Серия «"Уроды"»

© Гектор Шульц

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Эпилог.

Июль 2011 года.

Спустя одиннадцать лет я вернулся в родной город. Отпуск, давно отложенная поездка к родителям, и вот я выхожу из поезда, закидывая за спину рюкзак и смотря на здание вокзала. Он, казалось, ничуть не изменился, когда я уезжал отсюда одиннадцать лет назад. Разве что потемнел от времени, да часы на башенке остановились. В остальном он был все тем же старым вокзалом, с которого я, вчерашний школьник, отправлялся в Питер, чтобы попробовать поступить в институт. И который еще не догадывался, что поступит, отучится и найдет в городе на Неве работу и новый дом.

Но стоило выйти из поезда, как сразу нахлынули воспоминания. Яркие, радостные и темные, грустные. Я вспомнил плачущую маму, которая промокала глаза платочком, и папку, который хорохорился и шутил, но в конце тоже пустил слезу. Вспомнил, как смотрел в окно и гадал, что меня ждет в новом городе. Я так отчаянно хотел покинуть родной город, что заранее полюбил чужой, который и стал моим новым домом.

Проезжая на троллейбусе по знакомым улицам, я невольно улыбался, но часто улыбка сменялась растерянностью. Мысли, которым я не мог приказывать, то напоминали о себе яркими пятнами, то резко наливались чернилами. Я видел места, которые вызывали конфликт: я не знал, радоваться мне или грустить. А призраки воспоминаний бледными тенями и глухими голосами стремились его усугубить.

Когда я вошел в свой двор, грусть на мгновение сменилась радостью. Я шел по потрескавшемуся асфальту медленно, словно хотел заново наполнить красками вид своего двора, который потускнел в моих воспоминаниях. Пусть двор зарос травой и сорняками, но памятное мне все равно осталось. Порой даже возникают в голове какие-то звуки: то детский смех, то крики соседок, то мамин голос, зовущий меня ужинать. Бледные призраки прошлого, от которых не убежать.

— Привет, дядь Олеж, — улыбнулся я, увидев Олега Кузнеца на лавочке у второго подъезда.

— Привет-привет, кто бы ты ни был, — басит он. Борода седая, волосы белые, как снег, а глаза мутные.

— Артём Воронин. Помните? Сосед ваш. С первого подъезда, — ответил я, поняв, что старик давно уже не видит.

— А как же, — смеется он. — Извиняй, Тёмка. По голосу-то и не узнал. Взрослый слишком, а я тебя мальком помню.

— Как вы?

— Да как, нормально. Глаза, бляди, отказали, зато нос теперь все чует, да уши спать мешают, — хохотнул он, смотря поверх моей головы. — Ты к родителям-чи приехал?

— Ага.

— Ну так беги. Хули ты со мной тут лясы точишь. Сказок ждешь?

Я улыбнулся и, вздохнув, пошел дальше.

Поднимаюсь по ступенькам на второй этаж, рассматривая стены. «Мафон — пидор», «Ворона — лох», «Галя Два Пальца любит ебаца», «Оля и Катя = подруги», а чуть ниже Оли приписка — «Сука лысая лобастая». Старые надписи вновь ворошат прошлое, откапывая то, что я пытался забыть. Но подъезд чист, нет пакетов с засохшим клеем, шприцов в углах и бычков на полу.

Родители поставили новую дверь, металлическую. Я же помню нашу старую: деревянную, выкрашенную зеленой краской. Новая кажется чужой и холодной, как надгробная плита, под которой спрятано тепло родного дома. Кнопка звонка и знакомая дребезжащая трель после нажатия на неё.

— Тёмка, сыночек!

— О, вымахал! — папа и мама, перебивая друг друга, лезут обниматься, душат слезами и объятиями. А я просто молчу, вдыхая запах пирожков и горячего супа, который мама сварила к моему приезду. — Заходи, заходи. Валя! Ну дай ты робёнку раздеться. Залила всего, сушить щас будем. Не? Ладно, иди обними папку-то. Ох! Да не так крепко-то, а то весь дух выжмешь, чай не молодой папка уже. Заходи, заходи.

*****

— Да я так матери и сказал, — хмыкнул папка, когда мы поели и он, налив себе и мне по стопке наливки, закурил «Приму». Я вытащил свою пачку, на что папка сразу рассмеялся. — Там же как. Закончил институт, и сразу распределение. В нормальную хоть школу попал? А то по телефону вроде рассказывал, да я забыл уже. Память, как у Пинг-Понга вашего ебанутого. Он тут на днях жопой на забор у ПТУ напоролся. Так и провисел три часа, пока его не сняли. Дети слабоумные уже в яйцах пищат, а он все туда же. Лазит хуй знает где. Так, что со школой, Тёмка?

— Да, со школой повезло, — ответил я, закуривая сигарету. Дым щекочет горло, но мне дико непривычно курить при родителях. Однако курить хочется. В поезде особо не покуришь, проводницы гоняют из тамбура. — В новую попал. Туда как раз молодых спецов стараются брать и все идеи тщательно рассматривают, а не прячут в дальний ящик.

— А детки как?

— Ребята хорошие, — улыбнулся я. — Мне в том году впервые класс под работу дали. Есть хулиганы, конечно, но это поправимо. Приезжайте, устрою вам экскурсию.

— Куда там, Тёмка! — буркнул папка. — Но когда-нибудь точно заедем. А сейчас извиняй. Огороды у нас тут, зимовки…

— Да я понимаю, пап, — улыбнулся я, но папа вдруг посерьезнел. — Чего губу надул?

— Ты встречал кого из дворовых-то? — спросил он.

— Ага. Олега Кузнеца. На лавке сидел. Слепой, а шутки все те же.

— Да ему хоть что. Ослеп, а здоровее всех здоровых, — усмехнулся папка. — Я про друзей твоих.

— Каких? — под сердцем кольнуло, но я сумел восстановить дыхание и уставился на отца.

— Дык этот, долбоеб-то. Махон, Мафон… хуй знает, как его там звали.

— Мафон. А что с ним? — выдохнул я.

— Дык загнулся, мудень, — просто ответил папка. — Ты вот укатил, а он через два года надышался чем-то, да в сугробе уснул. И не проснулся. Нашли его через два дня, а он черный весь, как негра! Гнилой, поди был…

— Хватит тут об этом. Не грузи ребенка с дороги ужасами своими! — буркнула мама и поставила передо мной тарелку с пирожками. — Ешь, Тёмка. Похудел-то…

— Ничо не похудел. Вырос, возмужал. Шо ему теперь, как учителям его, жопу наедать? Захочет — съест. Накати лучше, мать, наливки. Хорошая вышла.

— А ты не привыкай. Наливку ему. Чего тебе доктор сказал? Рюмку на ночь, не больше. А ты? Вторую уже высадил.

— Ой, на аспиде-то женился, — ворчит папка, за что тут же получает по голове полотенцем. — Вишь, сын?

— Вижу, — усмехнулся я, беря с тарелки пирожок и подходя к окну. В глаза сразу бросились окна Алёнкиной квартиры на пятом этаже. — Огурцовы тут еще живут?

— Не, куда там. Алёнка Натаху через лет пять после твоего отъезда в Москву забрала. Квартиру продали, вроде. Да тут половина новых живет. Старые или сдохли, или уехали, — отмахнулся отец. — А вы чего? Письма друг другу не пишете?

— Нет, — хмыкнул я, доедая пирожок. Родители переглянулись, но промолчали. — Я писал ей, но ответа не получил... Ладно, пойду прогуляюсь. Устал в поезде валяться. Вы не против?

— Пойди, конечно. Ноги разомни, а я пока ужин приготовлю.

— Ма. Я только поел. Не надо, — улыбнулся я, но разве это когда-нибудь останавливало родителей. — Вещи закину в комнату и пойду.

— Наш дом — твой дом. Продуктов только своих купи, — буркнул папка, утыкаясь в газету, за что опять получил полотенцем по спине. — Ну чего опять?

— Ничего. Вечно свои шутки шутишь, — мама ворчит недолго, и скоро тишину квартиры нарушает их смех. А я, взяв сумку, отправился в свою комнату.

В комнате все точно так же, как и в тот день, когда я уехал. Кровать аккуратно застелена, на столе стопка книжек, слегка пыльных: «Властелин колец», Энтони Пирс, Роберт Говард. В первом ящике лежит мой старенький плеер и кассеты, которые когда-то записывал Нефор. На коробках наклейки с моими каракулями: «Metal», «Cannibal corpse», «Autumn», «Butterfly Temple». А в другом ящике тетрадка в темно-синей обложке. Там же, куда я её положил, уезжая и не рискуя брать с собой воспоминания.

Перелистнув страницы, я сжал зубы и перечитал то, что когда-то написал. И швырнул тетрадку на кровать, после чего сел на краешек и обхватил голову руками. То, что я так старался забыть, снова ворвалось в голову, заставляя череп трещать, как под прессом. Воспоминания — яркие и злые — заставляли сердце заходиться в бешеной гонке. И успокоился я лишь тогда, когда снова сунул тетрадку в ящик стола.

*****

Гуляя по окрестностям, я дошел и до школы. Остановился перед покрашенным металлическим бруском, который выполнял роль шлагбаума, и посмотрел в холодные и неприветливые темные окна. Заставил себя сделать шаг, переступил границу и медленно пошел по знакомым плитам, сквозь которые пробивалась зеленая трава.

Я остановился перед крыльцом и задумчиво смотрел на главный вход, пока из школы не вышел охранник.

— Хули встал тут? — ругнулся он. Я сдержал ответное ругательство и миролюбиво поднял руки.

— Просто гуляю. Учился тут когда-то.

— Ну так пиздуй отсюда, пока ментов не вызвал. Учился он тута. Знаю я таких. Щас отвернусь, а ты стены зассышь! — ответил охранник и, развернувшись, вальяжно вошел в здание. Я же понимал, что даже если бы мне разрешили, я так и не решился бы войти. Не смог бы заставить себя переступить порог этого ебаного здания. Однако сердце, хоть и билось слишком быстро, но все же поспокойнее, чем в тот раз, когда я взял в руки тетрадь в темно-синей обложке. И бледные фигуры из моих воспоминаний не стояли на школьном крыльце.

На следующий день, вечером, я встретил Кота. Он вывалился передо мной из магазина, держа в руках сиську дешевого пива. Кот стал еще жирнее. Раза в два, не меньше, но наглый взгляд, поросячьи глазки, налитые кровью, и придурошный голос никуда не делись.

Он замер, прищурился и склонил голову набок, словно пытался вспомнить, где видел мое лицо. Я спокойно стоял, засунув руки в карманы джинсов. Наконец его уродливую рожу озарила догадка, и он хрипло спросил:

— Ворона, ты, бля?

— Я, — ответил я и сделал шаг назад, когда Кот кинулся ко мне обниматься. — Не надо.

— Чо, бля, старого другана школьного даже не обнимешь? — с обидой спросил он. Я покачал головой и вытащил из кармана пачку сигарет и зажигалку, на что Кот тут же спросил: — А сигой угостишь? Бля, буду, курить охота!

— На, — вздохнул я, протягивая ему сигарету. Кот закурил и, наорав на мужика, который в него врезался, отошел в сторону.

— Ходят, блядь, долбоебы всякие. А ты куда пропал? Мы с пацанами после выпускного тебя не видели. Ха, прикинь! Зябу кто-то обоссал на выпускном. Зашкварили, нахуй, — я промолчал в ответ. — Так чо? Где ты, чо ты? Пропал с концами?

— Нет, — мотнул я головой. — В Питере сейчас. Живу и работаю.

— А ну, красавчик, — улыбнулся Кот. Я увидел, что передних зубов у него не было, а оставшиеся почернели и сточились до уродливых пеньков. — А я тут вот живу. Женился после школы, да развелся уже. Бывшая в ментовку заяву накатала, когда я порамсил с ней и ебало разбил по пьяни. Ща на заводе работаю. С Щеней.

— С Щенковым? — удивился я, затягиваясь сигаретой. — И как он?

— Да такой же. Плешивый, вонючий и тупой, — отмахнулся Кот. — А ты кем в Питере, Ворона? Прикид ничо так. Модный. Котлы хорошие. Барыжишь чем?

— Знаниями, — ответил я. Кот открыл рот и прищурился.

— Наебал, да?

— Нет, — помотал я головой. — Учителем в школе работаю. Биологию преподаю.

— А… — он словно вспомнил что-то. — Точняк. Ты же у Аносова постоянно в кабинете торчал, уебков в спирте рассматривал. Жаб этих, головастиков.

— А что остальные? — спросил я. Кот задумался, и на его роже промелькнула гримаса отвращения.

— Хуй их знает. Мало кого вижу. Слышь, Ворона, может, по пивку пойдем ебнем? — с надеждой спросил он. — Только докупить надо.

— Нет, Кот. Я в завязке, — соврал я. — За хлебом вышел, а тут ты.

— Да, прикол. Земля, бля, круглая, — усмехнулся он. — А наши… Ну, Щеня на заводе со мной, как завод открыли. Зябу давно не видел. Дэн, сука, руки теперь не подает.

— Чего так? — поддел я его. Было видно, что Коту тяжело, но мне почему-то захотелось сделать ему больно.

— Дохуя важный стал, — с злостью бросил Кот. — После школы в Москву уехал, а как вернулся, батя ему цех мебельный подогнал. Ща в своем доме живет, на джипе катается. Баб ебет красивых. Я его как-то на улице встретил, так он, сука, мимо прошел. Ты вот узнал, а он ебало скривил и мимо прошел. Панкова… хуй её знает. Я ее после школы не видел. Как и Лазаренко. Шпилевского, петушару, тоже. Вроде съебал он с города… А помнишь, Ворона, как мы с тобой раз на раз замесились?

— Помню, — кивнул я.

— Я тебя даже зауважал малёха. За то, что зубы показал. Ладно, чо там еще. А, ну и все. Хотя, не… Глаза по мути какой-то вмазался и присел. А когда вышел, и года не протянул. Сдох, блядь, в притоне каком-то. Тубик у него был.

— Понятно, — снова кивнул я. — Ладно, Кот. Бывай. Щенкову привет, когда увидишь.

— Давай, Ворона. Заглядывай, может, пивка ебнем, — он рыгнул, обдав меня смесью чеснока, тухлятины и пива. А потом поплелся дальше, шатаясь и ругаясь с прохожими, как старый брехливый дед. Все тот же Кот. Нихуя не изменившийся. Я думал, что снова полезет злость, но когда увидел перед собой такого Кота, злость ушла, словно её никогда и не было. Простил ли я его? Нет. Жизнь его и так накажет, если уже не наказала.

После встречи с друзьями в центре, когда я вышел на своей остановке из троллейбуса и направился к дому, путь мне преградила знакомая тощая фигура. Я, машинально сжав кулаки, напрягся, но тут затрещал фонарь и прогнал желтым светом чернильную темноту.

— Ебать, Ворона?

— Зябликов, — процедил я, глядя на отвратную рожу урода, который все же изменился. Зяба похудел и был одет в странный спортивный костюм не первой свежести. Колени давно отвисли, а черные кроссовки на ногах видели лучшие времена. На роже гнойные прыщи, а глаза, бледные, как у рыбы, хищно блестят.

— В натуре, ты, Ворона? — он подошел ближе и панибратски закинул свою руку мне на плечо. Я сразу же её сбросил и тычком в грудь заставил его сделать два шага назад. Зяба отлетел как-то слишком легко, словно веса в нем было, как в ребенке. — Буреешь, сука? Приоделся, так чмом перестал быть?

Он не договорил, потому что я, вспылив, схватил его за горло правой рукой и крепко сдавил, заставив засипеть. Мне хотелось сдавить пальцы еще сильнее, пока Зяба не обмякнет или из него не полезет гниль, как из скисшего помидора, но я сдержался и толкнул его в сторону, после чего спокойно добавил:

— Руки, нахуй, убрал. Дернешься, поломаю.

— Дохуя дерзкий стал, — усмехнулся он, подняв руки. В глазах тревога, но смех остался все тем же: визгливым, словно шакал смеется. — Изменился.

— Да, изменился. Ты удивишься, но люди меняются, — ответил я, доставая пачку и закуривая сигарету. — Только уроды остаются все теми же уродами, Зябликов.

Я обогнул его и медленно пошел к подъезду. Не знаю, ждал ли я, что он кинется и я смогу выплеснуть боль, копившуюся долгое время. Или просто медленно шел, зная, что он так и не решится. Уроды боятся тех, кто может дать отпор. Они трогают только тех, кто молчит. Только вот я давно уже перестал молчать.

На выходных я встретил Дэна. Он прогуливался по парку вместе с сыном. Я сидел на лавочке с книгой и заметил его первым. Дэн так же, как и Кот, остановился, прищурился и склонил голову набок. А потом, увидев мою улыбку, рассмеялся. Чуть погрузневший, начавший лысеть, но все тот же Дэн.

— Воронин? Тёмка? — он подошел и протянул руку. Я поколебался пару секунд, но руку все-таки пожал, поднявшись с лавочки. — Бля буду, не узнал, пока ты не улыбнулся.

— Борода виновата, — усмехнулся я, потерев кулаком бородку. Дэн присел рядом и посадил сына на колено. — Многие не узнают.

— Ты чего тут забыл? — спросил он, качая пацаненка на колене.

— А ты? Я Кота недавно встретил. Он сказал, ты теперь в своем доме живешь и здесь редко бываешь.

— Да я к родакам приехал, — как-то виновато протянул Дэн.

— И я тоже. Отпуск, — улыбнулся я, закуривая сигарету. Дэн потянулся к пачке и, отпустив сына, чиркнул зажигалкой.

— Кота я тоже часто вижу. Постоянно деньги клянчит. Заебал уже, — буркнул Дэн. Я же, кивнув в сторону пацаненка, спросил:

— Твой?

— Ага. Мишка. Дочка дома с женой, а мы погулять вышли. Погода хорошая, а он егоза та еще, — вздохнул он. — Нечасто получается. Работы много. А ты-то куда пропал?

— В Питер уехал после школы, теперь сам учителем работаю.

— Серьезно? — удивился Дэн и хлопнул меня по плечу. — Молодец. А я цех мебельный держу, на Ленинцев. Кот у меня какое-то время работал, пока материалы пиздить не начал. Я его и выгнал нахуй. Ходит теперь и хуйню про меня всем пиздит, что я зажрался и старых друзей забросил. А то, что он говно, никому не говорит.

— Слышал, — вздохнул я. — Он теперь с Щенковым на заводе работает.

— С Щеней? — снова удивился Дэн и зашелся в смехе. — Ну, пиздец. Ирония судьбы.

— Не говори, — рассмеялся я, после чего спросил: — Видел кого-нибудь из наших?

— Не особо. Зяба вроде сидел и недавно вышел. Вроде как хату выставил, а его там и повязали. Шляется по району. То вмазанный, то пьяный. Глаза сдох после тюряги. Кота ты и так видел, а остальные, ну… про Панкову слыхал?

— Нет.

— Короче, там пиздец, Артём, — нахмурился Дэн и, наклонившись к сыну, чмокнул того в макушку, когда тот захныкал, словно почувствовав боль отца. — Беги, Миха. Поиграй. Я пока с дядей Тёмой поболтаю. Далеко не уходи. Ага… Так, ладно. Короче, я же после школы в Москву поехал учиться. Отучился, вернулся, батя мне цех и подогнал. С Наташкой особо после школы не общался, мне других телок хватало. В Москве их много. Наташку отец отправил в финансовый учиться. Ну, наш, местный. Там Натаха по наклонной покатилась. Еблась со всеми подряд, на дурь подсела, вписки, мутные дела всякие, мне пацаны порой звонили и рассказывали. Короче, на одной вписке занесла она себе заразу по вене. Года три назад ушла. За месяц потухла резко, даже деньги отца не помогли, а он всех на уши поднял, да поздно, блядь.

— Пиздец, — вздрогнул я. В мыслях появилась Наташка — красивая, улыбающаяся и счастливая. Дэн поиграл желваками и посмотрел на меня. В его глазах стояли слезы.

— Тём, — хрипло буркнул он, отводя взгляд. — Я себя до сих пор виню. Я же не знал, что эта дура меня реально любит. Думал так, поебушки, и все. А она реально любила, даже после выпускного. Мне батя её сказал потом. Если б я ей писал, может, и не случилось этого. Пиздец. Хорошая девчонка была, а я…

— Дэн, то что случилось, уже случилось, — чуть подумав, ответил я, снова закуривая. Дэн протянул руку, и я дал ему сигарету, а потом чиркнул зажигалкой, чтобы он подкурил. — Как ты думаешь, почему я тебе руку протянул сегодня? То, что знакомое лицо из детства увидел? Нихуя. Ты единственный подошел к нам с Алёнкой на выпускном и извинился. А потом за Лёньку вступился, когда пьяный Кот его прессовал. И сейчас ты не притворяешься. Я вижу, как тебе больно, а боли за одиннадцать лет в школе я испытал предостаточно. И если тебе больно, значит, человек в тебе еще не умер. Сохрани это, Денис. И сыну своему передай, чтобы не повторял твоих ошибок.

— Я часто вспоминаю выпускной, — ответил Дэн, не смотря на меня. — Ты не смейся только, но я тогда словно прозрел. А оказалось, что нихуя. Лишь немного начал жизнь в настоящем цвете видеть.

— Понимаю. Я повзрослел быстрее тебя, но нихуя этим не горжусь. Ты единственный из вашей компании, к кому я не испытываю злобы. Кот не в счет, его жизнь и так наказала. И еще накажет, уверен. В тебе еще живет человек, Дэн. Не убивай его, а храни. Так, как хранишь своего сына и дочь.

— Я назвал её Наташкой, — криво улыбнулся он.

— Красивое имя.

— Знаю, — вздохнул он, после чего поднялся и резко вытер глаза рукавом рубашки. — Ладно, Тём. Рад был увидеть. Правда рад. Не думай ничего такого, — он вытащил визитку и протянул мне. — Будешь в городе — звони. С радостью увижусь. Посидим, выпьем, потрещим про старое.

— Взаимно, — я спрятал визитку в карман и задумчиво посмотрел на уходящего Дэна. Может, и правда в уродах дремлет человек, который однажды просыпается? Или Дэн — просто исключение из правил? Я надеялся на первое утверждение, но кто знает, как оно на самом деле.

Ольку Лазаренко я встретил в ресторане, в центре, куда отвел родителей поужинать перед отъездом в Питер. Она сидела за соседним столиком, с мужем и дочкой. Её словно током прошибло, когда мой папка, громко хохоча, упомянул мое имя.

— Ой, Тёмка, насмешил. А еще Воронин. Тю, бабка бы узнала, засмеяла бы…

— Тёма? — я обернулся на голос и сразу узнал её. Улыбнулся в ответ и встал из-за стола.

— Привет, Оль.

Она без стеснения обняла меня, а я не был против. Олькин муж, на миг напрягшийся, тут же расслабился, когда она повернулась и, утерев мокрые глаза, сказала, что я одноклассник, которого она давно не видела. Мы вышли на улицу, где я закурил, а Олька, стоя рядом, рассматривала меня и улыбалась.

— Ты изменился, — сказала она, заставив меня рассмеяться. — Возмужал.

— А ты нет, — теперь засмеялась и она. — Такая же, как и в школе. Прическа только другая. Тогда у тебя короткие волосы были.

— Ой, Тёма, — вздохнула она. — Знал бы ты, что я делаю для того, чтобы оставаться все той же Олькой. Спортзалы, йога, хуйога, массажи и что только не.

Мы проболтали полчаса, и нас так никто и не перебил. Олька через два года после школы вышла замуж, закончила институт по специальности «эколог», но работать так и не пошла. Её обеспечивал мужик, потом и дочка родилась. Её жизнь сложилась лучше, чем у других одноклассников. Трешка в центре, любящий муж, деньги. Но Олька оставалась все той же Олькой. Гибкой, спортивной, красивой Олькой Лазаренко, которая лишь на выпускном расслабилась и подарила невинность какому-то долбоебу, который вряд ли ее запомнил, залив мозги дешевым бухлом.

— А я искала тебя, чтобы на встречу выпускников пригласить… — Олька рассмеялась, увидев мое лицо. — Да, да. Тоже об этом подумала.

— Прости, Оль. Но и думать забудь о том, что я когда-нибудь приеду на ваши посиделки. Тебя буду рад увидеть, Дэна может еще, а остальных… нет.

— Да я сама передумала их устраивать, когда увидела, в кого наши превратились. Рада, что ты не такой.

— Мы сами решаем, кем быть, Олька, — вздохнул я и, затушив сигарету, придержал для нее дверь. — Пошли, пока твой муж не вышел мне морду бить.

После ужина папка, вспомнив, сказал, что Толик Спортсмен тоже ушел в лучший мир. Его застрелили на разборке. Новые группировки появлялись, как грибы после дождя, грызлись за власть, и Толик стал одним из тех, кто попал под раздачу и на чьих костях построили новый мир.

Я навестил его скромную могилку перед отъездом. Положил букет гвоздик и выкурил сигарету, несмотря на мелкий дождик. А уходя, шепнул холодному камню простое «спасибо» и вытер слезы, которые не стал скрывать в тот день.

В поезде я раскрыл сумку, вытащил оттуда темно-синюю тетрадку и, вздохнув, достал ручку, чтобы снова вернуться в прошлое и поразмышлять над ним. За окном, до самого Питера, моросил дождик, а я, согнувшись над тетрадкой, покрывал чистые листы новыми записями, изредка уходя в тамбур, чтобы покурить и проветрить голову. Хорошо хоть проводницы не гоняли, словно понимая, что сигарета мне необходима.

Питер. Ноябрь 2012.

Лёню Шпилевского я встретил случайно. Сидел со старым знакомым в ресторане, пил вино и болтал о прошлом под вкусный ужин. Лёнька влетел в ресторан, споткнулся, а потом замер, когда я посмотрел на него. Он ничуть не изменился. Несмотря на дорогой костюм, кожаный дипломат и массивные часы на руке, он остался все тем же Лёнькой Шпилевским. Маленьким и напуганным, взъерошенным воробушком.

В его глазах мелькнул испуг и так же быстро исчез, потому что я не вставал и не кричал его имя. Я просто сидел и смотрел на него с улыбкой, ожидая, когда он сделает первый шаг. Лёнька, подойдя, смутился, но с жаром пожал протянутую руку, а потом извинился, сказав, что опаздывает на встречу. Мы обменялись контактами, и на следующий день он позвонил.

Встретились мы во все том же ресторане, где Лёнька заказал столик. Правда, посидели недолго, его график был расписан по минутам, если не по секундам. Но меня так и не отпускало ощущение, что Лёнька смущается и стесняется меня. Словно он старался поскорее исчезнуть, чтобы вычеркнуть меня из головы. Он подтвердил это, когда мы вышли на улицу, где каждый закурил по сигарете.

— Прости, Тём, — виновато шепнул он, когда я спросил его о странном поведении. — Ты прав. Конечно, прав. Я так долго пытался забыть ту жизнь, но каждый человек из неё снова заставляет меня вернуться в прошлое. За-заставляет стать Шпилевским, которого все унижали! Блядь! Я потратил кучу денег на логопеда, а рядом с тобой я снова превращаюсь в старого себя.

— Все нормально, Лёнь, — виновато улыбнулся я. — Ты так быстро исчез после школы, что мы даже парой слов не перекинулись. Я правда был рад тебя увидеть и вдвойне рад, что у тебя все хорошо. Этого достаточно.

— Спасибо, — хмыкнув, ответил он и жадно втянул в себя чуть ли не половину сигареты. — Прости, не спросил, как ты? Как Алёна?

— Я работаю учителем. Тут, в центре Питера, — пожал я плечами. — Про Алёнку ничего не слышал. Она как-то резко пропала, а потом забрала мать в Москву и продала квартиру.

— Прости, Тём, — снова извинился он. — Ты, наверное, не так представлял себе нашу встречу, но я правда не могу. Школа возвращается во сне каждую ночь. Несмотря на алкоголь, психологов и таблетки. Я борюсь с этими воспоминаниями каждый день, но очень редко побеждаю. Я помню, что ты для меня сделал в школе. Каким был ты, и какой была Алёна. Но я твердо решил оставить прошлое в прошлом. Пусть и не очень хорошо получается. Возможно, когда-нибудь я смогу набрать твой номер и, услышав твой голос, обойтись без истерик и успокоительных. Тогда мы снова встретимся, выпьем и поболтаем о жизни. Но не сейчас, Тёмка. Не сейчас.

— Понимаю, — кивнул я и, протянув руку, добавил: — Береги себя, Лёнь.

Он пропал из моей жизни так же внезапно, как и появился. Лёнька Шпилевский, который так и не смог забыть прошлое. Его жизнь сломали уроды. Они жили, любили и бухали, били рожи своим подругам и рожали детей, а он страдал. Каждый ебаный день страдал, вспоминая школьные кошмары. Но я все же надеялся, что когда-нибудь он победит свои кошмары и позвонит мне.

Окончание главы в комментариях (весь текст не влез).

© Гектор Шульц

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава шестнадцатая. Экзамены, выпускной и школа за спиной.

В одиннадцатом классе я редко открывал тетрадку в темно-синей обложке. Не потому, что мне нечего было писать. Мне было тяжело писать. Порой некогда. Но чаще всего тяжело. Я чувствовал, что взрослею, причем очень быстро, и ничего не мог с этим поделать.

Но об экзаменах, выпускном и последнем звонке я писал как раз после выпускного. Жадно, разом и запойно, пока хмель еще кружил голову, а воспоминания не успели стать призраками прошлого, всплывающими, когда не надо. Я писал об этом впервые с улыбкой на лице. Потому что понимал, что мой кошмар закончился.

За месяц перед экзаменами Кукушка выдала нам карточки, в которые, помимо обязательных алгебры и русского языка, нужно было вписать дополнительные, на выбор самого ученика. Я думал недолго и, заполнив свою карточку, написал сверху фамилию, после чего отдал Кукушке. Она, прочитав её, фыркнула и, скептично посмотрев на меня, покачала головой.

— Серьезно думаешь сдавать историю, Воронин? — тихо спросила она, подойдя ко мне.

— Да, Лариса Павловна. Я же люблю ваш предмет, хоть вы и пытались выбить эту любовь на протяжении всей учебы, — кивнул я. Но Кукушка внезапно улыбнулась и даже похлопала меня по плечу.

— Удачи, — ответила она и забрала карточку у Алёнки, которая тоже немного охуела от поведения классной. — М-м, Огурцова. Молодец, хороший выбор. Еще есть, кто заполнил? Зябликов? Иду, иду.

— Что ты выбрал? — спросила Алёнка, когда Кукушка отправилась по рядам, собирая карточки.

— Историю, литературу, биологию и химию, — ответил я. — Химия и биология при поступлении пригодятся. А ты?

— Алгебра у нас и так есть, поэтому я взяла химию, английский, физику и геометрию.

— Лёгкие что-то взяла, — бросил я, заставив Алёнку смутиться. — Опять стесняешься?

— А ты не смущай, — тихо буркнула она и улыбнулась. — Значит, химию вместе сдаем?

— Ага. Но я насчет нее не волнуюсь. Прошлый выпуск говорил, что Усы никого не валит. Спит за столом, а ученики все скатывают. Но я один хуй буду учить билеты. Мне по химии четверка кровь из носу нужна, как и по биологии.

— Я помогу, если что, — улыбнулась Алёнка.

— Знаю. Было бы странно, если бы не помогла, — усмехнулся я и замолчал, когда мимо парты прошла Кукушка.

— Так, ребята. Если передумаете, то сегодня еще можно внести правки. Завтра карточки будут переданы комиссии, и изменить дополнительные предметы не получится.

— Не, Лариса Пална, — рассмеялся Дэн. — Мы все уже решили.

За месяц до экзаменов мы с Алёнкой пересекались только в школе и библиотеке, где вместе готовились. Она, зарывшись в справочники по физике, что-то ожесточенно писала в тетрадку, а я в свою очередь штудировал историю России, биологию и химию. Литература была выбрана на отъебись, потому что Слепой наверняка поставит мне трояк, как бы гениально я не отвечал. По истории же еще был шанс, что я смогу ответить на четверку, если Кукушка перестанет говниться и вспомнит, что она, в первую очередь, учитель, а не крыса, набивающая добром свои карманы.

За неделю градус накалился до предела. Учителя ебали мозги ученикам, а уроды чуть не наплевали на указания Дэна. По Коту было видно, как он хотел отпиздить хоть кого-нибудь, и в итоге отпиздил пацана из девятого класса, который врезался в него на перемене.

За это ему ничего не было. Напуганный до полусмерти пацан никому не сказал, кто его отхуярил. Кот подобрел и выпустил пар. А видевшая все Кукушка тактично умолчала, чтобы лишний раз не трогать Слепого, который словно с ума сошел. На одном из уроков она сказала, что наша школа выбрана ГорОНО, члены которого будут присутствовать на некоторых экзаменах. Я лишь мстительно улыбнулся, увидев, как заметались Зяба и Кот. Дэн был спокоен, потому что верил, что отцовские бабки обеспечат ему хороший аттестат.

В списках, которые вывесили возле учительской, я увидел, кто сдает со мной историю, литературу, химию и биологию. Химию выбрала Алёнка, Шпилевский, Лазаренко и Панкова, а вот в историю записались все уроды: Дэн, Зяба и Кот. Верили, что Кукушка вытянет их. Насчет Дэна я не сомневался. У него по истории была пятерка, а значит, он не билеты будет вытягивать, а писать реферат. А вот Зябе и Коту придется попотеть.

Последний звонок, которого я так долго ждал, не вызвал ровно никаких чувств. Наоборот, накатила чудовищная усталость, и я равнодушным взглядом проследил за Дэном, который нес на плече первоклашку с тем же дребезжащим колокольчиком. Равнодушно скользнул по ненавистным лицам: Зябы, Кота, припершегося на линейку Глаза, который втихаря садил пиво у кустов. Оставалось чуть-чуть, и я это прекрасно понимал. Поэтому вздохнул, собрался с мыслями и сжал Алёнкину руку, как обычно, наслаждаясь набившим оскомину «Учат в школе».

На последнем звонке перед экзаменами все остальные классы были отправлены домой, а выпускные поднялись по ступеням и скрылись в школе, где каждый класс занял свой кабинет. В этих кабинетах сидели толстые тетки или заебанные жизнью мужики — проверяющие. Они выдавали ученикам бумагу и ручки, а еще должны были следить за честностью проведения экзаменов. Со вторым сразу все стало понятно, когда наш проверяющий, не дождавшись начала, уткнулся в какой-то дешевый детектив и так ни разу и не прошелся по классу, ища списывающих. Лишь Антрацит носилась с перекошенным ебалом между рядами, и никому не хватило духа шутить при ней.

А дальше начался цирк. Только прозвенел звонок, Антрацит тут же ринулась к Дэну и сунула ему листок с решеным вариантом. Такие же листки опустили на парты тех, кто лизал Антрациту жопу и платил за её ебучие курсы. Проходя мимо меня, она скривила свое опухшее ебало и сунула листок Алёнке. Та сжала губы и, когда Антрацит отвернулась, скомкала листок и швырнула его под ноги.

— Сама решу, — твердо пояснила она. Я лишь улыбнулся и, шутя, поддел её плечом, заставив наконец-то расслабиться и улыбнуться.

— А я вот хуй его знает, — буркнул я, рассматривая примеры и задачи своего варианта. — Написано что-то на эльфийском, Моргот их подери.

— Я помогу, Тёмка. Только чуть попозже, — ответила Алёнка, пропустив шутку мимо ушей и начав покрывать чистый лист вязью формул и цифр. Изредка она отрывалась, чтобы посчитать что-то на калькуляторе, а потом снова утыкалась в примеры. Я невольно ей залюбовался. Скромница Огурцова сейчас напоминала валькирию, которая рубится в бесконечных битвах с мечом наперевес. Щеки раскраснелись, лоб блестит от пота, а ручка, словно острый меч, так и летает по листку бумаги. Вздохнув, я попытался что-то начеркать в своем варианте и, решив несколько заданий, отложил листок в сторону. Антрацит, не стесняясь проверяющего, то и дело подскакивала к жополизам, что-то поправляла, кому-то тоже давала листок с ответами. Дэн и вовсе скучал, болтая о чем-то с Зябой.

— Готово, — выдохнула Алёнка и, пробежавшись глазами по своей работе, удовлетворенно кивнула. Затем, скосив глаза на проверяющего, взяла мою работу и погрузилась в каракули. Пару раз она улыбнулась, потом кивнула и протянула листок мне. — А говорил, что не знаешь ничего.

— Я и правда не знаю, — улыбнулся я в ответ. — Если б ты не подтягивала, хуй бы написал.

— Что у тебя, Воронин, — подскочила к нашей парте Антрацит и, схватив мой листок, поднесла к глазам. — Слабо, очень слабо. Но тройку получишь свою так и быть.

— Не сомневаюсь, — буркнул я. Антрацит проворчала что-то и взяла в руки Алёнкин листок.

— Хорошо, Огурцова. Могу забирать? — спросила она, проверив её работу, и, дождавшись кивка, помчалась к своему столу.

— Один готов, — тихо произнесла Алёнка, обводя усталым взглядом класс. — Похоже, трудились тут единицы.

— Так и есть, — вздохнул я. — Хуй с ними, Алён. Ты умнее всего этого сброда раз в сто, что и доказала.

— Знаю, — ответила она. — Только все равно как-то грустно.

И я понимал почему.

Похожая ситуация прошла и на других экзаменах. Сочинения были заранее написаны для тех, кто заплатил мзду. Все остальные были вынуждены писать сами. Я выбрал Достоевского, которого мы досконально изучили с Еленой Владимировной в девятом классе. Настрочив аж десять листов, я отложил ручку и повернулся к Алёнке, которая, не мигая смотрела на свое сочинение.

— Ну как? — спросил я. Алёнка мотнула головой и скривилась. В её глазах набухли слезы.

— Вроде нормально, но кажется, что где-то есть ошибка, — ответила она и, обхватив лицо руками, всхлипнула. Я вздохнул и, подвинув её работу к себе, углубился в чтение. Алёнкины сочинения можно было бы смело отправлять в литературные журналы, так идеально они были написаны. Я завороженно пробегал глазами строчки, гадая, кому же Огурцова продала душу, чтобы научиться так писать. Однако в некоторых местах я нашел пропущенные запятые, о чем и сообщил Алёнке. Она, поставив их, выдохнула и с благодарностью посмотрела на меня. — Спасибо, Тёмка.

— Баш на баш, — хмыкнул я, намекая на проверку моей работы по алгебре. — Ты просто перенервничала.

Утром мы зашли в школу за результатами, и Алёнка, радостно взвизгнув, бросилась мне на шею. Я, найдя её фамилию, улыбнулся, увидев напротив цифру «пять». А когда дошел до своей фамилии, то скривился.

— Тройка, — буркнул я. — Слепой, пидорасина, блядь.

— Может, ошибки где-то были? — робко спросила Алёнка, но я, развернувшись, направился на второй этаж, в учительскую. — Тём, ты куда?

— Хочу сочинение свое посмотреть, — бросил я, поднимаясь по лестнице. — За этот анализ я в девятом пятерку получил у Елены Владимировны.

Дежурный учитель сначала полез в залупу, когда я потребовал свое сочинение, но прибежавший на шум Слепой, узнав причину конфликта, самолично вытащил из ящика работы и, найдя мою, протянул мне.

Чем больше я рассматривал свое сочинение, тем сильнее бледнел. Алёнка, видя, как мне нелегко, молча стояла рядом, а Слепой… Слепой улыбался.

— Идея анализа хороша, но слишком выделяется свободомыслием и уходом от темы, — пафосно сказал он. Мне дико захотелось схватить стул и проломить старому уебку башку.

— И знаками препинания, которые я точно не ставил, — я повернул лист к нему и указал на перечеркнутые красной ручкой запятые. Даже идиоту было видно, что цвет чернил, которыми были расставлены знаки препинания, отличается от того, каким написано все сочинение. — Как и в девятом классе.

— Глупости, Воронин, — снова улыбнулся Слепой. — Вы любитель фантазировать, как я посмотрю. Глу-по-сти! Просто смиритесь со своими ошибками и сделайте правильный вывод.

— Да. Глупости… — эхом повторил я и, взяв Алёнку за руку, вышел из учительской.

— Тём, ты как? — тихо спросила она, когда я, выйдя на улицу, закурил.

— Нормально. Просто обидно, пиздец. Я не мог таких ошибок сделать. Просто не мог. Зяба, Кот… кто угодно мог, но я нет. Это же пиздец. На уровне первого класса ошибки. Свободомыслие… Слыхала? Уход от темы, блядь. Мог просто сказать, что трояк за то, что я залупался. Нахуй воду-то лить? Вафлёр ебаный.

— Знаю, Тём. Знаю, — Алёнка гладила меня по спине, а меня душила злоба. На школу, на лицемерных учителей-уебков, на себя и на всех остальных.

Оставшиеся экзамены я сдавал, как в тумане. Химию я сделал совместно с Алёнкой, потому что Усы спала за столом, а больше в кабинете никого из учителей не было. По биологии Максим Васильевич погонял меня ради приличий по некоторым вопросам и, поставив заслуженную четверку, пожал руку и отпустил на все четыре стороны. Литературу я сдавал Слепому и еле сдерживался, чтобы не нагрубить. После его пафосной фразы: «Три, Воронин. Следующий», я просто вышел из кабинета.

На экзамене по истории, я тоже думал обо всем, кроме экзамена. Но вытащив билет, с трудом сосредоточился на заданиях. Жизнь, видимо, решила, что мне хватит, и сделала небольшой подарок.

— Зачитывай, Воронин, — велела Кукушка, переписывая в тетрадь номер билета.

— Завершающий этап Великой Отечественной войны, — ответил я. — Второй вопрос: феодальная раздробленность на Руси. Причины и последствия.

— Хорошо, иди готовься, Артём, — кивнула она, и я, взяв чистый листок бумаги и ручку, отправился за свободную парту.

— Ворона! Э! — шикнул мне Кот, чья рожа раскраснелась, а в глазах плескался литр винища, не меньше. — Помоги, а?

— С чем? — буркнул я, отворачиваясь.

— Реформы Сперанского какого-то. Чо это за хуй? — спросил он, облизывая жирные губы.

— Не знаю. Реформатор и законотворец какой-нибудь, — соврал я и пожал плечами. Естественно, я знал, кто такой Сперанский, но помогать Коту совершенно не хотелось. — Я не учил все билеты.

— Пиздишь, блядь! — зашипел он, но я, повернувшись, равнодушно на него посмотрел, и Кот заткнулся. — У, сука!

Выйдя на улицу, я спустился по ступеням и, остановившись, вытащил из кармана пачку «Петра» и зажигалку. Чиркнул, затянулся дымом и, выдохнув, посмотрел на голубое небо, по которому плыли облака. На душе было тоскливо, но я все же улыбнулся. Последний экзамен сдан.

— Кот сказал, ты его прокинул? — повернувшись, я увидел Дэна, который подошел ко мне. — Дай жигу.

— На, — я протянул ему зажигалку, и Дэн, тоже закурив, вздохнул.

— Почему не помог? — спросил он, но в этот раз я решил ответить честно.

— Не захотел.

Дэн улыбнулся, кивнул и вернул мне зажигалку.

— Понимаю, — ответил он и, затянувшись, отправился к ждущей его в тени ивы Панковой. Я же направился к Алёнке, которая вынырнула из-за угла, и, не дожидаясь, когда она подойдет, показал четыре пальца. Она улыбнулась и захлопала в ладоши.

Вечером, перед тем, как ехать на выпускной, состоялось вручение аттестатов. Я похлопал лишь дважды. Когда свой аттестат получал затравленный Шпилевский, на лице которого горела такая яркая улыбка, что я невольно порадовался за него. И когда получила аттестат и медаль Алёнка Огурцова. Тетя Наташа, в скромном платье, не сдерживала слез, а моя мамка заботливо обнимала её в этот момент.

Я вышел за своим аттестатом спокойно. Поднялся на сцену актового зала, выслушал Слепого, забрал аттестат и, проигнорировав протянутую директорскую руку, спустился в зал. Сел рядом с Алёнкой, на которой было новенькое и очень красивое черное платье, а также новые туфли на высоком каблуке, улыбнулся ей и сказал:

— Шикарно выглядишь. Кстати, поздравляю с окончанием школы.

— Спасибо, Тёмка. И тебя. Мы справились! — широко улыбнулась она, после чего мы, не сдерживаясь, заржали на весь актовый зал.

— Алёнушка сегодня красавица, — улыбнулась моя мама, обнимая Огурцову. — Умница ты наша, поздравляю.

— Спасибо, теть Валь, — краснея, ответила ей Алёнка. — Мам, заберешь?

— Конечно, солнышко, — кивнула тетя Наташа, забирая медаль и аттестат. Я свой отдал отцу.

— Боюсь, что сожру его от наплыва чувств, — буркнул я. Папка хохотнул и, обняв меня, хлопнул по спине.

— Иди, выпускник. Гуляй. Не напивайся только, а то головушка-то на утро по швам разойдется.

— Не обещаю, — улыбнулся я. Папка хмыкнул и, кивнув, утер скупую слезу.

В ресторан с нами поехали Кукушка, Рыгало и Аносов. Ну и трое родителей, до кучи. Я увидел отца Панковой — здорового мужика с золотой цепью на бычьей шее, он о чем-то болтал с Дэном и громко смеялся. С нами он не поехал. Лишь поцеловал дочь в щеку и, сев в свой «Вольво», укатил в ночь.

Мы с Алёнкой сели спереди, а вся ватага уродов расположилась сзади. Кот, проходя мимо меня, недовольно зыркнул и хотел что-то предъявить, но пихнувший его в спину Дэн заставил Кота пройти дальше. А дальше была недолгая поездка по вечернему городу. Изредка в свете фонарей встречались другие выпускники. Девчата в белых бантах и пацаны в одинаковых костюмах. Кто-то из них беззастенчиво блевал на дорогу, а остальные смеялись, стоя неподалеку. Все еще дети, но со взрослыми замашками.

В ресторане, не успев войти, одноклассники сразу налетели на еду. Проголодались, перенервничали и теперь поглощали салаты и закуски со скоростью голодных гиен. Мы с Алёнкой сели в уголке, неподалеку от взрослых. Один из них, думая, что никто не видит, вытащил из черного пакета бутылку водки. Мимо нас то и дело проносился взмыленный мужик с огромным фотоаппаратом. Он щелкал им без устали, ослепляя вспышкой, пока не счел, что работа выполнена, и тоже отправился жрать, присоединившись к бухающим родителям.

Обещанным диджеем оказался какой-то заебанный жизнью второкурсник местного ВУЗа. Он врубал песенки и частенько отходил в угол, где без палева курил и порой прикладывался к бутылке с коньяком.

Через пару часов трезвых в ресторане почти не осталось. Учителя, забив на учеников, хуярили водку и шампанское за своим столиком. Рыгало изредка в паузах рыгала, чем веселила всех, кроме Аносова, сидевшего с ней рядом. Мы с Алёнкой не пили и тихо болтали о своем, но, когда к нам подсели Дэн и Панкова, синхронно вздрогнули, увидев мутные глаза уродов.

— Ну! — толкнула Наташка Дэна. Тот поморщился и, посмотрев по сторонам, вытащил из пакета бутылку. — Давай!

— Выпейте с нами, а? — спросил он и глупо улыбнулся. Потом посерьезнел и, положив лапу мне на плечо, тихо добавил: — Я знаю, что порой был говном, Ворона. Не сердись, а? И ты… Алёнка, прости. За портфель и всю хуйню. Отвечаю, дурак был, еба-а-а… Эти месяцы перед экзаменами, они же ебанутыми были. Все словно с ума посходили. Я тоже. Давай выпьем, Артём, — последний раз Дэн называл меня по имени в пятом классе.

— Все нормально, Дэн. Будем! — криво улыбнулся я, беря в руки пластиковый стаканчик с водкой, и, чокнувшись с Дэном, махом его опрокинул.

— Ну и заебись, — снова улыбнулся Дэн и, нелепо меня обняв, отправился доебывать других. Алёнка тихо хихикнула, когда он врезался в Рыгало, заставив физичку перебить своим рыганием орущую музыку. Правда, Огурцова изменилась в лице и глазами «показала» в сторону. Обернувшись, я увидел, что Кот, зажав Шпилевского в углу, что-то тому втирает. Вздохнув, я поднялся и, взяв в руки пустую бутылку из-под шампанского, направился к ним, но первым успел Дэн.

Он подскочил к Коту и отвесил тому затрещину. Кот было вскинулся, но увидев, кто перед ним, стушевался. В глазах Дэна плясали черти, и он с радостью бы с кем-нибудь подрался, если бы не Панкова, держащая его за руку. Кот тоже порядочно влил за воротник и давно уже искал драки.

— Отъебись от него! — рявкнул Дэн, но Кот внезапно быканул.

— А то чо? Давно ты лохов защищать начал? Совесть, блядь, проснулась?!

— Не будь хоть сегодня говном, Котяра! — буркнул Дэн, суя Коту в руки бутылку водки. — Выпей, потанцуй, бабу найди себе. Хули ты долбоеб-то такой, а? У Шпилевского, может, единственная радость, блядь, о школе в голове останется. А ты ему и этот день обосрать хочешь. Хватит!

— Ладно, — проворчал Кот, отпуская Шпилевского. Я кивнул Лёньке и, когда тот подошел, шепнул:

— Пошли к нам.

— А м-можно? — тихо спросил он. Я с трудом его услышал. Скорее, прочитал по губам. Но улыбнулся и кивнул.

— Конечно. Погнали, не ссы.

Постепенно парочки тоже стали разбредаться. Я, пользуясь моментом, спиздил из черной сумки отца Артаусова бутылку вина и разлил по трем стаканам. Потом посмотрел на Алёнку, перевел взгляд на Лёньку, который по-прежнему вжимал голову в плечи и боялся каждого шороха.

— Не хочу ничего говорить, но вроде как надо, — тихо сказал я. Алёнка взяла меня под руку и улыбнулась. — За то, что выдержали.

— За то, что выдержали, — повторила она, поднимая свой стаканчик.

— З-з-з… — Шпилевский зажужжал, как муха, а потом рассмеялся. Чисто и беззаботно. Мы присоединились к его смеху, а потом, чокнувшись, выпили.

Я не ожидал от выпускного чего-то особенного, поэтому, когда пошел в туалет, оставив Лёньку и Алёнку поедать салаты, увидел то, что и должно было случиться.

Рыгало, развалившись на стуле, шевелила безобразными губами, пытаясь подпевать попсовому медляку, под который кружились редкие парочки. Аносов, увидев меня, кивнул и улыбнулся, после чего повернулся к пьяной Кукушке, которая, угукая, трещала о своей «сложной» жизни. У двери скучал охранник ресторана, которому было похуй, что половина учеников разбрелись по помещению и везде воняет водкой и травой.

На втором этаже, в пустом зале кто-то ебался. Я увидел красное от натуги лицо Наташки Панковой, на которой вяло елозил голожопый Дэн. Наташка шипела и ворчала. Недалеко от них стонала Лазаренко, которую трахал высокий пацан, танцевавший с ней на школьной дискотеке. Странно, но их ебля не возбуждала. Наоборот, я почувствовал омерзение и грязь. Грязи было много, она окружала меня, словно я тонул в сраном болоте, а не пробирался в туалет, который еще не заблевали и не обоссали пьяные одноклассники. И этого они так долго ждали? Так Лазаренко и Панкова хотели проститься со школой? С пьяными долбоебами, у которых и хуй-то еле стоял? Я не знал ответов на эти вопросы. Я пробирался в туалет и с каждым шагом разочаровывался все сильнее, хотя казалось, куда уж больше.

В туалете я немного освежился, умывшись холодной водой. Закурил сигарету, а потом вздрогнул, когда в соседней кабинке кто-то громко проперделся. Ответом был шакалий смех Зябы, заставивший меня тихо застонать. Даже здесь, в дальнем туалете, куда вряд ли кто забрел бы, я снова слышу этих уродов. Даже здесь я не могу побыть наедине с собой и своими мыслями.

— Котяра, бля! Жопу-то не порвал? — хохочет Зяба. Я докуриваю сигарету и, стрельнув ей в унитаз, выхожу из кабинки. Желания общаться с ними у меня нет. Наоборот, я боюсь, что могу снова сорваться. Что схвачу блестящую крышку с бачка унитаза и разъебу их сраные головы.

— Пиздец, дупло рвёт. Кукуруза что ли несвежая попалась, — басит Кот и снова пердит. — Чо, пошли телок пьяных поищем? Поебем кого-нибудь!

— Если ты пердеть, бля, будешь, тебе только дрочить и останется, дебил…

Алёнка сразу поняла, что что-то не так, когда я вернулся. Ей хватило одного взгляда. Я сел на стул и неловко улыбнулся. Потом, не найдя Шпилевского, повернулся к ней.

— А где Лёнька?

— Домой поехал, — ответила Алёнка. — Сказал, что устал и хочет спать.

— Правильно сделал, — кивнул я, а потом снова улыбнулся. — Может, пойдем прогуляемся? Погода хорошая.

— Пойдем. Я уже дурею от этой вони, — поспешно согласилась Алёнка, поднимаясь со стула.

Охранник на входе задал только один вопрос, когда мы выходили.

— Возвращаться будете? — зевнул он.

— Может быть, — пожал я плечами, вспомнив, что надо бы предупредить учителей, чтобы не искали потом.

— Водку не проносить. Я проверю, — предупредил он, открывая дверь. Я, услышав снова шакалий смех Зябы, коротко кивнул. — Хорошего вечера, молодежь.

— Вам тоже, — ответил я и, взяв Алёнку за руку, вышел на свежий воздух.

Мы медленно прогуливались по парку, который располагался позади ресторана. Небо только начало алеть, поэтому в парке никого, кроме нас, не было. Лишь тишина и прохладный утренний ветерок. Я молча шел вперед, держа Алёнку за руку. Она тоже молчала, но на губах витала легкая улыбка. Здесь не воняло чужой спермой, блевотиной и бухлом. Пахло летом и свободой.

— Я поеду в Москву, — тихо сказала Алёнка, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. Она, поняв, что напугала меня, тихонько засмеялась. — Прости, Тёмка.

— Куда будешь поступать? — кивнул я, доставая «Петра» и закуривая сигарету.

— В МГУ попробую. Мама сказала, что с золотой медалью есть шанс.

— Хороший выбор. МГУ — это престижно.

— Правда? — с надеждой спросила она, а я с удовольствием отметил, что ей правда не насрать на мое мнение.

— Конечно, правда! Это же МГУ! В Москве для тебя весь мир откроется, вот увидишь.

— Мама денег где-то заняла. На платье, туфли… на билет до Москвы, — покраснев, сказала она. — Я очень хочу оправдать её ожидания.

— А сама ты чего хочешь? — остановившись, спросил я. Алёнка подняла на меня глаза, и я увидел в них слезы. — Чего ты плачешь, глупенькая?

— Я не знаю, чего хочу, Тёмка. Хочу сбежать отсюда. Забыть все это, — она запнулась и вздохнула. — Кроме тебя. Тебя я не хочу забывать.

— Так не забывай. Тебя никто не заставляет, — я притянул её к себе и поцеловал. Алёнка откликнулась на поцелуй. Мягко и нежно. Как всегда.

— Не забуду, — тихо сказала она, посмотрев мне в глаза. — Давай еще погуляем?

— У нас вся ночь впереди, — улыбнулся я, снова беря её за руку.

Мы уселись на лавочку только через пару часов неспешной прогулки. Алёнка, по привычке поджав ноги, прильнула ко мне, а я, сняв ветровку, накинул куртку ей на плечи. Затем я закурил и, указав рукой на светлеющее небо, озвучил до охуения очевидное:

— Светает уже. Ты не устала? Спать еще не хочешь?

— Не. Мне хорошо, — улыбнулась она. — Я выжата, как лимон, но мне хорошо. И тепло. Тём?

— М? — я повернулся к ней и увидел поджатые губы.

— А что ты будешь делать?

— Попробую поступить в педагогический, — ответил я, заставив Алёнку охнуть. — На биологию.

— Серьезно?!

— Ага. Долго думал, но все же решился.

— Почему? — она искренне не понимала, а в глазах задрожал испуг. И серебристой каплей скатился по её щеке. — После всего этого? После этих…

— Да. Особенно после этого, — кивнул я и, затянувшись, выпустил в небо дым. — Помнишь Елену Владимировну?

— Юркову?

— Ага. Её сожрали уроды. Рыгало, Кукушка, Антрацит, Слепой. И другие. Но вспомни другое. Вспомни наш класс на её уроках. Просто вспомни, — тихо ответил я. Алёнка задумалась.

— Кажется, понимаю.

— Если таких, как она, будет много, то не будет уродов. Они исчезнут, Алёнка. Такой, как Дэн, никогда не изобьет такого, как Лёнька. Такой, как Кот, будет учиться в спец интернате, а если вдруг останется, то свои же поставят его на место. Учителя будут прививать любовь к своему предмету, как это делала Елена Владимировна. А ученики будут с радостью ходить на такие уроки. Не будет уродов, таких, как я…

— Тёмка, ты не урод, — вскинулась Алёнка, но я улыбнулся и сжал её в своих объятиях.

— Я тоже урод, — ответил я, вздохнув. — Сейчас я это понимаю. Я молчал, когда Кот срал Лёньке в портфель. Молчал, когда Зяба пиздил Лёньку и Щенкова в туалете. Молчал, когда меня избивали толпой. Молчал, когда издевались над тобой и твоей одеждой. Мое молчание поддерживало в них жизнь. Молчание поддерживает уродов. Молчание Кукушки, которая закрывала глаза. Молчание Слепого, который видел только то, что хотел видеть. Молчание питало их. Они росли благодаря ему. Сейчас я это понял.

— Главное, что ты понял.

— Поздно понял, — поджал я губы и достал еще одну сигарету. Алёнка положила голову мне на плечо, а свободной рукой трогала пуговицы моей рубашки. Я повернулся к ней и, улыбнувшись, поцеловал. — Ты хорошая, Алёнка. И у тебя все обязательно будет хорошо.

— И ты хороший. Очень. Если бы не ты… — она подавила всхлип, шумно вздохнула и сжала мою руку, впившись в кожу ноготками. — Я бы не выдержала, Тём. Ты всегда был рядом…

— И всегда буду. Хватит сырость разводить, Огурцова, — улыбнулся я, легонько боднув её головой. — Может, это просто мечты, которым не суждено сбыться, но я хочу попытаться изменить все это. Помнишь, когда Дэн с Панковой порезали твой портфель лезвиями?

— Конечно, — нахмурилась Алёнка, — а что?

— Помнишь, Дэн потом орал, что кто-то ему серной кислоты в пакет налил и спалил там все нахуй?

— Ага, — Алёнка задумалась, а потом рассмеялась. — Это был ты? Тёмка! Да, ладно?

— Да. Я это сделал и сейчас нихуя не горжусь. Но все же тешу себя мыслью, что это было не зря, когда один из уродов стал на место того, кого презирал. Может, поэтому Дэн сегодня заступился за Шпилевского и подошел к нам. Мне очень хочется в это верить, Алёнка. Но я все еще сомневаюсь, — вздохнул я, сминая окурок и бросая его в урну.

— Не сомневайся в своем выборе, — шепнула Алёнка и поежилась. — Если не сомневаешься, значит, все сделал правильно. Мне так мама говорила.

— Правильно говорила, — ответил я и, прижавшись к ней, посмотрел на часы. — Вроде троллейбусы уже ходят. Пойдем скажем учителям, что мы домой?

— Давай, — зевнула она, а потом потянулась. — А то я вечность готова тут просидеть.

— Как и я…

Вернувшись, я оставил Алёнку на улице и прошел мимо сопящего охранника, рядом с которым стояла полупустая бутылка минералки. Да и минералки ли? Но мне было похуй. Надо найти учителя, сказать, что мы с Огурцовой идем домой, и свалить отсюда навсегда.

Но войдя в зал ресторана, где царила тишина и лишь негромко играла музыка, я обнаружил, что все взрослые спят. Спал даже Аносов, откинувшись на стуле и храпя, как молодой дизель на холостом ходу. Я не стал никого будить, решив просто зайти в туалет отлить.

По пути мне попадались спящие одноклассники. Девки в грязных платьях лежали рядками, сверкая голыми сиськами, пацаны рядом с ними, пуская слюни и храпя. Ни одного взрослого, ни одного учителя. Только пьяные дети, которые утром проснутся взрослыми.

Я подошел к двери в туалет и скривился, увидев, что дверь заблокировали две пьяные туши: Зяба и Кот. На миг снова мелькнула ненависть, но я не дал ей убежать просто так. Вместо этого, глупо хмыкнув, я расстегнул ширинку, вывалил хер и обоссал уродов, как они однажды Шпилевского. Затем, посмотрев на храпящего Кота, я мотнул головой и направился к выходу из ресторана, пока меня не окликнула сидящая на ступеньках Наташка Панкова. Она нихуя не походила на красотку: волосы свалялись и торчали колтунами, от нее разило травой и бухлом, а глаза были красными от недосыпа.

— Дай сигаретку, а?

Я выудил из кармана пачку и, вытащив сигарету, протянул ей. Панкова, закурив, дергано кивнула. — Спасибо. Тём?

— М?

— Это все? Так и заканчивается школа? — её губы задрожали, но я не стал подходить к ней, чтобы утешить. Вместо это я пожал плечами и развернулся.

— Так начинается новая жизнь. Береги себя, Наташка, — тихо сказал я, не надеясь, что она услышит. Но она услышала. Сглотнула слезы и скривилась.

— Спасибо, Тём. И ты береги себя.

Окончание главы в комментариях под постом (не влезло).

© Гектор Шульц

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава пятнадцатая. Конфликт.

Конфликты начали окружать меня в школе еще с пятого класса. Сначала мелкие и вроде несущественные, они со временем выросли в что-то большее. Редкий день в школе или во дворе обходился без конфликтов. В одиннадцатом классе к ним добавились новые, несмотря на наступление нулевых.

Перед новогодними праздниками началась какая-то ебанутая истерия. Бабки на рынке, соседи и весь прочий люд сошел с ума. Каждый орал о конце света, всплывали какие-то, блядь, таблички, связанные с этим. Однако ничего не произошло. В стране как был пиздец, так и остался. Как нажирался на Новый год Максим Чернобылец и выгонял жену на мороз, так нажрался и в этот раз, снова подарив соседям представление. Еще и Мафону до кучи ебало набил, поймав ссущим в подъезде. Хорошо, что Мафон этого не вспомнил, а то Максиму запросто бы въебали пером под бок и оставили подыхать в той самой луже мочи, в которой он искупал Мафона. Новый двухтысячный год прошел так же, как и все остальные до него.

Мы смогли наскрести денег на новогодний стол, хоть для этого и пришлось после школы въебывать с мужиками на погрузке вагонов. Толик Спортсмен, как и обещал, воткнул меня в ту же бригаду, с которой я хуярил на летних каникулах. Новых лиц там было не сильно много, а вот старых убавилось. Ушел золотозубый Митяй, подхвативший пневмонию и так от нее и не оправившийся. Ушел дядя Гриша, подкосивший здоровье тасканием тяжестей. Остальные были на месте и приняли меня хорошо. С деньгами Толик тоже не обидел, выписав каждому перед Новым годом премию из своего кармана и подарив бутылку ростовского шампанского.

На заработанные мной деньги мы смогли не только купить куриных окорочков, но и приготовили три салата, включая «оливье», а также целую кастрюлю с картошкой пюре. Настоящей, на масле и молоке.

За два дня до Нового года я подошел к родителям и, краснея, попросил разрешения привести Алёнку. Мамка с радостью согласилась, а папка вот заворчал.

— А мамку её не хочешь пригласить? — саркастично спросил он. — Или пущай дома одна сидит и в оконце на салюты смотрит?

— А можно? — робко спросил я. Папка улыбнулся, обнял меня и вздохнул.

— Нужно, Тёмка. Ну сам подумай, головой своей-то. Как дитё, ей-Богу. Одиннадцатый класс, а ума нихуя.

Получив разрешение, я помчался к Алёнке и, когда она, удивленная, открыла мне дверь, выпалил приглашение, чем напугал не только её до усрачки, но и тетю Наташу.

— Ой, Тём… — засомневалась тетя Наташа. — Мы сами, наверное. Чего вас объедать-то? Посидим немного, телевизор посмотрим и спать.

— Отказ не принимается, — сурово буркнул я. — Не придете, мы обидимся. Папка так и сказал.

— Мы придем. Спасибо, — тихо ответила за мать Алёнка, и в её глазах снова блеснули слезы.

Они пришли в восемь, как и приглашали. К тому моменту мама уже все приготовила и накрывала на стол. Алёнка и тетя Наташа робко замерли в прихожей, пока папка снова не осерчал.

— Кто это там стоит? Родственники-чи бедные приехали? А ну раздевайтесь, бабоньки, да за стол. Тёмка вон чего натаскал к Новому году, — прогромыхал он и, поднявшись с кресла, вышел встречать гостей. — Тём, помоги дамам шубы-то снять. Ну-ка покажи, каков жентльмен!

«Шубы» — две тонкие курточки — я повесил на крючок в прихожей и подтолкнул гостей вперед. Они сначала робели, а потом расслабились, когда мама крикнула с кухни:

— Наташ! Заходи, заходи. Мне тут помощь твоя нужна. Тём, займи Алёну пока.

— Сильно-то не занимай, — хохотнул папка. Я покраснел, показал ему кулак и, когда Алёнка прыснула, тоже рассмеялся.

— Пойдем в комнату пока, — шепнул я ей. И стащив со стола тарелку с нарезкой, повел Алёнку к себе в комнату.

Мы проболтали до девяти часов вечера, сидя на кровати и прижимаясь друг к другу. Алёнкина голова лежала у меня на плече, а я, уткнувшись носом в её волосы, думал о своем, пока нас не позвали родители.

А потом было ледяное шампанское из холодильника, «голодные» глаза Огурцовых, которые стеснялись есть, и папкин окрик, после которого они синхронно рассмеялись и взяли в руки вилки. В полночь мы прослушали поздравления двух президентов, ставшее для родителей шоком. Мы с Алёнкой, не понимая их удивления, тихо болтали о своем. Выпили шампанского, загадали желания, а потом я подарил Алёнке тонкий серебряный браслетик, купленный на Блохе у грустной седой женщины, истратив остатки премии от Толика. И долго гладил Алёнку по голове, когда она тихо плакала, уткнувшись мне в плечо.

— Мне никто и никогда не дарил украшений, — тихо пробубнила она, рассматривая браслетик.

— Ну и дураки, — буркнул я, не зная, что еще сказать. Алёнка улыбнулась и, извернувшись, чмокнула меня в щеку.

Впервые за долгое время родители праздновали до утра, пока не одурели от съеденного и выпитого. Тетя Наташа, заглянув под утро, увидела, как мы с Алёнкой спим на одной кровати. Я лежал на спине, а Аленка, свернувшись калачиком, устроила голову у меня на плече. Тетя Наташа улыбнулась и, закрыв дверь в комнату, одна ушла домой. В тот день конфликтов не было. Они начались после каникул, словно жизнь дала немного отдохнуть, а потом снова ебанула по голове.

Учителя, как и в девятом классе, сразу начали свою кампанию по вымоганию денег. Появились списки курсов, списки отстающих и негласные списки тех, на кого положили хуй. Последний список никто не видел, но он был. Я знал, что попал в него, как недостаточно финансово обеспеченный. Однако учителя не оставляли попыток доебать тех, кто отказывался. Не трогали, пожалуй, только Огурцову и других отличников, идущих на золото.

Через две недели после каникул я пришел на урок алгебры, не зная, какой пиздец тут развернется. Вместо объяснения новой темы Антрацит долго и путанно трещала о своих курсах, тыкая пальцем в тех, кто отказывался на них ходить. За курс до экзаменов она брала от пяти сотен до восьми с ученика, и позволить эти курсы могли лишь мажорные родители, типа родаков Нефора или Дэна. В моей семье таких денег отродясь не водилось, поэтому я слушал вопли Антрацита с непробиваемой рожей. Вздрогнул лишь тогда, когда она озвучила мою фамилию.

— Такие, как Воронин, о своей жизни не задумываются, — рявкнула она, указав на меня жирным пальцем. Меня вдруг замутило и захотелось уебать математичку по горбу указкой, как когда-то сделал Кот. — Есть реальная возможность улучшить оценки...

— Меня устраивают мои, — мрачно бросил я, заставив математичку поперхнуться. Она вылупила глаза, затряслась, как ебанашка, и наконец заорала на пределе своих легких.

— Устраивают? Да тебя жалеют, бездарь! Оценки ставят за, прости Господи, красивые глазки.

— Цвета говна, — добавил Кот, заставив половину класса захохотать. Я пропустил мимо ушей его остроту и, дождавшись, когда Антрацит проорется, добавил:

— Мне не пригодится ваша алгебра и геометрия в жизни.

— Аносов говорил, что ты в биологии хорош, — едко бросила она. — Там без алгебры никуда.

— Справлюсь как-нибудь, — отмахнулся я.

— Ворона, прям, буреет, — хмыкнул с задней парты Зяба, но Дэн его одернул, пока не прилетела очередная тирада от математички.

— Надежда Викторовна, у моих родаков таких денег нет, — честно ответил я, но увидел в её черных глазках лишь слепую ненависть.

— Чушь не пори, — отрезала она. — Посмотрим, как ты на экзаменах запоешь.

— Пиздец, Ворона… — покачал головой Кот на перемене. — Ты себя, блядь, сам закапываешь.

— Похуй. Я сказал правду. У меня нет денег на её курсы. Я бутылки летом собирал не от хорошей жизни, — впервые я ответил Коту честно. И он впервые кивнул, соглашаясь с моими словами.

— Но тебя долго еще будут ебать. Увидишь, — усмехнулся он и, вытащив сигарету из пакета, отправился к выходу из класса. И он был прав. Такое представление случалось на каждом уроке, где песочили и давили тех, кто не мог заплатить за эти ебаные курсы.

Я держался, а на Лёньку Шпилевского было жалко смотреть. Он, уставившись в тетрадку, молча выслушивал потоки говна, льющиеся на него из учительских ртов. Молчали и другие, зная, что если заступятся, то прилетит и им.

Лишь немногие учителя соглашались заниматься дополнительно без оплаты, если ученик не мог себе позволить курсы. Максим Васильевич Аносов, задержав меня после своего урока, устроил допрос с пристрастием, и когда я повторил ему слова, сказанные математичке, что денег у меня нет, задумался.

— Вот что, Артём. Ты парень смышленый. Я вижу, как ты работаешь на уроках, вижу, что любишь биологию. Давай сделаем так. По пятницам у меня нет шестого урока, как и у вашего класса, если правильно помню.

— Да. У нас пять уроков в пятницу, — кивнул я, сидя на первой парте перед ним.

— Отлично. Приходи после пятого, и два часа будем заниматься. Пройдемся по билетам, которые будут на экзамене. Ты же биологию будешь сдавать?

— Хотел бы, — честно ответил я и улыбнулся в ответ на улыбку Максима Васильевича.

— Тогда надо изучить вопросы и темы. Я помогу со сложными. Бесплатно, — вздохнул он, когда я открыл рот.

— Правда бесплатно? — тихо спросил я, не решаясь поднять на него глаза.

— Если есть желание, надо его развивать. Не все измеряется деньгами, — улыбнулся биолог. — Ладно, иди, а то на урок опоздаешь.

Понятно, что Антрацит и Кукушка, увидев, как я занимаюсь с Аносовым, тут же всполошились. Они поняли все не так, думая, что я напиздел о том, что нет денег. И начали активно мусолить эту тему, ставя в пример, что видели меня на дополнительных занятиях по биологии.

Это привело к тому, что и уроды обозлились на меня еще сильнее. Их заебали учителя, а упоминание моей фамилии стало аналогом красной тряпки для быка. Тычки, плевки, подзатыльники и поджопники стали такими частыми, что я частенько буквально бежал по коридору, чтобы никто не успел меня зацепить. И ночами, беззвучно крича в подушку, гадал, а не сделал ли я ошибку, согласившись заниматься с Аносовым. Верили мне только Алёнка и Шпилевский, однажды спросивший, правда ли, что я выебываюсь просто так. Лёнька, получив раздраженный ответ, скромно улыбнулся и кивнул. Словно ему стало легче, что он не один такой в классе.

Учителя заебали меня настолько, что я перестал стесняться и начал им грубить. Алёнка, глядя на меня, молчала. Я чувствовал осуждение, но все же понимания было больше. По пути домой мы часто поднимали эту тему, но я так и не сказал Алёнке, как устал от всей этой хуйни. Она и так все понимала. Понимала и молчала, чтобы лишний раз меня не провоцировать. Зато уроды то и дело провоцировали учителей, чтобы те срывались на меня вместо того, чтобы объяснять тему урока. Однако я продолжал посещать занятия у Аносова. Там мне хоть немного становилось легче, когда я видел искреннее желание учителя помочь ученику.

Конфликты стали частыми. Меня вызывал к себе Слепой, долго и нудно втирал, что нужно уважать учителей, а я слушал его вполуха, понимая, что старый дурак так и будет долдонить свое, пока не устанет. Я тоже начал уставать. Пропал сон и аппетит, даже болтовня с Алёнкой под лестницей не спасала.

Но учителя, как и уроды, быстро выдыхались. Им не нравилось доебывать одного, поэтому они переключались на других. Оставив меня на время в покое, они начали ебать мозги Шпилевскому. Лёнька, ходивший в одних и тех же шмотках с восьмого класса, их видимо нихуя не убеждал в том, что денег у его родителей нет.

Кукушка любила устроить показательную казнь. Когда до конца второго урока оставалось двадцать минут, она вызывала Шпилевского к доске и велела рассказывать заданный на дом параграф. Лёнька корчился, мычал, краснел и бледнел, а потом, выплюнув из себя исковерканные слова, получал тройку и возвращался на место с поникшей головой. В один из таких дней меня словно током переебало.

— Вы не видите, насколько ему тяжело говорить? — тихо спросил я, поднявшись и перебив кривляющегося Шпилевского. Лёнька настолько охуел от увиденного и услышанного, что замер неподвижно на месте, открыв рот. — Вы не верите, что он заикается? А вы часто общались с заиками, Лариса Павловна?

— Тём, не надо… — шепнула мне Алёнка, потянув за руку, но я остался стоять.

— Вам смешно? Чего вы хотите добиться? Что Шпилевский жопу свою начнет продавать, чтобы ваши курсы оплатить?

— Как ты смеешь?! — зашлась в крике Кукушка, но я не дрогнул. Предел был достигнут, и мне надо было выговориться. Сказать, как все это заебало. — Хамло!

— За что вы так с ним? — продолжил я, вызвав улюлюканье Кота, который забавлялся, глядя на неожиданное представление.

— Пиздец Вороне. Летать больше не будет, — хохотнул он, а Дэн, кивнув, добавил:

— Тебя бы так заебали, как его, Котяра. Чо б ты пел тогда?

— Я? — искренне улыбнулся Кот. — Я бы переебал Кукушку по башке, и все. Нахуй что-то там говорить, а?

— Угу, — буркнул Дэн и, повысив голос, обратился к Кукушке: — Лариса Пална, а давайте урок продолжим?

— Молчать! — завопила та и, подлетев ко мне, схватила за ухо. Я вырвался и еле сдержался, чтобы не переебать по её плоскому лицу, как предлагал Дэну Кот.

— К директору! Немедленно! Оба! — рявкнула она, повернувшись к Шпилевскому. — Хамы!

И снова я слушал нудную болтовню Слепого, только теперь со мной сидел Шпилевский, а также наши родители. Когда директор закончил, Лёнькина мать тихо поднялась со стула и так же тихо спросила:

— Но если у нас и правда нет денег, Тарас Григорьевич. Что делать? — спросила она, как и моя мама, тоже вставшая со стула.

— Не все киосками владеют, — добавила она. — У меня муж больной дома, а сын после школы вынужден работать, чтобы семье помогать.

— Ладно, я поговорю с учителями, — сдался Слепой, смотря на Лёнькину мать. Я скривился и отвернулся, когда увидел, что его хуй снова начал вставать. — Больше никакой грубости. Лариса Павловна сказала, что Артём её очень грубо и некультурно обругал.

— Чушь! — фыркнул я. — Любого спросите. Я такого не говорил.

— Это факт, — важно заметил Слепой, подходя к моей маме. — И я не потерплю, чтобы ученики оскорбляли учителей.

— А учителям оскорблять учеников можно? Вы не видели, как она измывается над Лёнькой, — воскликнул я, вставая со стула. Лёнькина мать слабо улыбнулась в ответ на это и поджала губы. — Он заика, а она заставляет его выходить к доске и мучиться…

— Артём, я понимаю, в тебе сейчас говорят эмоции, — прогудел Слепой, потеряв к разговору интерес. — В нашей школе подобное поведение не приветствуется. Ученик должен уважать учителя, слушать его и внимать каждому слову. В нашей школе все равны, и исключений никому не делается.

«Старый пидорас», — ругнулся я про себя и обессиленно откинулся на стуле. Гнев сошел на нет, осталось только омерзение ко всей этой пиздобратии. Скорее бы экзамены, а потом… пошли все нахуй.

Моя выходка и то, что я заступился за Шпилевского, принесли хоть немного душевного спокойствия. Учителя больше не ебали нам мозги на уроках, предпочитая объяснять тему, но мое выступление не забыли. Меня дрочили на каждом уроке, вызывая к доске и заебывая вопросами. Кукушка, Рыгало, Антрацит, Слепой… каждая блядь, кроме Аносова, на уроках которого я мог хоть немного отдохнуть.

Серый, с которым мы как-то курили на перемене в туалете первоклашек, затянулся, выпустил колечко к потолку и сказал:

— Ты прям панком становишься, Воронин.

— Чего? — нахмурился я.

— Ну, протест, хуё-моё, и все такое. В залупу активно лезешь. Досиди уже спокойно до конца, а потом устраивай революции.

— А если заебло? — парировал я, заставив Серого задуматься.

— Тогда терпи. С этих блядей станется тебя завалить на экзаменах.

— Похуй, Серый, — сплюнул я в унитаз и стрельнул туда же окурком. — Меньше трояка не поставят. Ну, поднапрягусь на экзаменах в институте, а на это все похуй.

— Как знаешь, — усмехнулся он. — Но мне нравится движ, который ты замутил.

— Ага. Сам, блядь, восторгаюсь, — улыбнулся я и забрал с подоконника пакет с учебниками. — Погнали. Биология следующая.

Весной, когда город начал просыпаться после зимы и повсюду начало всплывать говно и мусор, школа тоже оживилась. Пошли постоянные терки на темы экзаменов, кто и что будет сдавать, а уроды, неожиданно, перестали доебывать лохов. Ну, неожиданного тут, на самом деле мало. Я понимал, что к чему, как и Шпилевский с Алёнкой.

Одно дело учителей подмазать, чтобы годовые оценки хорошими были, а вот экзамены сдавать надо. Это очень четко донес до всех Дэн, когда Кот, запулив портфель Шпилевского в конец коридора, получил от друга подзатыльник и кучу мата в ебало. В итоге лишь под конец года мы смогли хоть немного выдохнуть и расслабиться. Но меня ждал еще один пиздец. Сбор денег на выпускной.

В апреле Кукушка собрала родительское собрание, с которого мамка пришла с каменным лицом и, только войдя в квартиру, швырнула сумку на тумбочку, после чего пошла на кухню и налила себе стопку водки. Папка, подойдя к ней, только прикоснулся к плечу, после чего мама начала орать.

Я выбежал из комнаты, гадая, что же такого ей про меня наговорили, но оказалось, что виной всему не я, а выпускной.

— Представляешь, Андрей, они на выпускной тысячу собирают. Тысячу рублей! — рявкнула она и снова потянулась к бутылке, но папка ласково перехватил её руку и уселся на табурет напротив.

— А чего так много? Деньги-то большие. Не каждый у нас такую зарплату получает, — пробормотал он, подперев лицо кулаком.

— Вот, вот. Я тоже так сказала. Мать Шпилевского вообще чуть по стене не сползла, а на Наташу жалко смотреть было. Она и так с Алёнкой с хлеба на воду перебивается, а тут тысяча рублей на выпускной. Куда им столько?!

— Понятно куда. В карман себе, бляди жадные, — ругнулся папка, хлопнув по столу кулаком. И тут же, поморщившись, схватился за сердце. — Ох, ебаный рот.

— Тихо, Андрюш, тихо, — всполошилась мама и, увидев, что я стою в проеме, скомандовала: — Тём, достань таблетки из аптечки.

— Нормально все, — отмахнулся папка. — Не надо. Кольнула, проклятая, просто. Ну а ты что думаешь, Тёмка?

— К черту его, — буркнул я. — Я не собираюсь отдавать такие деньги, чтобы эти уроды пялились на меня с фотографий. Аттестат получу, и хватит.

— Там еще оператор будет, — добавила мама. — Подарки учителям…

— А то им, блядям, ничего не дарят, — съязвил папка. — Синицкая вон, классная их, каждый год по кольцу на палец лепит. Вот сколько колец, столько и выпускных провела. Как дерево, блядь, только наоборот.

— Ресторан в центре хотят, автобус до него, музыку, значит, приличную, — начала перечислять мама, но я её перебил:

— Обойдутся. Я не пойду. Заклюют, как обычно, а потом угомонятся, как с этими курсами.

— Оценки ж нужны, сынок, — всхлипнула мама, но я снова перебил её.

— Попытаюсь с теми, что будут, поступить. Нет — в армию пойду. А сук этих кормить не хочу!

— Артём! — всполошилась мама.

— Цыц, женщина, — рассмеялся папка, заставив и меня улыбнуться. — Правильно все пацан сказал. Неча блядей этих кормить. Жопы вон шире плеч, а все им мало. Тёмка сказал нет, значит — нет. Точка.

Но это была еще не точка. На следующий день началась стандартная атака на наши головы. Кукушка, как классный руководитель, забила хуй на уроки и всячески продвигала выпускной.

— Такое один раз в жизни бывает, ребята! — восклицала она. — Можно еще немного побыть детьми, поболтать со школьными друзьями, потанцевать и наполнить голову светлыми воспоминаниями.

— Мое воспоминание другое, — тихо шепнула мне Алёнка, а когда я посмотрел на нее, покраснела и улыбнулась.

— Знаю, — улыбнулся я в ответ. — А скоро к нему еще одно добавится. Аттестат и школа за спиной.

— Это точно, — вздохнула она.

— Неужели вы откажетесь от этого? — продолжала Кукушка.

— Не, Лариса Пална! Как же отказаться от такого, — заорал с задней парты Кот, заставив классуху прослезиться.

— Вот! Правильная позиция, Кислицын. Всем бы такими быть, — метнула она взгляд, полный неприязни, в мою сторону, но я лишь рассеянно смотрел на доску, исписанную тем, что ожидается на выпускном. — Воронин, ты опять пойдешь против коллектива?

— Да, Лариса Павловна, — ехидно улыбнулся я. Плоская рожа Кукушки скривилась, словно ей Кот под нос насрал. — Моя мама получает восемьсот пятьдесят рублей в месяц. А папка болен…

— А ты чмо! — заржал Зяба, но Кукушка его не одернула. Лишь уголки губ дернулись вверх.

— Мы не можем себе этого позволить, — закончил я.

— Мы тоже, — внезапно добавила Алёнка и покраснела, когда поняла, что на неё смотрит весь класс.

— Ну, блядь, перепись нищих пошла, — фыркнул Кот, заставив Кукушку рассмеяться. — Кто еще? Шпилевский и Артаусов? Махнов? Череповицкая?

— Время, чтобы собрать деньги, еще есть, — подняв палец, сказала Кукушка, ничуть не смутившись. — А теперь возвращаемся к уроку… А, десять минут до звонка осталось. Воронин, к доске. Цели и задачи коллективизации!

— Есть, Лариса Павловна, — буркнул я, вылезая из-за парты. Дэн тут же отвернулся к Зябе и Коту, Панкова затрещала с Лазаренко, а на меня смотрели только два человека.

Через месяц неустанной ебли мозгов со стороны Кукушки она наконец-то сдалась. Нет, дрочить меня на уроках она не перестала и так же старалась унизить, постоянно вызывая к доске и задавая каверзные вопросы. Она перестала ебать мне мозги насчет курсов и выпускного. Лишь вернувшись как-то раз после уроков, я застал взволнованную маму, которая с кем-то болтала по телефону.

Потом выяснилось, что звонила ей Кукушка, которая нехотя согласилась снизить цену на выпускной тем, чье финансовое положение хуже некуда. Алёнка на следующее утро сказала, что Кукушка звонила им тоже, а чуть позже отметился и Шпилевский.

— Сказала, что все понимает, но на выпускном должны быть все ученики, а то им прилетит от ГорОНО, — сказала мама. Папка нахмурился, проворчал что-то язвительное, а потом махнул рукой.

— Как Тёмка решит, так и будет. Надо будет — наскребем по сусекам-то.

— Сколько надо сдать? — мрачно спросил я, понимая, что придется повъебывать в бригаде у Толика.

— Сказала, что, хотя бы пятьсот, — вздохнула мама.

— Найду, — кивнул я.

— Тём, ты не обязан, — буркнул папка, но я передразнил его взмах рукой и улыбнулся.

— Они ж не успокоятся, сами понимаете. А так хоть отстанут.

— Синицкая маме вчера звонила, — сказала мне Алёнка, когда мы сидели под лестницей и уплетали бутерброды. По лестнице то и дело проносились пиздюки из младших классов, кто-то визгливо орал и крыл матом неизвестного Шубу.

— Да, моим тоже, — пробубнил я с набитым ртом. — Сказала, что, хотя бы пятихатку надо сдать, а то им прилетит по жопе. Пятихатка — еще терпимо.

— Нам она сказала, что ничего платить не надо, — покраснела Алёнка. — Мол, мама столько времени в школе убиралась, что они решили сами оплатить.

— Угу. Или потому, что вонь пойдет, если окажется, что отличницы с медалью на выпускном не будет, — фыркнул я, заставив Алёнку рассмеяться. — Лицемеры ебаные. Как же, сука, тошнит от этих блядей. Ладно, похуй. Если ты пойдешь, я тоже пойду.

— У меня выбора нет. Мама говорит, что сейчас надо сохранить все шансы на медаль. Так проще поступить будет, куда захочу. Она только поэтому не давала мне работать. Сама все делала, только бы я училась, — тихо ответила она.

— Ты и без медали поступишь, куда захочешь, Огурцова. Даже, блядь, не сомневайся.

— А как же ты?

— А что я?

— Ну, деньги где возьмете? — спросила она.

— К Толику в бригаду попрошусь. Пару недель поработаю и наскребу. Не переживай, — улыбнулся я и похлопал Алёнку по коленке. — Доела? Погнали на урок.

Однако Толик помотал головой, когда я поймал его у подъезда поздним вечером.

— Менты щемить стали, постоянно на вокзале проверки мутят, — хмыкнул он, закуривая сигарету и подсаживаясь рядом. — Если раньше за смену сотню платил, то теперь полтос максимум. Да и смены не так часто случаются. Если согласен, буду тебя дергать по факту тогда. Могу занять, если хочешь?

— Не, — рассмеялся я. Толик тоже улыбнулся. — С чего я возвращать-то буду. Ладно, хули делать. Согласен.

— Только смотри, Тём, — вдруг посерьезнел он. — Тема мутная, менты если поймают, то сами выкручиваться будете. Сдашь кого, можешь руку больше не протягивать. Иногда металл грузить, иногда коробки.

— Чо в коробках, естественно, не спрашивать?

— Ага. В общем, грузы разные. За какие-то я буду премию давать, если все нормас пройдет. Хорошую премию. Если накроют, то сам понимаешь. Без оплаты.

— Хули делать, Толик, — вздохнул я. — Деньги нужны.

— Папке?

— Не только, — мотнул я головой и, вырвав из тетрадки листок, записал свой домашний номер телефона. Однако Толик рассмеялся и вытащил из кармана «Нокию». — Нехило!

— А то, — улыбнулся он. — Диктуй.

Иногда Толик забирал меня после школы и отвозил сразу на вокзал. Иногда звонил и сообщал, во сколько и куда надо приехать. Порой я не успевал поужинать и, резко одевшись, бежал на «работу». Родители не спрашивали, что и как. Понимали.

Каждый раз бригады были разными. Не было уютного вагончика, в котором мы с мужиками гоняли чаи и делились едой. Ели прямо на рельсах, впопыхах, пока не придет очередной вагон и очередная грузовая машина. После бессонной ночи я втыкал на уроках, а Алёнка, поменявшись со мной местами, отвлекала учителей, чтобы я мог немного покемарить с закрытыми глазами.

Пару раз нас чуть не принимали менты, выскакивавшие, как чертик из табакерки. С фонарями, пистолетами и собаками. Тогда вся бригада рассыпалась и ловко скрывалась в лабиринтах вагонов. Обиднее всего, если накрывали под утро, когда львиная доля работы была выполнена, но Толик свое слово держал. Если заметали хоть одну партию, вся бригада оставалась без зарплаты.

— Буреют, — шумно дыша, говорил Репа, когда мы прятались с ним в поезде, пока менты не уедут. — Озверели что-то. Раньше так не прессовали.

— Недодали, или что? — тихо интересовался я, заставляя Репу улыбаться.

— Не, Тёмка. Все дело в грузе. Хуй с металлом. Они за другим гоняются. То, что мы в коробках грузим.

— А…

— Не знаю, чо там, и знать не хочу, — перебил меня он. — И ты нос не суй. Наше дело маленькое. Меньше знаешь, меньше срок. Захотят, скажут, а нет, значит нет. Тихо, вроде… Погнали до перехода!

Но всеми правдами и неправдами я сумел накопить нужную сумму и даже чуть больше. Пришел в школу прямо с работы, невыспавшийся, грязный и вонючий. Вытащил из кармана стопку налика и швырнул его на стол Кукушки, после чего развернулся и отправился в туалет покурить. Там я ополоснул лицо холодной водой, переоделся в чистое и все уроки проспал под лестницей, пока меня не разбудила Алёнка.

— Тём, шестой урок закончился, — улыбнулась она. — Я думала, тебя вообще в школе нет. Хорошо, что тут проверила.

— Ага, — зевнул я и сладко потянулся. — Я Кукушке деньги принес, а там еще полчаса оставалось. Ну и решил подремать. И отрубился.

— Вижу. Пойдем, я тебя провожу.

— Не, не. Я нормально. Мне еще к Аносову зайти надо. Билеты взять, которые по экзамену, и уточнить по мелочи. А ты иди. Я хуй знает сколько проторчу у него, — соврал я. Алёнка недоверчиво посмотрела мне в глаза, но в итоге вздохнула и, чмокнув в щеку, убежала. А я, выждав десять минут, выбрался из укрытия и отправился на улицу, где договорился встретиться с Толиком.

Толик подъехал к школе в два часа, когда я, зевая, стоял на углу и курил последнюю оставшуюся в пачке сигарету. Он моргнул фарами, а когда я подошел, кивнул, приглашая сесть. Мы отъехали от школы и остановились неподалеку от Колодца.

— Чо, набрал нужную сумму? — улыбнулся он. Я кивнул и, скосив глаза на пачку, лежащую рядом с ручником, заставил Толика рассмеяться. — Бери, Тёмка. А еще… твоя премия.

— Что я без тебя делал бы, — ответил я, забирая деньги и запихивая их во внутренний карман ветровки. Утром прошел дождь, и было довольно сыро. Однако Толик не стал острить. Вместо этого он внимательно на меня посмотрел.

— Я рад, что помог тебе, — чуть подумав, ответил он. — Но прекращай эту хуйню, Тём. Ты ж не дурак, понимаешь, что вы там грузили.

— Понимаю.

— Иной раз лучше занять, а потом потихоньку отдавать. Ты свой, я б тебя не стал прессовать. Да и папку твоего с детства знаю. Хули, в одном дворе все терлись, он нас, пацанов, от алкашей всегда защищал, когда те буреть начинали, — он прочистил горло и сплюнул в окно. — Я ж себя не прощу, если тебя закроют.

— Почему? — нахмурился я. Толик отвесил мне легкий подзатыльник и улыбнулся.

— Я многим жизнь сломал. Тебе не хочу. Если деньги будут нужны, я тебе займу. Но о работе забудь. Усек?

— Ага, — кивнул я. — Это, что сказать хотел…

— Не надо меня благодарить, Тёмка, — прищурился он и закурил. — Лучше выучись на нормального человека. Семью заведи. Девчонка вон у тебя хорошая. Не лезь ты в эту муть. Замочить руки не получится, войдешь и утонешь.

— А ты? — спросил я, заставив Толика нахмуриться.

— Я уже давно тону. Поздняк метаться, малой, — хрипло ответил он и протянул мне руку. — Давай, Тём. Береги себя.

— И ты себя, — улыбнулся я, после чего вышел из машины. — Найдемся.

Но я не пошел сразу домой, а завернул к дому Алёнки. Сейчас мне была нужна не она, а тетя Наташа.

Я поднялся на пятый, нажал кнопку звонка и, когда тетя Наташа открыла, я шепотом спросил:

— Здрасьте, Алёна дома?

— Нет, в библиотеку пошла, к экзаменам готовиться, — улыбнулась она. Я кивнул и вытащил из кармана куртки стопку налика, заставив тетю Наташу измениться в лице и отшатнуться. — Что это, Артём?!

— Возьмите. Я знаю, Алёнка не возьмет. Но это на платье. На выпускной. На хорошее, — слова давались мне с трудом, а когда глаза тети Наташи блеснули, то весь словарный запас выветрился из головы. — Там и… там и на обувь хватит. Вы не бойтесь, теть Наташ. Я не украл деньги, а заработал.

— Знаю, Тёмка, — вздохнула она и, чуть поколебавшись, взяла стопку, которую спрятала в карман халата. — Спасибо, родной. Спасибо.

— Не говорите ей, хорошо? — спросил я и, дождавшись утвердительного кивка, помчался по ступеням вниз. Но на четвертом этаже я задержался и посмотрел наверх. Тетя Наташа так и стояла в дверном проеме, опершись лбом об косяк. И плакала. Тихо и беззвучно, думая, что никто не видит. Но я видел.

© Гектор Шульц

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая
Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая. Другая Алёнка.

В одиннадцатом классе мы с Алёнкой сидели вместе почти на всех уроках. Кроме биологии, потому что Максим Васильевич решил, что отстающим надо сидеть с теми, кто лучше знает предмет. Мне повезло, потому что моим соседом с десятого стал Нефор, а вот Шпилевскому достался Кот. Правда, в одиннадцатом Кота отсадили к Куркиной, чему он только порадовался, как и Шпилевский, соседом которого стал обычный серяк из нейтральных.

На географии нас тоже порой рассаживали так, как считал учитель. Никто не спорил, но на следующих уроках все садились с теми, с кем хотели. Я выбирал Алёнку, а учитывая, что парта была первой и стояла ближе всех к двери, иногда удавалось негромко болтать, не боясь окрика учителей.

После той драки с Котом я и не заметил, что стал проводить с Алёнкой все больше и больше времени. Мы вместе шли в школу, причем я всегда ждал возле подъезда, когда Алёнка выйдет. На большой перемене привычно тусили под лестницей, поедая бутерброды и обсуждая любимые книжки. Домой тоже шли вместе и расставались только у дворового стадиончика, где Алёнка шла направо, а я налево к своему подъезду. В совместных походах в школу был один жирный плюс. Старшаки из других дворов никогда не доебывали того, кто идет с девчонкой. Неважно, лох это или другой старшой. На районе считалось западлом чморить пацана, когда тот гуляет со своей девушкой. Разве что Мафон иногда подзывал меня, высунувшись из Колодца, и просил купить в киоске сигарет или бухла. Тогда мы с Алёнкой делали круг, я покупал требуемое, потом провожал её до подъезда и шел к Мафону.

— Чо, телка твоя? — хмыкал Мафон, смотря на меня бесцветными обдолбанными глазами. — Ничо такая. Приходи как-нибудь, посидим все вместе, винишка ебнем…

Я улыбался, кивал и забывал об этом разговоре сразу же, как и Мафон. Только Мафон забывал об этом, потому что его прокуренный, пропитый и съеденный клеем мозг нихуя не мог удержать информацию. А я не собирался вести Алёнку к этим уродам. Видел, что происходит в Колодце с девчонками.

Однажды я зашел к Алёнке за домашкой, потому что пропустил школу, когда всех пацанов отвезли в военкомат на стандартную проверку. Дверь мне открыла её мама, тетя Наташа, и, улыбнувшись, посторонилась, пропуская внутрь квартирки. Когда я замер в коридоре, она удивленно подняла брови, а потом указала приглашающим жестом на комнату.

— Долго стоять будешь? Заходи, мы как раз обедать собрались, — улыбнулась она.

— Не, не хочется, теть Наташ, — помявшись, ответил я, но Алёнкину маму было уже не остановить.

— Заходи, заходи. Еще чего удумал!

Последний раз я был у Алёнки в квартире еще в детстве и смутно помнил, как живут Огурцовы. Обычно мы болтали в коридоре, я отдавал Алёнке книги или какие-нибудь вещи, а потом уходил домой. Поэтому, пройдя в гостиную, я улыбнулся, увидев Алёнку на диване.

Она, поджав под себя ноги, углубилась в любимого «Властелина колец» и меня не замечала. Тетя Наташа тоже ждала, когда же Алёнка поднимет глаза.

— Привет, Алён, — усмехнулся я, устав ждать. Алёнка дернулась, вытаращила свои голубые глазюки и открыла рот.

— Ой… Тёма… Мам! — возмущенно фыркнула она. — Могла бы и сказать.

— И лишить себя концерта? Вот еще, — рассмеялась тетя Наташа. — Садись, Тём. Сейчас суп погрею, и пообедаем все вместе.

Алёнка, покраснев, еще сильнее вжалась в диван, но моя кривая улыбка заставила и её рассмеяться. На ней было все то же серое платье, которое она носила дома, а на ногах теплые шерстяные носки, которые мне связала бабушка, а я отдал их Алёнке в десятом.

— В кого ты трусиха такая, Огурцова? — хмыкнул я, присаживаясь в старое скрипучее кресло рядом с диваном.

— В маму, наверное, — улыбнулась Алёнка и встала с дивана. — Помогу пойду. Чай хочешь?

— Не, воды, если можно, холодненькой, — мотнул я головой и, дождавшись, когда Алёнка уйдет на кухню, принялся рассматривать жилище Огурцовых.

Жили они очень скромно. На стенах висели все те же пожелтевшие обои, которые я помнил из детства, когда меня пригласили к Алёнке на день рождения. Скрипучий пол был выкрашен коричневой краской, у окна стоит журнальный столик с небольшим черно-белым телевизором «Юность» на нем. Рядом с диваном шкаф с книгами. На видном месте те, что я спиздил или купил. Напротив еще шкаф и сервант со скудным содержимым: два набора недорогой посуды, фотография Алёнки с мамой, фотография какого-то сурового деда в военной форме и хрустальный графин.

Подивившись отсутствию кроватей, я вдруг понял, что диван, на котором Алёнка читала, скорее всего раскладывается, и она спит вместе с матерью. Понял и покраснел, вспомнив, что у меня отдельная комната и отдельная кровать.

С другой стороны дивана, рядом с дверью в кладовку, стоял еще один столик. На нем лежала газета с наполовину разгаданным кроссвордом, очки в тяжелой оправе и томик с очередными приключениями Анжелики. Видимо, на этой стороне спала тетя Наташа.

— Тём, иди кушать, — тихо позвала меня Алёнка, высунувшись из кухни. Я повернулся, задумчиво посмотрел на неё и, улыбнувшись, выбрался из кресла.

— Ага, иду.

Мы ели жиденький суп из картошки с расщепленными волокнами курицы и бледными кусочками вареного лука. Алёнка, тревожно смотря на меня, то краснела, то бледнела, боясь увидеть гримасу отвращения. Но я с удовольствием съел нехитрый суп и, вымакав остатки коркой хлеба, поблагодарил за обед:

— Спасибо.

— Алёнке говори, — подмигнула тетя Наташа. Сколько я себя помнил, она всегда была веселой. Несмотря на весь пиздец, что выпал на долю этой бедной женщины. Да и Алёнка не припоминала, чтобы мать хоть когда-нибудь жаловалась или истерила. Она поставила на плиту зеленый чайник и включила газ. — Она варила.

— Очень вкусно, — улыбнулся я. — Спасибо, Алён.

— Пожалуйста, — снова покраснела она, но, когда я ущипнул её под столом за ногу, рассмеялась. — Ай!

— Как родители? — спросила тетя Наташа, подсаживаясь и смотря на меня.

— Нормально, — пожал я плечами. — Папка иногда болеет еще, ворчит, что работы нет. Ему тяжелое нельзя поднимать, а он кроме завода нигде и не работал. Мама работает там же. Нашла место в пекарне, пригодился её кулинарный...

— Вы в военкомат сегодня ездили, — вспомнила Алёнка. — Что сказали?

— А что мне скажут? — рассмеялся я. — Годен. Шпилевского завернули, да это и так все знали. Но у меня день рождения осенью, так что попробую поступить куда-нибудь.

— Правильно, Тёмка, — кивнула тетя Наташа. — В эту армию идти — себе же хуже.

— Я не против, теть Наташ. Если не поступлю, то пойду. Куда деваться. Папка мой служил, и ничего. Да и пацаны наши дворовые… тоже многие служили, — я придвинул к себе чашку с горячим чаем, а Алёнка подвинула мне сахарницу. И снова смутилась. Я, бросив осторожный взгляд, увидел, что сахара там от силы пару ложек. — Не, спасибо. Я без сахара люблю.

— Алёнушка тоже поступать будет. Сейчас варианты подбираем, — вздохнула тетя Наташа. Я же, улыбнувшись, посмотрел на Алёнку.

— Алёнка куда угодно поступит. С её-то головой. Это моя дырявая, только биологию и помню худо-бедно.

Алёнка порозовела и уткнулась носом в свою чашку. Сахар так и остался нетронутым.

— А вообще, куда хочешь, Алён?

— Не знаю пока. Может, на право или финансы, — пожала она плечами.

— Куда ни поступишь, везде хорошо, — махнула рукой её мама. — Без вышки сейчас никуда.

— Эт точно, — кивнул я и похлопал Алёнку по плечу. — Не дрейфь. Ты точно поступишь. Без вариантов.

— Мне б такую уверенность… — проворчала Алёнка.

— Ага. Она на той неделе контрольную по алгебре за десять минут решила, — фыркнул я, заставив тетю Наташу улыбнуться. — Потом сидела и меня подначивала.

— Неправда! Я помогла! — вскинула Алёнка, но после того, как мы с её мамой рассмеялись, выдохнула и улыбнулась. — Ну вас!

— Ладно. Пойду домой, а то мои тоже ждут, что там и как в военкомате. Домашку дашь, Алён?

— Ага, — кивнула она и, выбравшись из-за стола, умчалась в комнату.

— Спасибо, Тём, — тихо произнесла тетя Наташа, взяв меня за руку. Я удивленно посмотрел на неё в ответ.

— За что?

— За то, что приглядываешь за ней в школе. Я знаю, как там… Алёнка не говорит, но я знаю. Вижу, слышу.

— Как иначе, теть Наташ, — вздохнул я и посмотрел в окно. Желтые листья падали на подоконник, а кухню заливало еще теплое осеннее солнце, понемногу согревая и душу.

Как-то раз Кукушке стрельнула в голову мысль, что хорошо бы устроить дискотеку в декабре, перед зимними каникулами. Естественно, почти все девчонки были за, да и уроды тоже обрадовались. Как-никак «лишний повод бухнуть и потискать телок», как пизданул Кот Зябе на перемене. Кто-то попытался слинять, но Кукушка заявила, что это устраивается не просто так, а для объединения класса и «культурного досуга». То, что всполошилась она объединять поздновато, так никто и не сказал.

Я редко бывал на школьных дискотеках. По большому счету из-за того, что они пиздец как унылы. А еще потому, что уроды, нажравшись в туалете, развлекались тем, что чморили лохов. Облить Шпилевского лимонадом или нассать в кружку Щенкову? Легко. Выцепить кого-нибудь и отхуярить в темном углу пустой школы или зажать визжащую девчонку в гардеробе и запустить пятерню ей в трусы? Уроды любили дискотеки, а я нет.

Но на эту поплелся по двум причинам: чтобы не сраться лишний раз с Кукушкой и чтобы приглядеть за Алёнкой. Пьяные одноклассники, которым сперма в башку ударила, на все способны. А Кукушке, скорее всего, будет просто похуй.

Вечером двадцать четвертого декабря, в пятницу, я вышел из дому на школьный дискач. Оделся абы как, хотя мама настаивала на том, чтобы я оделся в новое. Я не стал в очередной раз с ней спорить и поставил перед фактом, что пойду в школьной одежде. Разве что рубашку я заменил на майку с драконом на левой стороне груди.

Подождал Алёнку у подъезда и, когда она вышла, удивился, увидев, что Огурцова накрасила губы. Алёнка, заметив мой взгляд, тут же стала пунцовой, но я, улыбнувшись, легонько пихнул её в спину и буркнул:

— Хули стесняешься? Тебе идет.

— Спасибо, — улыбнулась она и, взяв меня под руку, вдохнула морозный воздух. В небе виднелись яркие и колючие звезды, а небо было чистым, как в деревне летом. Даже редкий свет фонарей не мог потушить свет этих звезд. А я украдкой любовался другими звездами. Которые блестели в Алёнкиных глазах.

Придя в школу, мы увидели, что Кукушке не единственной пришла в голову эта идея. Вместо класса, где обычно и проходили дискотеки, нас отвели в актовый зал, откуда убрали стулья и поставили столы с нехитрой жратвой, на которую собирали всем миром. Я знал, что большую часть оплатили отцы Дэна и Нефора, надеясь таким образом выправить оценки свои детей.

В актовом зале под нехитрую попсу уже дергались первые пришедшие. Я увидел Кота, нескольких старшаков из параллельных классов, мелькнула рожа заблудившегося девятиклассника, которого Кукушка скоро выгнала нахуй. С каждой минутой зал забивался все больше и больше.

Мы с Алёнкой решили спрятать куртки от греха подальше под нашей лестницей. А когда вышли в коридор, я присвистнул, увидев, что Алёнка одета в скромное обтягивающее платье, а на ногах все те же югославские балетки, которые я притащил ей в девятом классе.

— Ля, какая Огурцова цыпа, — заржал Кот, снова заставив Алёнку смутиться. Но наткнувшись на мой ледяной взгляд, он оскалился и отошел в сторону. — Чо, Ворона? Эт ты еще Лазаренко с Панковой не видел. Вон, зацени! Так и вдул бы. Ух, соски, блядь!

— Пойдем, — буркнул я и, взяв Алёнку за руку, обогнул Кота, после чего вошел в актовый зал. Да, Кот был прав. Лазаренко, одетая в блестящее короткое платьице, приковывала взгляды каждого пацана, а Панкова, которая повисла на довольном Дэне, словно хвасталась своим декольте, из которого сиськи вываливались наружу, будто она в корсет себя затянула. Алёнка, взглянув на собственную маленькую грудь, слегка выпирающую, поджала губы. Я сдержал улыбку, чтобы не обидеть Алёнку, а потом, наклонившись, шепнул ей на ухо: — Это у крестьянок были большие сиськи. А королевы ходили с маленькой грудью, Огурцова.

Алёнка тихо рассмеялась, но тут же вернула серьезное выражение лица, когда на смех повернулось несколько голов. Я редко видел её смеющейся, но сегодня её смех вызывал у меня приятные мурашки.

Мы отошли к дальнему столу, у которого стояли две тарелки с печеньем, пластиковые стаканчики и две бутылки Колы. Я налил себе и Алёнке, взял печенье и поперхнулся, когда Кукушка со сцены объявила медляк. Из колонок полилась слащавая мелодия и гнусавый голосок затянул про «девчонок, пацанов и первые поцелуи». Второй раз я вздрогнул, когда Алёнка взяла меня за руку и потянула за собой. Я слышал смешки одноклассников, но Огурцова словно не замечала их и шла вперед с улыбкой.

В центре зала уже кружились парочки. Дэн с Панковой, Лазаренко с каким-то высоким пацаном из одиннадцатого «А», Кот, гримасничающий перед Куркиной, и остальные. Алёнка остановилась неподалеку от них, робко улыбнулась и обняла меня за шею. Я опустил руки ей на талию, и танец начался. Если можно, конечно, назвать танцем простое топтание на месте. Танцевала только Лазаренко, и многие остановились, чтобы посмотреть, как она красиво вихляется в объятиях партнера. Многие, но не мы.

Я, глядя Алёнке в глаза, топтался на месте. Грудь горела, глаза слезились, а ноги вдруг стали ватными, как после драки с Котом. Когда Алёнка неожиданно прижалась ко мне, и я ощутил её тепло, то мысленно выругался. Стояк удержать было невозможно, и если бы на мне были в тот момент старые брюки, то вся школа долго бы обсасывала мой позор.

Когда медляк закончился и ему на смену пришла очередная попсовая дрыгалка, мы с Алёнкой отошли к столам, где я махом осушил два стакана с Колой. Сердце ходило ходуном, и Алёнка даже встревожилась, после чего взяла меня за руку.

— Тём, все в порядке? — спросила она тихо. Я криво улыбнулся и кивнул. — Я что-то не так сделала?

— Не, не. Просто это первый медляк в моей жизни.

— В моей тоже, — улыбнулась она.

Постепенно зал опустел. Парочки разбредались по школе, а оставшиеся уходили в туалеты: покурить, дернуть косяк или глотнуть бухла, спрятанного заранее в сливных бачках. Мы с Алёнкой станцевали еще один медляк, а потом она предложила пойти прогуляться.

Забрав куртки под лестницей, мы крадучись двинулись к выходу, но поравнявшись с гардеробом, услышали чье-то чмоканье, а потом и сердитый голос Зябы:

— Слышь, сука. Я те зубы выбью. Нежнее соси, хули ты его кусаешь?!

Чмоканье на секунду прекратилось и послышался голос Жабиной, которую Зяба уже трахал вместе с Котом под лестницей.

— Ща сам себе сосать будешь…

Раздался глухой звук шлепка, и чмоканье ускорилось. Я растерянно посмотрел на Алёнку, а она, сдерживая улыбку, на меня.

— Пошли, — шепнула она.

— Пошли, — кивнул я и добавил: — Подальше от всего этого.

Мы долго бродили по опустевшим снежным улицам, пока не замерзли. Пару раз встречали пацанов из нашего двора. Мафон прошел мимо со стеклянным взглядом и не узнал меня, а Дрон, гуляющий с одной из мафоновских блядей, усмехнулся, посмотрев на Огурцову, и показал мне большой палец.

— Ничо такая, Ворона, — сказал он.

— А я чо? — пьяно проворчала его спутница. Дрон закатил глаза и раздраженно добавил:

— А тебя ща проверим. Чо ты или ничо, — после чего заржал и растворился в темноте.

— Морозно сегодня, — шмыгнула носом Алёнка, прижимаясь ко мне. Я чувствовал, как она дрожит, поэтому прижался в ответ.

— Пойдем, провожу тебя до дома. Не хватало еще заболеть, — буркнул я.

Правда, мы еще немного погрелись в подъезде. Алёнка сидела на занозистом подоконнике, прижимаясь ногами к горячей батарее, а я стоял напротив и смотрел ей в глаза. Притяжение, возникшее словно из ниоткуда, стало сильнее, и я, подавшись вперед, поцеловал Алёнку. Она ответила на поцелуй. Неумело, как и я, но очень нежно.

Впервые она была ко мне так близко. Так близко, что я чувствовал приятный аромат ромашки от её волос и еле уловимый, терпкий запах духов. Губы Алёнки были мягкими, влажными и чуть солоноватыми. И очень нежными.

Мы, прижавшись друг к другу, дрожали и целовались в загаженном подъезде, где на потолке чернели пятна и вплавленные спички. Где в углу валялся использованный шприц, а стены истыканы ключами и бычками. Мы целовались, не обращая внимания на тот пиздец, что нас окружал. Потому что крохотный миг счастья был сильнее всего плохого.

Дождавшись, когда Алёнка войдет в квартиру, я закурил и вышел на улицу. Постоял немного, смотря на звезды, усмехнулся, услышав лай собаки и крик пьяного забулдыги, а потом, запахнув куртку, отправился домой через двор.

Ночью мне снились добрые и яркие сны, в которых не было места плохому. Только я, Алёнка и наш первый поцелуй.

© Гектор Шульц

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая

ОДИННАДЦАТЫЙ КЛАСС.

Глава тринадцатая. Сломать себя.

Первое сентября девяносто девятого. Первый звонок, являющийся уродливой отсылкой на предыдущие. Пожирневшая и обрюзгшая Кукушка, Рыгало, чью башку словно мукой посыпало, Антрацит с непременным цветом волос. И уроды. Все те же, вытянувшиеся за лето, наглые и злобные, как и раньше.

— Пацаны, ни у кого бутылки нет? Ворона у нас тут по помойкам шароебится, — глумливо смеясь, заливается Зяба.

— Ты не бурей, — басит Кот, ставший еще толще. — Ворона походу в качалку ходил. Смотри, какой дерзкий. Чо, Ворона, раз на раз?

— Не надо, Тём, — тихо шепчет Алёнка, стоя рядом. Улыбнувшись, я нахожу её руку и сжимаю в своей ладони, заставив Огурцову смутиться и замолчать.

— Все нормально, — тихо шепчу я и смотрю на Кота. Внутри клубится желание набить наконец-то его ебучее жирное ебало, но страх никуда не делся. Он все так же пытается отговорить меня, и я поддаюсь ему. Но нехотя, словно давая поиграться напоследок.

— Как папа? — спросила Алёнка. Она не выдернула руку, лишь слабо сжала мою ладонь в ответ.

— Нормально. Выписали. Пришлось все лето работать, чтобы помочь, — вздохнул я и, повернувшись к ней, улыбнулся. — Все хорошо, Алён. Не волнуйся.

— Ты и правда изменился, — улыбнулась она. — Это заметно.

— Возможно, я и правда повзрослел, — улыбнулся я в ответ, но Алёнка улыбку не поддержала.

— Только не делай глупостей, Тём. Помнишь, о чем мы говорили перед каникулами? Надо всего лишь потерпеть. Год, он быстро пройдет.

— Так и будет, — кивнул я и, набравшись храбрости, спросил: — Слушай, может… ну… вместе будем сидеть, а?

— На каких уроках? — деловито спросила Алёнка, прежде чем до нее дошел смысл вопроса. — А! Вон ты о чем…

— Ну да. Надоело мотаться по партам, — хмыкнул я. — Да и не хочется мне ни с кем другим сидеть.

— Даже с Лазаренко? — подняла бровь Алёнка. Я выдержал её взгляд и кивнул.

— Ага. Ну так что?

— Давай, — чуть подумав, ответила она и робко прижалась ко мне. Незаметно для других, но так, чтобы почувствовал только я.

Колонки продолжали надрываться, наполняя воздух хриплым «Учат в школе». Утробный, хрипящий вой действовал на нервы, как и неожиданная душная жара. Я невольно поежился и, посмотрев направо, увидел бледного Лёньку Шпилевского. Он, поймав мой взгляд, робко улыбнулся в ответ, одними губами. Рядом с ним стоял Кот, и Лёнька боялся лишний раз пошевелиться.

Зяба остался все тем же Зябой. Тонкий, жилистый, с дебильной челкой, закрывающей лоб, и в узких солнцезащитных очках. Рядом с ним Дэн и Панкова. Дэн повзрослел, стал крепче, внушительные бицепсы натягивали тонкую ткань рубашки. Да и Наташка изменилась. Под стать ему, «прекрасный станок для ебли», как любил повторять Кот, пока Дэн не слышит. Слышал я, но Кота это мало заботило. Наташка действительно превращалась в красивую девчонку, как и Олька Лазаренко, стоящая рядом. Её длинные ноги пожирали глазами старшаки из параллельных классов. Но Ольке было похуй, она лениво смотрела вдаль и вполуха слушала Наташку. Вдалеке я увидел Глаза, который сидел на корточках на бордюре, вертя в руках свои четки. Не иначе Кот или Зяба позвал на линейку. Глаза безжизненно смотрел вперед и думал о чем-то своем. У меня он вызывал одно лишь омерзение. Все те же лица, все то же место. Но меня впервые в жизни никто из них не волновал. Я радовался тому, что остался лишь год. И я выдержу этот год, как обещал Алёнке. Как обещал себе.

— Ребята, остался один год до выпуска, и у нас с вами впереди много работы… — Кукушка, не изменяя себе, несет полную хуйню, которую никто не слушает. Кроме, пожалуй, меня, Огурцовой, Шпилевского и пары-тройки других учеников. — В первую очередь, подготовка к экзаменам. Во вторую, подтягивание отстающих.

— Опять заебать отстающих, чтобы несли деньги в карман. Пидорасина жадная, никак не хапается, — шепчет позади меня Лазаренко. Панкова, поддерживая подругу, тоже хихикает. Я не сдерживаю смешок, что Олька тут же отмечает: — Воронин, чего подслушиваешь?

— Не. Я-то как раз во втором круге, вот и улыбаюсь, — отвечаю я, заставив и Панкову, и Лазаренко засмеяться. Кукушка игнорирует их смех, как и всегда. Но Дэн смотрит и наблюдает. Настороженно и с ревностью.

— Лариса Пална, — встает он, протянув руку. — А что с теми, кто не захочет подтягиваться по предметам? Может, на них коллективом воздействовать?

— Возможно. Я рассматриваю такой вариант. Садись, Данилов, — ответила ему Кукушка, заставив меня скрежетнуть зубами. И надо было, блядь, лыбиться с Панковой и Лазаренко? Сидел бы тихо, и пронесло. А теперь выкручивайся.

— А кто у нас из таких? — с вызовом спросил Дэн, заставив остальных притихнуть. И я понимаю, почему. Если Кукушка сейчас назовет фамилии, то начнется травля тех, кто пытается отделиться от коллектива. Лишний повод доебаться.

— Я проведу работу, Данилов. Спасибо за заботу, — буркнула она, заставив Дэна вернуться на место под аккомпанемент двух смешков — Кота и Зябы. Но те сразу выебнулись перед лидером, зашептав ему на ухо, что Кукушка просто «сука ебанная, выебывается и цену себе набивает». Я же надеялся на одно. Что Дэн забудет обо мне после этого же урока. Главное не отсвечивать.

Во время длинной перемены, мы с Алёнкой, как обычно, отправились под лестницу, где я спрятал бутерброды. Проносящиеся по лестнице первоклашки не отвлекают, наоборот, мы к ним привыкли и порой тишина навевает не очень приятные мысли.

— Как лето провел? — спросила Алёнка, когда я вытащил из щели сверток с бутербродами и начал его разворачивать.

— Работал, — пожал я плечами. — Папка в больнице был, деньги нужны и лекарства.

— Ого! — завороженно ответила она, когда я протянул ей бутерброд с копченной колбасой. — А… кем ты работал-то?

— Людей убивал, — просто ответил я и посмотрел, как Алёнка, открыв рот, уставилась на меня круглыми глазами. — Блядь, Огурцова… Ты серьезно? Сосед устроил в бригаду на погрузку вагонов.

— Шуточки у тебя, Воронин, — подражая Кукушке, ответила Алёнка, заставив меня засмеяться.

— А как иначе? Ну, если честно. Я в июне бутылки собирал… Ты сама слышала.

— Слышала. Мы с мамой тоже пытались, но нас бабки прогнали, — тихо ответила Алёнка, откусывая от бутерброда солидный кусок. — Тёмка… Как вкусно-то!

— Лопай, — усмехнулся я, наблюдая, как она ест. Алёнка ела, не торопясь, как и всегда. Смаковала каждый кусочек и краснела, если замечала мой взгляд.

— Сосед мой, Толик, бригаду держит, вот и помог. Мы по ночам вагоны грузили. Металлом всяким, коробками, — продолжил я. — Тут не до гулянок. Утром придешь домой, искупаешься и спать, а вечером снова на смену. А ты чего делала?

— Как обычно, — Алёнка покраснела и отложила бутерброд в сторону. — Маме помогала полы мыть.

— Алён! — вздохнул я и, дождавшись, когда на меня посмотрит, добавил: — В этом нет нихуя стыдного. Мы не виноваты в том, что так получилось. Мы выживаем, как можем. Не у всех отцы киосками владеют.

— Знаю. Но все равно иногда чувствую стыд, — тихо ответила она. — Я пыталась на лето работу найти, но не получилось. Газетами торговать хотела пойти, но там залог оставить надо. Вот и работала с мамой. Хорошо хоть Слепой платил и ей, и мне.

— Блядь, Алён. Я бутылки из мусорки вытаскивал. Перед Зябой и Котом, — ругнулся я, заставив её вздрогнуть. — Если бы не вытаскивал, то не факт, что папка бы из больницы вернулся. Мы те, кто есть. Каждый выживает, как может. Я смог, как и ты. И не вижу тут нихуя стыдного!

— Спасибо, — кивнула она.

— А теперь лопай свой бутерброд, — махнул я рукой и, улыбнувшись добавил: — Я его доедать не буду. Он тобой пахнет.

— Иди ты! — рассмеялась она, но бутерброд все-таки взяла. Я лишь кивнул и снова улыбнулся.

— Нам ли выебываться, Алёнка?

Первая неделя прошла на удивление спокойно. Учителя согласовывали расписание, Зяба, Дэн и Кот почти никого не трогали, крутясь в своей компашке. Да и остальные вздохнули свободно. До того момента, как ебучее расписание было утверждено.

На первом же уроке Антрацит доебалась, хули я сел с Огурцовой, а когда я заявил, что мне так захотелось, в очередной раз разоралась. Я видел, как поблескивают глазами с задних парт Зяба и Кот, видел настороженный взгляд Дэна, но все же сдержался и не нагрубил математичке, постаравшись сделать это так, как само собой разумеющееся.

— Надежда Викторовна, я по алгебре и геометрии отстаю, — сказал я. — Вот и посчитал, что будет лучше, если я сяду с учеником, который в этом понимает больше меня. А Алёна на медаль идет.

— Лучше бы ты дополнительные курсы взял, — буркнула Антрацит, буравя меня своими черными глазенками.

— Я постараюсь, — соврал я, и на этом конфликт ушел в спящую фазу. Но я все же заметил, как внимательно на меня смотрят уроды. Раньше я не позволял себе такого, вот они и присматривались к моему поведению, и очень скоро случилась первая проверка.

В октябре Кот подкараулил момент, когда я вошел в школу вместе с Огурцовой, и подскочив, решил доебаться. Он отпихнул меня в сторону, а Алёнку обхватил вокруг талии и левой рукой сжал её грудь.

— Чо, Ворона? Бабу себе нашел? А Огурцова ничо так себе сиськи отрастила! Сочненькие, — хмыкнул он, держа Алёнку в тисках. Меня перекрыло. Вновь всплыла давно затаившаяся ненависть к уродам, и я, даже не думая, подскочил к Коту и врезал ему по скуле с размаху.

— Ебааать! Это залет, Ворона! — тут же встрял подскочивший Зяба, но он не успел добавить что-то еще, потому что я оттащил пунцовую Алёнку в сторону и, указав на Кота, хрипло добавил:

— Раз на раз! После школы.

— Раз на раз, — довольно оскалился Кот, который словно только этого и ждал. Зяба улюлюкнул и громко повторил для тех, кто столпился в коридоре.

— Раз на раз. Еба, зрелище будет! А-а-а-а!

На удивление, я был спокоен. Впервые в жизни. Алёнка, которая нервничала сильнее моего, иногда заглядывала мне в глаза, но я просто улыбался и молчал. Только на большой перемене мы смогли хоть немного поговорить.

— Тёма… Помнишь, что в десятом было? — тихо спросила Алёнка, обхватив голову руками. Я дождался, пока она не посмотрит на меня, и кивнул.

— Помню. В этот раз все будет по-другому.

— С чего такая уверенность? — истерично хохотнула она, но я лишь пожал плечами.

— Я устал бояться, Алён. И это… то, что Кот сделал, стало последней каплей. Что потом? Затащат тебя под лестницу и выебут?

— Они тебя убьют, — всхлипнула она, заставив меня вздохнуть. — Панкова рассказывала, что Кот залетного летом чуть не убил. Повалил на землю, а потом на голове стал прыгать. Еле оттащили.

— Похуй. Я правда устал. Устал бояться, устал трястись. Будь как будет.

— Мне страшно…

— А мне нет, — я потер вспотевший лоб и улыбнулся. — Хватит.

Впервые за долгое время Алёнка не съела свой бутерброд, и я завернул его обратно в бумагу.

После шестого урока мы с Алёнкой направились к пятачку за школой. Шли молча, и каждый думал о своем. Я вот гадал, как въебать Коту посильнее, прежде чем на меня снова налетит толпа. Увидев валяющийся на земле камень, я машинально поднял его и сунул в карман. Но от мыслей меня отвлек шум машины, которая затормозила рядом.

— Тём, чо такой хмурый? Парашу получил? — раздался веселый голос Толика Спортсмена. Алёнка, увидев незнакомое лицо, вжала голову в плечи и взяла меня за руку.

— Все хорошо, Алён. Это Толик из моего двора, — шепнул я и, подойдя к машине, пожал руку Толика. — Привет. Как оно?

— Нормас, — сплюнул тот на землю, а потом нахмурился и посмотрел за мое плечо. — Тебя ждут?

— Ага, — повернувшись, я увидел Кота, Зябу и Дэна, которые стояли вдалеке с гнусными улыбочками. — На махач забился с жирным.

— Это Кот, не? — спросил Толик, прищурившись. — Ну да. Кот. Панков его за доебы дочурки, помню, наказал.

— Ворона, ты идешь? Или сливаешься? — пробасил Кот.

— Идет, идет. Чо, с друзьями перетереть нельзя? — ответил за меня Толик, вылезая из машины. Он запер её и улыбнулся мне. — Пойдем, посмотрю на махалку вашу.

— Не надо, Толь. Заебут же потом, — поморщился я, отходя с ним от машины.

— Тебе не похуй? Я в сторонке постою, молодость вспомню, — Толик подтолкнул меня в спину и, поравнявшись с Дэном, пожал ему руку. — Здорово, Денис.

— Привет, Толик, — кивнул Дэн, и его лицо расплылось в улыбке, когда Толик проигнорировал протянутую руку Зябы.

— Как папка?

— Нормально. Работает. Еще два киоска открыл, я летом ему помогал.

— Малаца, — кивнул Толик. Я понимал, что это просто вежливый разговор. Естественно Толик знал Дэна, потому что одно время работал с его отцом. Они шли впереди и болтали о чем-то своем, за ними шли Зяба и Кот, а мы с Алёнкой позади. Причем я так и не выпустил Алёнкину руку из своей ладони.

— Чо, Ворона, няньку позвал? — шепнул мне Кот, искоса посмотрев назад.

— А ты у него сам спроси, — буркнул я и невольно поморщился. Грубить этому долбоебу еще не хватало. Теперь я понимал, что просто разбитым ебалом не отделаюсь.

— Тём… — протянула Алёнка, сжимая мою ладонь.

— Все нормально, — криво улыбнулся я ей и, вздохнув, ускорился.

Как обычно, на пятачке собрался весь мой класс и половина параллельных. Правда, галдеж немного поутих, когда все увидели Толика. Он возвышался над нами, как великан. Панкова наклонилась к Лазаренко и что-то ей шепнула, из-за чего Олька улыбнулась и стрельнула в сторону Толика заинтересованным взглядом. Но Толик, закурив сигарету, отошел в сторону и уселся на бетонный блок, откуда ему было видно пятачок.

— Это чо за хуй? — тихо бросил Глаза, который часто заявлялся в школу после шараги. Он приносил траву, которую потом дул с Котом и Зябой в туалете.

— Толик Спортсмен. Он из бригады Рыбы, — шепнул ему Дэн. — Наш рынок держат и киоски по проспекту. Не залупайся, он из центровых пацанов. Батя мой его уважает.

— А Ворона-то хуль ему уперся? — вылупился Глаза. — Давно центровые с чмошниками ручкаются?

— Сосед он его, — ответил Зяба. — И ты потише трещи… Бля, походу Коту реально придется раз на раз. Ха-ха.

— Да, похуй, — громко сказал Кот, посмотрев на меня. — Раскатаю на раз.

Я снял ветровку и вышел на пятачок. Неловко махнул руками, как бы приноравливаясь. Последний раз я дрался раз на раз в третьем классе. Да и то, это не драка была, а так, возня пиздюков до первой крови.

— Сбей ему дыхалку, и он сдохнет, — шепнул мне Нефор, стоящий ближе всего. Я кивнул и пожал плечами.

— Если сам не сдохну, — вымученно улыбнулся я и, выхватив из толпы взволнованную Алёнку, подмигнул ей.

— Не сдохнешь. Пока твой кент здесь, они толпой не полезут. Завтра, может быть. А сегодня не рискнут, — хмыкнул Серый, протягивая мне сигарету. — Затянешься напоследок?

— Не, — мотнул я головой, увидев, что Кот тоже выходит на пятачок. — Потом. Если получится…

Махач начался без лишних слов. Я подскочил к Коту и, размахнувшись, врезал ему кулаком по роже. Метил в скулу, но попал по уху, из-за чего башка Кота дернулась, а сам он скривился. Второй удар вышел получше. Левой я достал нос Кота, и на асфальт упали первые капли крови. От этого Кот рассвирепел.

Он качнулся в сторону, а когда я повелся, резко въебал ногой в живот. Дыхание вылетело из груди, а в глазах снова полыхнуло красным, когда Кот пробил «двоечку». Правда, удары вышли смазанными, потому что я успел отклониться. Послышались одобрительные крики Зябы и Дэна, которые поддерживали Кота. В отличие от меня, Кот умел драться. Набрался у Дэна в секции бокса. Но тяжелое дыхание также говорило и о том, что Серый был прав и Кот быстро выдохнется.

Произошел еще один размен ударами, мой правый глаз начал заплывать, но и Коту досталось. Он шмыгал разбитым носом, губа тоже лопнула, а на скуле начал наливаться розовым синяк. Я бил только кулаками, а вот Кот не стеснялся подключать ноги. При его массе удары выходили сильными и болезненными. Одним из них он отсушил мне левую ногу, из-за чего я стал хромать. Но адреналин все еще переполнял тело, поэтому боль чувствовалась слабо. Удары Кота тоже становились все более вялыми, а сам он тяжело дышал. Лишь маленькие глазки горели от ненависти.

Голова шумела, когда удары Кота достигали цели. Каждый из них отдавался глухим «бум», и цвета на секунду пропадали. Я уже ничего не понимал, бездумно махая руками и надеясь, что хоть одна достигнет цели. Я попадал по корпусу, по роже, дважды взбрыкнул ногой, угодив Коту чуть ниже яиц, а потом понял, что выдохся. Как и Кот.

Мы разошлись в стороны и, тяжело дыша, уставились друг на друга, ожидая, кто бросится первым. Тут же выскочил Зяба и подлетел ко мне, заставив напрячься. Но бить не стал. Лишь довольно улыбнулся, разглядывая мое разбитое лицо.

— Чо, Ворона, хватит?

— Ага, — буркнул я, сплевывая кровью на асфальт. Кот довольно улыбнулся, но мне было похуй. Его рожа тоже была разбита, а если я вдруг каким-то чудом завалю его, то нихуя не стану героем. Меня найдут и отпиздят за унижение старшака, а тут типа ничья.

Когда все стали расходиться, я уселся на бревно и оперся спиной на обвитый виноградом забор. Потом вздрогнул, когда увидел руку, протягивающую мне платок. Поднял голову и, увидев Алёнку, попытался улыбнуться. Вышло хуево. Разбитая губа, немного схватившаяся, лопнула снова и наполнила рот сукровицей.

— Ты как, боец? — усмехнулся Толик, подходя ко мне и присаживаясь на корточки. — Драться ты нихуя не умеешь, Тёмка.

— Ага, — согласился я и хрипло засмеялся.

— Девчонка твоя? — игриво спросил он, кивнув на Алёнку, и, не дождавшись ответа, подмигнул ей. — Красивая.

— Это Алёна. Алён, это Толик, мой сосед. Я рассказывал о нем.

— Очень приятно, — покраснела Алёнка.

— Чо, подвезти тебя? — спросил Толик, снова поворачиваясь ко мне. Я мотнул головой и улыбнулся.

— Не, дойду. Спасибо, что постоял. Так хоть толпой не отпиздили.

— Потому и остался, — буркнул Толик, протягивая мне сигарету. — Это раньше мы месились раз на раз или класс на класс. А сейчас все по беспределу. Но ты молодец, что не забздел.

— Ага, — хрипло ответил я, поднимаясь. Ноги мелко тряслись, а все тело ломило, но я собрался и, взяв Алёнку под руку, сумел выпрямиться. — Ох, блядь…

— Сильно больно? — встревоженно спросила она, заставив Толика рассмеяться.

— До свадьбы заживет, красивая. Хороший у тебя пацан, правильный. Ладно, Тём. Погнал я. Найдемся, если чо.

— Найдемся, — кивнул я и поплелся вместе с Алёнкой домой. Только в этот раз не было унижения. Наоборот, в груди заворочалось что-то новое. Уважение к себе и гордость? Хуй его знает, но было хорошо.

Понятно, что я не стал после этого уважаемым человеком в классе. Такое только в голливудских боевиках возможно. Что-то осталось как раньше: меня так же задирали, порой глумились, но вот над вещами издеваться перестали. Кот и вовсе всю свою злобу решил перенести на Шпилевского и Артаусова, который неожиданно превратился в полноценного изгоя, когда его мать ушла из школы по состоянию здоровья.

Конечно, он отловил меня после уроков в туалете, зажал в углу и, воняя перегаром, заявил:

— Чо, Ворона, думаешь, ты теперь не чмо? Ты, сука, чмо ебаное, и я тебя буду чморить, как и раньше. То, что тогда тебе центровой помог, ничо не меняет, — он улыбнулся, оголив желтые зубы, и, метнув на дверь в туалет быстрый взгляд, вытащил из кармана нож, которым ткнул меня в живот. Но легонько, боясь порезать. — Я тебя порежу, если продолжишь выебываться. Понял?

— Понял. Отпусти, — кивнул я. Страха не было. Я хотел только одного. Чтобы Кот отъебался наконец-то.

— Смотри у меня, сука, — он спрятал нож, а потом, подумав, резко уебал мне по скуле, заставив упасть на пол. — Хуйло, блядь.

Когда он ушел, я неожиданно рассмеялся. Сидел на мокром полу, держался за разбитую губу и ржал. Смеялся и радовался, что смог сломать себя и свой страх. Пусть и на короткий миг, но смог.

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

© Гектор Шульц

Глава двенадцатая. Двойные стандарты, нервные срывы и лето в городе.

Двойные стандарты учителей часто мелькали в моей тетрадке, но чем ближе был выпускной, тем ярче они становились. Кукушка закрывала глаза на списывание тех, кто посещал её курсы или снабжал втихаря продуктами. Антрацит без зазрений совести ставила Зябе четверки, но я видел, что он сдавал просто пустой лист. Не трогали только редких отличников и хорошистов, в том числе Алёнку. Алёнка твердо хотела закончить школу с одними пятерками, о чем сказала мне однажды во время «обеда», когда мы трескали бутерброды с салом и мягкими помидорами.

— Мне нужна медаль. Это мой единственный шанс уехать отсюда, — тихо ответила она, задумчиво вертя в руках недоеденный бутерброд.

— Что-то мне подсказывает, что у тебя все получится, — улыбнулся я, вгрызаясь в хлеб и резиновое сало. — Завтра папка должен колбасы ливерной принести. Заебало это сало уже.

— Правда? — спросила она.

— Конечно. Он, как зарплату получает, так сразу ливеруху на мясокомбинате у другана берет. Свежую.

— Нет, — рассмеялась Алёнка. — Я про то, что у меня получится.

— Конечно, блядь, получится, — возмутился я и взмахнул рукой. Кусочек сала шлепнулся на пол рядом с ногой, но мне было на него похуй. — Этой школе нужен хоть один настоящий отличник. Антрацит вон у Зябы пустой лист на контрольной забирает, а потом ставит четверку. Дэн вообще в наглую переписывает у Шпилевского на глазах учителей. А ты… ты молодец, Алёнка.

— Правда? — кончики её ушей порозовели, снова заставив меня улыбнуться. — Чего?

— Просто нравится, как ты смущаешься.

— Иди ты в жопу, — рассмеялась она, снова превратившись в ту Алёнку из детства, с которой я лепил куличи во дворе, сидя в песочнице.

— Да я и так там, — усмехнулся я. — Еще пару месяцев, и каникулы, а там еще один год, и все. Свобода.

— Куда пойдешь? — спросила она, медленно жуя хлеб. В отличие от меня, Алёнка наслаждалась каждым бутербродом, вне зависимости от того, с чем он: с колбасой, с салом или просто кусок хлеба с солью или «Галиной Бланкой».

— Не знаю, — буркнул я, доставая яблоко и протягивая его Огурцовой. — Может в шарагу, может в институт попробую поступить. Если нет, то пойду в армейку. Денег нет, чтобы откупиться. Да и похуй, если честно. Пацаны вон возвращаются и говорят, что там нормально. Пиздят, но недолго. Потом по поступкам смотрят…

— У тебя получится.

— Что?

— Всё получится, — горящие глаза Алёнки заставили мое сердце вздрогнуть. — Ты не представляешь, сколько в тебе силы, Тёмка.

— Угу.

— Просто не сдавайся.

— И ты. Никогда не сдавайся и верь в то, что я сказал.

— В то, что завтра будут бутеры с ливерной?

— Иди в жопу, Огурцова, — рассмеялся я, а потом добавил, отдышавшись: — Не будешь верить в себя — сгоришь. Поэтому да. Верь, Алёнка. И все будет. Вот увидишь. И не только бутеры с ливерной, но и с копченой, а может и с икрой.

Но каждый день был для Алёнки тем еще испытанием. Она видела, как учителя относятся к тем, кто платит. Как лижут им жопу, как закрывают глаза на любые проступки и как унижают тех, кто пытается всего добиться сам.

Как раз перед каникулами произошел один случай, заставивший меня посмотреть на все это под другим углом. Заставил задуматься и еще долго терзал душу, пока я переваривал каждый момент и каждую секунду, которую помню до сих пор. Тогда Шпилевский сорвался.

Перед каникулами учителя словно озверели. Они нещадно гоняли Огурцову по всем темам, и каждая выстраданная пятерка заставляла Алёнку плакать. Я, как мог, её поддерживал. Таскал яблоки и бутерброды под лестницу, развлекал рассказами и даже стащил пару книг из библиотеки, но Алёнка мрачнела с каждым днем все больше и больше. Выдохнула только во время последнего звонка, когда уроды, заискивая, понесли учителям цветы.

Мне, Шпилевскому и остальным, кто не платил учителям за курсы, пришлось тяжело. Я давно уже забил хуй на уроки, поэтому все крики и унижения старался пропускать мимо ушей, зная, что свой трояк я один хуй получу. Но Шпилевский, в отличие от меня, не сдавался. Даже несмотря на то, что в мае у него сильно обострилось заикание, из-за чего Лёнька слова порой сказать не мог нормально.

Он корчился и мычал у доски, стараясь «выплюнуть» из горла застрявшие слова, краснел и терпел очередные заебы Кукушки, которая говорила, что он притворяется и ничего не знает. Странно, но даже Зяба и Кот молчали, словно знали, что грядет какой-то взрыв. И он случился на уроке истории, когда Шпилевского вызвали к доске и принялись в очередной раз дрочить.

Лёнька стоически вытерпел минут пять, а потом, обхватив руками голову, заорал. Его крик заставил Кукушку заткнуться и вжаться в спинку стула. Зяба и Кот замерли с раскрытыми от восхищения ртами, готовясь взвыть шакальим смехом. Алёнка побледнела и жалобно посмотрела на меня, а я смотрел на Шпилевского, который, покраснев, орал так, что тряслись стекла в кабинете.

Крик превратился внезапно, и от тишины зазвенело в ушах. Лёнька, чья грудь вздымалась, словно он три километра пробежал, повернулся к охуевшей Кукушке и вперил в неё палец.

— Я не п-п-притворя-аюсь! — протянул он. — Я-аа н-не могу и с-с-слова с-с-сказать! Ды-айте мне лист бу-бумаги, и я а-отвечу!

— Ты что себе позволяешь… — пробормотала Кукушка, поднимаясь со стула, но Шпилевский снова взвыл. Из его глаз потекли слезы, а из горла вырвался сдавленный хрип. Все в полнейшем ахуе смотрели на него.

— Я вас ненавижу! — резко и очень четко произнес Лёнька, обводя безумным взглядом класс. — Я вас ненавижу! Каждого из вас! Лицемеры, сволочи, скотины! Я-а-а ч-ч-человек! За-а что вы так с-со м-мной? Ч-что я вам с-сдела-ал?

— Ты чмо, Шпилевский. Хули тут непонятного? — зевнул Кот и заржал, услышав давящегося смехом Зябу.

— Я не чмо, — тихо парировал Лёнька, беря в руки указку. Его глаза безумно вращались, словно он не знал, кого пиздануть первым. А я как раз сидел на первой парте. Он посмотрел на меня и словно стушевался. — Почему они со мной так? Я же человек?

— Человек, — тихо ответил я, не отводя взгляда. Лёнька сморщился и заплакал.

— Хуйло, — снова бросил Кот, но заткнулся, когда Дэн влепил ему подзатыльник и прошипел:

— Заткнись, нахуй!

— Я не понимаю, — снова мотнул он головой, смотря на меня. — Я н-нико-ому в жи-жизни не с-сделал п-п-плохо. За что вы так…

— Воронин, — влезла Кукушка. — Отведи Шпилевского к медсестре. Я позже приду.

Я не ответил. Молча поднялся, собрал учебники и, взяв Лёньку под руку, повел к выходу. В гробовой тишине.

Если бы я сказал, что от Шпилевского отстали, то соврал бы. В медкабинете ему дали валерьянки, а потом я отвел его домой. На следующий день Лёнька вернулся в школу все тем же Лёнькой. Он молча юркнул за свою парту, промолчал на подъебку Зябы, который заорал на весь класс: «З-за-а ч-что!» и достал тетрадку. До конца года он сидел за партой с потухшим взглядом и так же молча уходил домой. Даже когда Кот отвешивал ему поджопник, всего лишь робко вздрагивал и плелся дальше. Он перестал говорить также и со мной, предпочитая молча конспектировать темы уроков и, как обычно, решая за старшаков контрольные.

Я вытянул его на разговор лишь перед каникулами, когда мы шли вместе из школы. Я, не решаясь бросать Лёньку, частенько доводил его до дома, чтобы он не столкнулся с Мафоном или Дроном. Казалось, что это меньшее, что я могу для него сделать. Тогда-то Лёнька и заговорил, когда я присел на лавочке у его подъезда, чтобы выкурить сигарету. Я курил редко, но в конце десятого, все чаще и чаще тырил сигареты из нычки Мафона, пока не начал таскать в кармане собственную пачку «Петра».

— Я устал, Тём, — сказал он, когда я сел на лавку и закурил сигарету. Присев рядом, он вжал голову в плечи и посмотрел на цветущий сад, которым занималась его мама. Я видел её изредка, когда провожал Лёньку до дома. Она копалась в саду с улыбкой и мурлыкала под нос неизвестные мне песни.

— Знаю, — ответил я, выпуская дым к небу. Стояла теплая майская погода, пели птицы, и мимо нас то и дело пролетали жужжащие насекомые. Только вот на душе по-прежнему было паршиво. — Я тоже устал. Как и Алёнка.

— П-почему вы д-держитесь? — заикаясь, спросил он, смотря на меня. Я посмотрел ему в глаза и пожал плечами.

— Наверное потому, что только это и остается. Держаться. Остался один год, и все. Так мало и так долго, если взглянуть трезво.

— Мне стыдно, — бросил он, снова вжимая голову в плечи. Я робко улыбнулся и потрепал его по плечу. Лёнька вздрогнул.

— Прости, — буркнул я. — Стыдно из-за того, что заорал на уроке?

— Не т-только. С-стыдно за то, ч-что м-молчу, — скривился он, но не заплакал.

— Ты, типа, как Иисус. Он тоже терпел и нам велел.

Лёнька удивленно посмотрел на меня, а потом заржал. Да я и сам не сдержался, поняв, что ляпнул. — Блядь. Вы ж его, типа, не признаете… Забыл.

— Бы-бы-бы… — Лёнька затроил и снова заржал, когда я рассмеялся. Только смешок вышел истеричным. — Бывает. Ч-что мне де-делать, Т-тём?

— Есть выбор? — Лёнька мотнул головой, заставив меня вздохнуть. — Тогда терпеть. Может, одумаются, уроды, в одиннадцатом. Пусть уж ебут кого-нибудь, чем доебываются.

— Лёня! Все хорошо? — сверху раздался голос Лёнькиного отца. Тот поднял голову и, улыбнувшись, кивнул на меня.

— Э-это мой ш-школьный друг. Все н-норма-ально, — ответил он, заставив меня покраснеть. Какой из меня, блядь, друг? Я молчал, когда уроды доебывали Лёньку. Друг бы такого не стерпел. Даже Нефор умудрился хоть раз заступиться, а я ссал, сидя на своем месте и радуясь, что прессуют не меня.

— Хорошо, — судя по голосу, отец не поверил. Я, иногда смотря на небо, видел, что он следит за нами через занавеску на кухне. Но я был этому даже рад. Хоть кто-то, кому не похуй на Лёньку. Я вздохнул и снова затянулся сигаретой.

— Ты молодец, Лёнька.

— Правда? — спросил он, поджав губы. Я кивнул.

— Да. Ты очень сильный. Не то, что они.

Лёнька понял, кто такие «они», и на его лице снова промелькнул гнев.

— Один год?

— Один год, и все, — кивнул я. — Надо просто потерпеть еще немного, раз другого не остается.

— По-потерпеть, — повторил он, сжимая кулаки. — Ду-думаешь, я с-смогу?

— Уверен в этом. Ты сильный. Как Иисус.

В этот раз мы заржали синхронно, снова заставив отца Лёньки вылезти в окно. Но он, увидев своего сына, возможно, впервые в жизни смеющимся, улыбнулся и скрылся в квартире. А мы смеялись, как два дебила, сидя теплым майским днем на лавочке.

В этом году я не поехал в деревню. Завод папки продали каким-то уебкам, а они его закрыли и поувольняли всех. Денег не то что на билет не было, но и на еду порой не хватало. Тогда я впервые поборол свою гордость и стыд.

Вечерами мы с папкой выходили в наш парк, чтобы собрать бутылки, которые оставляла после себя в огромных количествах местная шпана. Пивная стоила семьдесят копеек, водочная пятьдесят.

Мы выходили часов в семь вечера и гуляли до полуночи, а потом, робко звеня пакетами, относили добычу к круглосуточному киоску, где получали за бутылки деньги. Утром мама бежала на рынок и покупала «минимальный набор для выживания», как называл его папка. Соленая килька, булка хлеба, килограмм сахара и три пачки «Примы».

В июле папке стало плохо с сердцем, и он лег в больницу. Лекарства стоили дорого, жрать тоже было надо, поэтому я, скрепя сердце, снова отправился за бутылками. Порой натыкался на своих одноклассников, которые сидели на лавочках в парке и пили пиво. Поначалу я их обходил, пока в очередной момент не плюнул, и не подошел.

Тихо поздоровался, звеня добычей, залез в мусорку и вытащил оттуда пять пивных бутылок, которые тоже отправились в пакет. По пятницам, когда случались дискотеки, я перебарывал свой стыд, брал пакет и отправлялся на поиски, потому что улов в такие дни был большим. Встречал Дэна, который пил пиво на лавке с Панковой. Встречал Кота и Зябу со своими друзьями.

Первый раз они вылупили на меня глаза и молча проводили взглядом. А потом стали подъебывать, но я не выебывался. Понимал, что если не буду этого делать, то нам с мамкой жрать нечего будет.

— Ебать, Ворона! — протянул как-то Зяба, когда я при нем полез в мусорку за бутылками. — Пиздец, ты чмо.

— «Плевать! Забей! Пошли они нахуй!» — яростно повторял я себе раз за разом, под улюлюканье уродов. — «Дома еды нет. Папке лекарства нужны!»

— Смотрите, Ворона у нас нынче бомжом стал, — важно заявлял пьяный Кот. Хоть в драку не лез, и то хорошо. — Уже не чмо, а ебанное нешто! Такого даже пиздить зашкварно…

Однако бутылки пришлось оставить, когда цена на них снизилась до сущих копеек, а по парку начали курсировать бабки, которые не стеснялись поднимать вой и лезть в драку, если ты вдруг опережал их в погоне за бутылкой. Денег стало не хватать. Не только на рыбу, хлеб и сигареты. На все. Маячил одиннадцатый класс, надо было покупать учебники, ручки и тетрадки. А где брать эти деньги, я хуй его знал. Идти грабить кого-то казалось мне столь противным, что я сразу отмел эту мысль. Да и какой из меня, нахуй, грабитель? В школе за себя постоять не могу. Хули тут о другом говорить.

Мне помог Толик Спортсмен, который как-то проходил мимо подъезда, где я курил на лавочке. Он подсел, пытливо посмотрел на меня, а потом спросил:

— Как папка, Тём?

— В больнице, — ответил я, стараясь не смотреть ему в глаза. Пахнущий дорогим одеколоном Толик, сидящий рядом, казался мне каким-то сказочным королем, который подсел к нищему.

— Вы как? Справляетесь?

— Не особо. Я бутылки собираю вечером, мамка тоже ищет, где подработать, да и там копейки платят, которых нихуя не хватает, — ответил я, тяжело вздохнув. Толик чуть подумал, а потом похлопал меня по плечу.

— Пойдешь ко мне? У моих в бригаде место освободилось. На два месяца как раз. Перед школой подработаешь.

— Что надо делать? — спросил я, повернувшись к нему. Толик пожал плечами и улыбнулся.

— Ничего сложного. Приезжает машина с металлом на вокзал, её надо разгрузить и покидать все в вагон. Сотня за смену, работаешь четыре ночи в неделю. Можешь еще выходить, если не устал, — ответил он, протягивая мне пачку сигарет. Я вытащил одну и, закурив, глубоко затянулся. Но думал я недолго, поэтому коротко кивнул.

— Спасибо. Когда выходить?

— Да ладно, малой. Чо мы, чужие друг другу что ли, — усмехнулся он, снова потрепав меня по плечу. Поднявшись, он с хрустом потянулся и повернулся ко мне. — Сегодня подходи к моему подъезду в десять. Мужики подъедут и отвезут тебя на вокзал. Как раз познакомитесь. Парни нормальные, без выебонов, если не борзеть. Но ты не такой, я знаю.

— Угу, — я готов был расплакаться, и Толик наверняка это заметил.

— Выше нос, братишка, — снова улыбнулся он и отправился восвояси.

Вернувшись домой, я сказал маме, что нашел подработку на лето на вокзале. Вагоны грузить. Она поплакала тихонько, но отказать мне не смела. Любые деньги сейчас были нужны. Поэтому мамка достала из кладовки старые отцовские шмотки и запихала их в спортивную сумку. Из еды она положила мне два куска хлеба, вареное яйцо и два помидора. Один из них и яйцо я тайком сунул в холодильник, потому что знал, что кроме двух этих помидоров и яйца, внутри больше ничего нет, а мамке тоже кушать хочется.

Бригада приняла меня настороженно, но после первых двух часов работы, когда я молча таскал металл в вагоны наравне со всеми, оттаяла. В час ночи случился обед, как называли его мужики. Среди них я был единственным пиздюком и потому очень сильно робел. Но как только мы расселись в старой строительной будке, я сразу понял, что здесь не так, как в школе.

— Какой у тебя лихой макинтош-то, Тёмка, — хохотнул один из мужиков, мой тёзка Артём, отзывающийся на погоняло Усатый. Он указал пальцем на отцовский рыболовный плащ, который сейчас висел на стуле, и снова рассмеялся.

— Отъебись от мальца, Усатый. Себя вспомни, когда к Толику пришел. Телогрейка на два размера больше и штаны в латках, — криво улыбнулся другой, крепкий, бритоголовый Макс. У него было погоняло Репа, но я пока не рисковал звать мужиков по погремухам. Новенький еще, не обтерся. Макс повернулся ко мне и удивленно уставился на мой нехитрый обед: два куска хлеба и помидор. — Э, нет, братка. С такими харчами ты тут ноги протянешь, а нам потом чо? Или говеешь, поди?

— Не, — улыбнулся я, жуя хлеб и помидор. — Не успел еще на нормальную еду заработать.

— А хуль ты молчишь? — возмутился Артём и, схватив меня за руку, подтянул к себе. — Налетай. Вон тушенка, вон колбаса, вон водка, если хочешь.

— Какая ему водка, Усатый, — ощерился Митяй, блеснув золотыми фиксами. — Выпьет и прохрапит всю ночь.

— Харош! — отмахнулся Артём и налил мне стопку. — Давай, малой, за знакомство.

— Будем! — улыбнулся я и, опрокинув стопку, поморщился. — Ох, блин.

— Хороша, а? Это не говно из киосков. Мы тут только славную водочку пьем, — рассмеялся еще один мужик. Гриня. Мужики называли его Убивцем, но он не обижался.

— Только это все, Тёмка. Нам еще всю ночь металл кидать. Толян деньгами не обижает, поэтому тут не халявят. Утречком бахнем, так сон слаще, — рассмеялся Митяй, закуривая душистую самокрутку.

— Я не буду. Хватит. А то реально окосею и усну, — улыбнулся я. Мужики мне понравились. Все они, рослые, суровые и могучие, относились ко мне, как к своему. Не было доебов на темы масти, кто я по жизни и прочей школьной хуйни. Лишь гораздо позже я узнал, что жизнь у мужиков была куда тяжелее моей.

— У каждого тут жизнь поломанная, малой, — сказал мне однажды Митяй, пока мы ждали очередную машину с металлом и курили, сидя на бревне. Рядом дымился в кружках крепкий черный чай, на тарелке лежали бутерброды, но мужики предпочитали просто болтать и изредка прикладывались к металлическим кружкам с чаем. Я знал, что их чай куда крепче моего, но был не против. Мне хватало и того, что они заваривали мне. Ни до, ни после я не пробовал столь вкусного чая, словно мужики знали какой-то секрет, о котором боялись рассказать.

— Это, да, — кивнул Репа, которого я не стеснялся звать Репой, потому что ему так привычнее было. — Каждый из нас по ту сторону хоть раз, да оказался. И поверь, ничего там хорошего нет.

— Сидишь и на небо смотришь. Взлететь хочешь, а не можешь, — тихо добавил Убивец. Я его называл исключительно дядей Гришей, и мужику это нравилось, хоть и скрывал.

— Сейчас малолетки себя, как мы, ведут. Во взрослых играют. Только нихуя тут веселого нет, — мрачно зыркнул Митяй.

— Точняк. Кабы не Толик, хуй его знает, чо бы мы делали, — буркнул еще один мужик, дядя Лёша. У него не было безымянного пальца на правой и на левой руках, но работал он всегда на совесть. — Тут как, малой. Если ты оступился раз, то все. Не человек, изгой. А нам много надо разве? Мы всегда поработать готовы. Вот и мечемся между Толяном и его братками. Там металл погрузи, тут вагон разгрузи. Деньги есть, никто не трогает. Хорошо.

— Я знаю. У нас в школе как раз вся эта романтика цветет. На фене ботают, про масть спрашивают, чмырят, — кивнул я, делая глоток чая. Мужики сразу посмурнели и, переглянувшись, синхронно покачали головами.

— Долбоебы, шо еще сказать, малой. Дурь эта из головы когда-нибудь вылетит, но стыдно будет всегда. Ты, главное, как они, не становись. Славный ты пацан, хоть и вежливый очень, — усмехнулся Митяй. — Ну, ну. Не зверей. Ща ты своим стал. Вон, жирком оплыл, взгляд закалился. Надеюсь, что таким и останешься.

— Это здесь для них романтика, — чуть подумав, буркнул Репа. — А там, когда одни и те же рожи, когда спать надо с открытыми глазами и за языком следить, когда тебя под дулом гулять водят, сразу она улетучивается. Видали мы таких, романтичных, блин. Приходит один, на понтах весь, а потом глядь… в петле висит, языком машет, потому как не выдержал.

— Жалко, что узнают об этом только тогда, когда туда попадают, — вздохнул я, закуривая сигарету. — Только вот тем, кого они калечат, никакой радости от этого.

— Повзрослел, малой. Умно говорит, — улыбнулся дядя Гриша. — Мой такой же сейчас, институт заканчивает. Вот для него и въебываю тут. Раньше тоже гоголем ходил по району, да по фене ботал. А меня потом послушал и за ум взялся. Ладно, мужики! Машина пришла, погнали! Потом попиздим.

— Погнали! — хором ответили ему остальные. Я отложил кружку в сторону и не сдержал улыбку. Такие разные, но почему-то ставшие родными. Оступившиеся, но осознавшие свои ошибки. И принявшие малолетку в свой круг, как равного. Несмотря ни на что.

За неделю до конца каникул я проставился перед мужиками. Принес две бутылки хорошей водки и шмат сала. Каждый из них подошел ко мне, обнял и сказал что-то особенное. Кто-то просто добрые слова, кто-то шутил, как дядя Гриша. Но мужики, привыкнув ко мне, неохотно прощались. Словно я был для них эдаким лучиком радости в темном прошлом. Таким, какими были они когда-то давно…

Когда мы ехали с Толиком Спортсменом в его «девятке», я поставил на заднее сиденье пакет с коньяком. Толик пил дорогой коньяк, но мне было не жалко раскошелиться. Я правда был ему очень благодарен. Денег, которые я получал за смены, хватало и на больницу, и на лекарства, и на еду, и на учебники. Учитывая, что я въебывал по пять-шесть смен за неделю, даже удалось немного отложить на черный день. Поэтому коньяк Толику я отдал, несмотря на его отказы.

— Ты изменился, Тёмка, — улыбнулся Толик, пока мы ехали по утренним пустым улицам нашего города. За окном мелькали мелкие прохожие, зеленые деревья и начавшие гаснуть фонари.

— Знаю. Я редко говорю спасибо, но ты меня реально спас. Не только меня, — я проглотил комок и криво улыбнулся.

— Мы свои. Дворовые. С детства вместе и знаем друг друга. Есть, конечно, долбоебы типа Мафона, но их мало и с каждым годом становится все меньше. Кто-то от наркоты сдыхает, кого-то режут, как Ебало. Единицы выживают, а если и выживают, то остаются калеками, — ответил он, закуривая сигарету. Я взял без спроса и себе, но Толик не накричал, лишь снова улыбнулся. — Мужики о тебе только хорошее говорили. Редко кто вливался в бригаду без проблем. Чаще всего терки были. Этот филонит, этот крысит, этот просто еблан.

— Мне с ними тереть нечего. Хорошие они люди. Кто я такой, чтобы судить их за прошлое? — буркнул я и заржал, как и Толик.

— Философ, блядь. Чую Митяя. Как присядет на уши, так только монтировкой его отогнать можно, — отсмеявшись, ответил он. — Ладно. Если серьезно, Тёмка. Не найдешь места после школы, звони. Помогу. Нам толковые пацаны всегда нужны.

— Ага, — кивнул я. — Попробую сам. Сейчас я верю, что смогу.

Толик не ответил. Снова улыбнулся, включил музыку и поддал газу. Его «девятка» стрелой помчалась по проспекту, а я все так же сидел и смотрел в окно.

Я же думал о школе, об уродах и… об Алёнке. С работой я почти не видел её и поэтому волновался, как она там. Единственный человек, по которому я скучал в школе. Но до школы еще неделя. Надо докупить учебники, тетрадки и ручки. Отдохнуть и побыть с родителями, которых толком-то и не видел за лето.

Но я еще не знал, что, войдя в подъезд и открыв почтовый ящик, вытащу из него письмо от Санька из деревни. В нем он путанно и безграмотно напишет, что Костяна больше нет. Поймавший белочку Гриня-долбоеб четыре раза ударил его молотком на пьянке и закончил то, что не закончил участковый, чью дочку когда-то трахнул Костян. Костяна похоронят в закрытом гробу, а Гриня удавится в изоляторе, когда до него дойдет то, что он сотворил. Письмо будет мятым, словно Санёк плакал, когда писал его, а буквы будут прыгать, как веселые дьяволята, которым в кайф нести плохие новости.

Я не знал этого, но верил, что я пройду одиннадцатый класс. Знал и то, что прежним я уже никогда не стану. Как сказал Митяй: «Малой повзрослел». Сейчас я это ощущал так, как никогда ранее.

© Гектор Шульц

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава одиннадцатая. Отстоять своё.

Каждый день моей жизни — это ебаная борьба. Она идет постоянно, заставляя истощаться нервные клетки и желание жить. Борьба идет по пути в школу, продолжается в школе и по пути домой. Даже дома и на улице приходится бороться. С уродами, с людьми, со своими комплексами и страхами. И в этой борьбе почти невозможно победить.

Издевательства над личными вещами в нашей школе начались в восьмом классе. Тогда одуревшие от безнаказанности Кот, Зяба и Глаза нихуя ничего не стеснялись. Они могли вывалить содержимое портфеля Шпилевского в унитаз и залить мочой учебники. Могли порезать портфель Алёнки лезвиями, а моим пакетом поиграть в футбол на перемене, измочалив его до состояния половой тряпки.

Мафон мог отжать у любого пиздюка на улице шапку, а с залетных снимали куртки и обувь. Одежда потом загонялась своим, или же мафоновские бляди стояли на Блохе и торговали отжатыми вещами, чтобы наскрести своему ебарю на бухло, траву и сигареты. Как-то раз двоих залетных, хуй знает что забывших в нашем парке, раздели догола, отпиздили, а шмотки сожгли при них в мусорке. Местные предпочитали не выебываться и носили что-нибудь неброское, такое, на что ни один взгляд не ляжет. Понятно, что старшаки, типа Толика-спортсмена, ходили в том, в чем хотели. Потому что знали, что на них никто не залупнется. А вот «малым», как они нас ласково иногда называли, везло меньше.

С меня неоднократно снимали шапки, однажды сняли новенькую куртку, купленную у турков на рынке, но со временем и я заматерел. Стоило только услышать: «Э, малой, поди-ка сюда», как я стартовал с места на второй космической и скрывался в лабиринтах пятиэтажек и расположенных во дворах гаражах. Бегал я быстро, поэтому меня редко догоняли и обирали. Но в школе съебаться было проблематично, поэтому я крайне редко брал или надевал в школу хорошие вещи. Порой с родителями до войны доходило, почему я не хожу в школу в новой куртке, купленной мне специально на десятый класс. Я заебался рассказывать им об уродах и что они с этой курткой сделают, поэтому просто молчал, пока мама, заламывая руки, начинала в очередной раз причитать. В хороших или новых вещах я гулял только днем и только по своему району. Мафон своих «дворовых» не трогал, разве что изредка мог что-нибудь попросить, когда не хватало денег на бухло. Поэтому в школу я ходил в одной и той же одежде: старых брюках, которые потом заменили джинсы из «секонда», на них даже Мафон бы не позарился, отцовском вытянутом свитере, колючем и жарком, и в старенькой ветровке. Туфли тоже были отцовскими, и уроды никогда не забывали подъебнуть меня, что я одеваюсь как бомж.

Ветровка была штопаной-перештопанной. Кот однажды скуки ради порезал её ножом в гардеробе, и я просидел полночи, чтобы худо-бедно её зашить, пока мамка не увидела. Моим свитером иногда играли в футбол на переменах, скатывая из него колючий шар. Это в десятом я додумался снимать свитер и прятать его с курткой под лестницей, где мы с Алёнкой проводили перемены. Конечно, зимой было холодновато, особенно когда рядом лопались трубы и школа пару недель стояла без отопления, но в итоге я привык. Всяк лучше, чем потом стирать свитер и пиздовать в школу утром в мокром, потому что он не успел высохнуть.

Шпилевскому везло меньше. Его рубашку столько раз обоссывали на физкультуре, вытирали ей жопу и что только не делали, но Лёнька всегда меланхолично подбирал одежду с пола, а утром приходил в ней же. Выстиранной и выглаженной. Свитер, по моей наводке, он тоже прятал. Но не в гардеробе, где до него могли добраться Кот и Зяба, а под лестницей, в старых ящиках. С личными вещами Шпилевскому тоже не везло: его «Электронику МК 33» Кот, веселья ради, разбил об стену. Хуй знает, как Лёнька смог его собрать, но на следующий урок по математике он пришел с этим же калькулятором, пусть и слегка погнутым. После школы Шпилевский всегда уходил с пустым пеналом. Уроды ломали его ручки и карандаши, а линейку гнули столько раз, что я порой удивлялся, как Шпилевский еще не заебался её выпрямлять.

Алёнке пакостили втихаря, потому что девчонка. Да и то, ей везло побольше. Максимум, что могла сделать Панкова или Куркина, так это порезать портфель или умыкнуть сменку, которую Алёнка всегда носила с собой. Тогда я пытался их оправдать, думая, что на самом деле они не такие уроды, как остальные, но потом понял, что точно такие же, как Дэн, Кот, Зяба и другие. Просто они боялись ответок или жалоб учителям. А пацанов не сдерживал никто.

Доставалось и нейтральным, типа Нефора. Его однажды поймали в туалете вечером, накинули на голову чью-то куртку и отпиздили до потери сознания. Когда Нефор пришел в себя, то обнаружил, что его «подстригли» — срезали волосы, которые валялись рядом на полу. А все из-за того, что он вдруг решился заступиться за Шпилевского, когда его чморил Дэн на потеху Панковой. После выходных он пришел в школу, подстриженный под «единичку», и, подойдя к Дэну, вытащил из кармана свою «бабочку».

— Еще раз такая хуйня будет — кровь пущу, — буднично бросил он, раскрыв перед Дэном нож.

— Еще раз такая хуйня будет — я тебя урою нахуй, — ответил ему Дэн, понимая, чем запахло. — Заступаешься за лоха, значит сам займешь его место. Нож достал — должен ударить. А если нет, то пиздуй отсюда и не сотрясай воздух.

На удивление Серый конфликт развивать не стал, кивнул и, убрав нож, отправился за свою парту. С тех пор снова воцарилось перемирие между ним и старшками, но и сам он перестал отсвечивать. Когда Кот или Дэн чморили Шпилевского, он отсутствующе смотрел в сторону или равнодушно листал учебник.

Со временем у меня, как и у других лохов, выработались привычки. Приходя в школу, я сразу шел к лестнице и прятал под ней бутерброды и калькулятор, который доставал только перед алгеброй и геометрией. Потом отправлялся под лестницу, где прятал куртку и засовывал в рукав свитер, если на улице было слишком холодно. Пакет с учебниками, всегда был свернут и крепко зажат подмышкой, пока я шел в кабинет. Бывало, несколько раз Кот или Зяба выхватывали его и, поддав ногой, отправляли в полет. Хорошо, если этим и заканчивалось. Учителя не раз жаловались, что я не слежу за школьным имуществом. Но они нихуя не знали о настоящих причинах ужасного состояния учебников.

Если у нас была «пара», то на промежуточной перемене я не выходил из класса, делая вид, что пытаюсь дописать что-то. Так же поступал и Шпилевский, и Огурцова. Правда, всегда в класс мог заскочить кто-нибудь из уродов и начать доебываться. Но чаще всего они уходили покурить за угол школы или доебывали пиздюков, тряся с них мелочь. На большой перемене мы с Огурцовой покидали класс позже всех, как и на других уроках, когда нужно было сменить кабинет. Алёнка делала вид, что роется в портфеле, а я подходил к учителям, даже тем, кого искренне ненавидел, и задавал вопросы по домашним заданиям. Многим это нравилось, но лишь Антрацит нет-нет, да спизданет что-нибудь типа: «Бездарям, вроде тебя, ничего уже не поможет». Во время этих тактических пауз уроды обычно выцепляли Шпилевского или Артаусова, либо съебывали из школы, чтобы покурить и выпить бухла. Учителя их перегар привычно не замечали. Мы с Алёнкой перебирались под лестницу и нарочно опаздывали с большой перемены, чтобы не пересечься с кем-нибудь из уродов. Сначала она заходила в класс, а потом я, неся в руках мел из учительской, как попытку оправдаться за опоздание.

— Жополиз ебаный, — лениво бурчал Кот, когда учителя, вскинувшись, благодарили меня.

— Сядь уже, блядь, — поддакивал ему Зяба, ковыряясь в зубах ногтем. Знали бы они о истинных причинах… нам с Алёнкой было бы куда хуже.

В других классах над личными вещами лохов тоже издевались. Одного пацана из параллельного свои старшаки заставили залупнуться на Кота, а когда тот отпиздил его, то до кучи распотрошил рюкзак и измочалил в труху все содержимое. На старшаков Кот не полез, оценив шутку, о чем они потом долго ржали в курилке за углом, вспоминая, как Кот хуярил того, кто не мог дать ему сдачи.

Еще одной девчонке порезали лифчик на физкультуре, но порезали неаккуратно, зацепив кожу и пролив кровь. Был очередной скандал, который замяли. Может, это тоже объясняло, почему Панкова и Куркина не особо залупаются на Огурцову. С пацанами не прокатывало. Учителя равнодушно смотрели на украшенные синяками физиономии, не стеснялись называть детей «бездарями и будущими уголовниками», но никто из них так и не сделал хотя бы слабой попытки разобраться в происходящем. Лицемеры хуевы.

После зимних каникул стало сильно заметно «взросление» моих одноклассников. Если раньше их главной целью было доебаться до лохов или устроить пакость учителям, то теперь на смену одним увлечениям пришли другие.

Дэн без палева обжимался на переменах с Наташкой Панковой, а Кот и Зяба не стеснялись выщелкивать на переменах девчонок из других классов и, под видом шутливой возни, без стеснения тискали их за сиськи. Причем Кот порой явно борзел, запуская пятерню туда, куда не следовало. Он запросто мог шлепнуть проходящую мимо девятиклассницу по жопе и заржать, глядя на её перекошенное лицо. Но какое-то особое и странное удовольствие он получал, наблюдая за обжиманиями Дэна и Панковой. Его маленькие глазки разгорались, а язык гулял туда-сюда по пересохшим губам.

В марте Кот предложил Лазаренко «гулять», но та подняла его на смех перед всем классом, когда сказала, что такому уебку, как Кот ни одна нормальная баба никогда не даст. В этом я был с ней согласен. Озверевший Кот на перемене врезал проходящему мимо Шпилевскому под дых и наорал на Дэна, который, охуев от этого, прописал Коту двоечку, давшую понять, что не стоит забывать, на кого орешь.

Однако вместо того, чтобы измениться, Кот, как и Зяба, стали вести себя как обычно. Они, будучи дежурными по школе, выцепляли симпатичных девок и, глумясь, тискали их за всякое.

— Куда несешься, курица? — грубо останавливал Кот очередную спешащую девятиклассницу. — Сбавь ход, пока в стену не въебалась. Куда летишь, спрашиваю?

— Отъебись! На урок, — рявкала та, и к ней тут же подскакивал Зяба, оттесняя девчонку от Кота, как защитник. То, что в этот момент он без стеснения трогал её за сиськи, девчонка почему-то не замечала. Потом уроды менялись, и уже Кот исполнял роль защитника. На уроках они обсуждали, чьи сиськи охуеннее и кого кто из них выебал бы. Мечтатели ебаные. Но уже довольно скоро я убедился в том, что были и такие, кто не прочь.

Мы с Алёнкой как-то возвращались с большой перемены и встретили Лазаренко, которая, вытирая губы, шла из столовой. Олька, не иначе наевшись пирожков, даже сподобилась на улыбку и дружескую подъебку.

— Чего, сосались где-то? — игриво хохотнула она, заставив Алёнку смутиться. — Да, ладно, Огурцова. Шучу. Воронин не такой уж и плохой вариант. Мог бы и Кот попасться.

— Фу, — Алёнку передернуло от отвращения, а потом она рассмеялась, увидев такую же гримасу на моем лице. Олька, пружинисто подпрыгивая, шла впереди нас, пока мы не дошли до лестницы у крыла первых классов.

— Тихо, — шепнула она и, подобравшись, приложила палец к губам. Я замолчал и, прислушавшись, услышал знакомые животные звуки. Кто-то ебался под лестницей, где я, казалось, совсем недавно прятал бутерброды и болтал с Огурцовой.

Олька, пригнувшись и с горящими глазами, осторожно полезла вперед, встав на колени. Мы с Алёнкой, переглянувшись, последовали за ней. А когда в небольшой щели показалось жирное ебало Кота, Олька икнула и зажала рот рукой.

— Да не елозь ты, бля, — шумно дыша, сказал Кот.

— Ага. Заебала жопой вертеть. Смирно стой, — добавил Зяба. Теперь мы переглянулись втроем. Правда чуть расслабились, услышав третий голос.

— Не долби так, блядь. Пизда болит уже, — прошипела какая-то девчонка. Олька Лазаренко подлезла ближе с явным намерением увидеть, кто это, чтобы потом обо всем рассказать Панковой. И по тому, как расширялись её глаза, стало понятно, что сплетен Олька набрала на месяц вперед. Я, выглянув из-за Олькиного плеча, вдруг понял, что трусь об её задницу, но Ольке было похуй, потому что все внимание поглощала чужая ебля.

— Мужики так и ебут, — гыкнул Кот. Мелькнула его обрюзгшая жопа, а Олька, повернувшись ко мне, сложила губами «О».

— Куркина, блядь! — шепнула она так тихо, чтобы услышал только я. Тут мы с Алёнкой побледнели синхронно. Одно дело увидеть, как Кот и Зяба ебут незнакомую нам бабу, и совсем другое — одноклассницу, которая тусуется с Дэном и Панковой. Олька вдруг чертыхнулась и подалась назад, заставив меня упасть. Она то ли сделала вид, что не заметила мой стояк, то ли ей действительно было не до этого, но Лазаренко тут же вскочила на ноги и прошипела нам: — Валим!

Когда мы поднялись на четвертый, где шел урок алгебры, я легонько тронул Лазаренко за плечо и, дождавшись, когда повернется, сказал:

— Оль, не говори, что мы… ну, видели. Ладно?

Олька на миг задумалась, потом, посмотрев на бледную Алёнку, словно просияла и, вздохнув, сложила пальцы в колечко.

— Нас же…

— Понимаю, — кивнула та и вдруг улыбнулась озорной улыбкой простой девчонки. — Но такое, блядь, нескоро забудется. Ладно, не ссы. Я была одна.

— И как это понимать?! — рявкнула Антрацит, когда мы вошли в кабинет, где полным ходом шла контрольная. Правда, математичка стушевалась, когда за нами вошла и Лазаренко. — Причина опоздания?

— Надежда Викторовна, нас Максим Васильевич задержал. Надо было учебные пособия перенести в кабинет биологии, — соврала Олька, избавив нас от концерта в исполнении математички.

— Зябликов и Кислицын тоже у него? — нахмурилась Антрацит. Алёнка еле сдержала улыбку и, если бы не стояла за моей спиной, то тут же бы спалилась.

— Не знаю. Мы втроем были, — улыбнулась Олька, ныряя за парту к Панковой. Причем по горящим глазам Лазаренко сейчас Наташке будет точно не до контрольной. Мы с Алёнкой сели за первую парту, потому что к Шпилевскому подсел Дэн. Лёнька, не обращая внимания, быстро решал контрольную для Дэна, а тот, зевая, черкал что-то ручкой в своем листке. Зяба, Кот и Куркина так и не пришли.

На следующий день оказалось, что Олька ошиблась. Зяба и Кот ебали не Куркину, а девку из параллельного класса, про которую в школе давно ходили слухи, что она ебется за просто так. Куркина в тот день отпросилась после второго урока и ушла домой, а мы как-то пропустили этот момент.

Увидев потом эту девчонку, я невольно вспомнил Галю Два Пальца. Тот же туманный взгляд, блядская улыбка и виляющая жопа. Ну а когда девчонка заговорила, то я понял, почему Олька ошиблась. Голоса у них были очень похожими, только у Куркиной все же не такой хриплый, да прическа один в один.

Кот и Зяба потом рассказывали Дэну подробности своей ебли на уроке истории. Я слышал каждое слово и морщился, когда они заходились шакальим смехом, мешая Кукушке вести урок.

— Мне её Залупа из десятого «А» посоветовал, — шепотом, после очередного окрика Кукушки, произнес Кот. — Я его когда на бабки тряс, он сказал, что подгонит бабу, а потом рассказал, что в их дворе Ленку Жабину все знают, и проще сказать, кто её не драл.

— Ага. Мы с Котом её после перемены выцепили, сказали, что бабок дадим, — хохотнул Зяба. — А потом под лестницей выебали. Дэн, она прям ничо. Отвечаю. Подмахивает знатно.

— И в жопу дала, — мечтательно протянул Кот. — Ну а ты чо? Панкова сломалась?

— Не, но работа идет, — хмыкнул Дэн. — Я свой хуй не на помойке нашел. Абы кого не ебу.

— Ну да, заливай, — усмехнулся Зяба. — Но если чо, скажи. Мы подгоним, по-братски. Ворона! А ты хули уши развесил?

— Чего? — переспросил я, пытаясь сосредоточиться на уроке.

— Хуй в очо, блядь. Хули подслушиваешь? — он врезал мне кулаком по спине, заставив скривиться. — Ты еще маленький для таких разговоров. Когда хуй опушится, тогда и лезь. Сиди, вон, Кукушку слушай.

— Да хуй на него, — встрял Дэн, когда Кукушка слишком уж красноречиво посмотрела на их парту. — Извините, Лариса Пална. Обсуждаем тут тему.

— Потом будете обсуждать. А сейчас, Данилов, сосредоточьтесь на уроке, — велела Кукушка, и уроды заткнулись.

Со временем лихорадка озабоченности охватила все десятые классы. К нам толпами шли пацаны из параллельных, чтобы пригласить Лазаренко или Куркину на свидание. К Панковой не лезли, потому что история Кота еще не выветрилась, да и то, что она всегда была в обществе Дэна, напрочь отбивало желание даже у самых отбитых старшаков.

От Ольки тоже отъебались, когда за ней однажды заехал в школу рослый пацан на «восьмерке». Лазаренко, чмокнув того в губы, демонстративно посмотрела на пялящихся одноклассников, хихикнула и залезла в машину. Только Панкову и Дэна это не удивило. Они и так все знали. Дэн потом сказал Зябе и Коту, что Олька с кем-то из центровых встречается и лучше на неё не смотреть.

А вот Куркина купалась во внимании, но ноги раздвигать не спешила. Дошло до того, что ей даже Артаусов написал стихотворение, где признался в любви. И потом сидел красный все шесть уроков, потому что Куркина отдала стихотворение уродам, которые визжали и рычали, читая его на переменах и во время уроков.

— Так, блядь, и написал, — упрямо повторил Кот, вертя в руках замызганный листочек. — Типа «сердце мое кровью обливается, когда красота моя с кем-то ебаица».

— Да не гони, Котяра, — ржал Зяба. — Он там в жопу хочет присунуть. Вон, между строк читай. «Шоколад глаз твоих». Сразу понятно, что про очко.

Артаусов сидел молча, сжимая худые кулаки и играя желваками. Мне было его жалко, а когда я посмотрел на него, то увидел набухшие в глазах слезы.

Теперь к тому, чтобы отстоять свое, добавились и другие вещи, но касалось это только девчонок. Алёнка, бледнея, когда на ней останавливался блуждающий взгляд Кота, спешила поскорее сбежать из школы после уроков, а если кто-то протягивал к ней лапы, без стеснения лупила линейкой по пальцам. Но её задирали слишком редко, предпочитая более симпатичных девок, которые не ходят в старых мамкиных вещах и на сальные шутки отвечали улыбкой. Кто-то сдавался, а кто-то берег себя до выпускного. Но я почему-то думал об Алёнке. И о том, что буду делать, если охуевший Кот вдруг изберет её своей целью. Промолчу я? Или…