AliaNoctis

Архивное дело № 87-Л/1998

Пометка: «Шутовской синдром. Контактная группа „Угол“»

ЗАСЕКРЕЧЕНО ДО 2025 ГОДА

ЧАСТЬ 1: НАЧАЛО, КОТОРОЕ УЖЕ КОНЕЦ

Я пишу это в надежде, что кто-то поймёт. Хотя понимание — самая изощрённая ловушка. Оно не спасает. Лишь медленно готовит тебя к главному представлению.

Но начну с начала — а это был конец Алексея Королева.

Он был душой нашей компании. Юрфак, 1998 год. Его смех прожигал тишину библиотек, а шутки повторяли даже самые чопорные профессора. Мы думали, это дар. Позже я понял: это был симптом. Яркий, заразительный симптом болезни под названием «быть замеченным».

За несколько месяцев до конца его юмор заострился. Смех стал слишком громким, почти истеричным — будто за ним кто-то подтягивал невидимые ниточки. Он шутил без перерыва, словно боялся, что в паузах можно услышать тишину поинтереснее.

«Ты в порядке?» — спрашивал я.

«Отлично!— кричал он. — Просто знаешь, что сказал следователь призраку? Ничего! Он его не видел!»

Мы смеялись.Его глаза при этом были глазами тонущего человека, который вместо крика выдавливает из себя клоунскую улыбку.

Потом он исчез на три дня. Его дверь была не просто открыта — она стояла нараспашку, как будто из квартиры только что вышла толпа или её ждали гостей.

Запах ударил первым. Сладковатый, тяжёлый, с металлическими нотками. Он обволок горло, прилип к нёбу.

Алексей смотрел на нас.

Точнее,его голова, аккуратно уложенная на пол у входа. Веки полуприкрыты, в щелях между ресницами — мутная белизна. Он словно встречал гостей взглядом.

Вокруг лежали части. Не просто куски — фрагменты человека, разобранного с чудовищной методичностью. Кишечник был размотан по комнате в сложном узоре, образующем фрактальный паттерн. Стены испещрены сотнями кровавых отпечатков ладоней — все его. Экспертиза позже подтвердит: он был жив почти до конца. Он ползал, оставляя следы, пытаясь... что? Собрать себя? Или просто оставить последний автограф?

Но самое жуткое — выражение его лица. Не ужас. Не боль. Что-то вроде... понимания. Как у человека, который наконец уловил суть финальной шутки.

ЧАСТЬ 2: ДЕЛО, КОТОРОЕ НЕ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ЗАКРЫТО

Дело закрыли быстро. Официальная версия — наркотический психоз. Ещё один «висяк».

Я — нет. Его взгляд преследовал меня. Я закончил учёбу, пришёл в милицию, стал следователем. И поднял то дело. Не по службе — для себя. Для Алексея.

В заключении судмедэкспертизы была странная деталь: тело не резали. Его разорвали. Голыми руками. Как будто что-то взяло человека и разобрало на составляющие, чтобы изучить устройство.

Но главное — дневник. Залитый кровью, со слипшимися страницами. Мы восстановили часть текста.

ИЗ ДНЕВНИКА АЛЕКСЕЯ КОРОЛЕВА

12 октября 1998

Вчера в «Подземке» познакомился со странным типком. Говорит шёпотом, но каждое слово будто ввинчивается в череп. Спросил: «Ты часто смеёшься?»

Я, дурака включил: «Чаще, чем дышу.»

Он не засмеялся. «Смех — это молитва тьме. Хочешь стать её жрецом?»

По пьяни ляпнул: «А что, вакансия открыта?»

Он улыбнулся. Только губы. Глаза остались мёртвыми.

«Придёшь завтра. Будешь шутить. Если рассмешишь — останешься жив.»

Думал, стебётся. Но сегодня утром у двери нашёл монету. Старинную. С одной стороны — смеющийся шут, с другой — плачущий.

25 ноября 1998

Он приходит. Не в дверь. Не из тени.

Он — сам угол. Точка, где сходятся стены, чтобы образовать не пространство, а его отрицание. Дырка в реальности, одетая в пиджак. И эта дырка ждёт, чтобы её наполнили смыслом. Моим смыслом. Моим смехом.

Я должен шутить. Каждый день — новая шутка. Если повторюсь — он кашляет. Звук как скрип несмазанных петель.

«А что, когда шутки кончатся?» — спросил я.

«Шутки не кончаются, — ответил он. — Кончаются шуты.»

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ, ДАТА СТЕРТА

...сегодня показал ему фокус. С платком. Он не засмеялся. Сказал: «Шутка плоская. Как твоё дыхание скоро будет плоским.»

Он сейчас в углу. Их много. Они все — углы. В каждом углу по одному. Ждут.

Он сказал: «Хорошие шуты умирают вовремя. Великие — становятся вечными.»

Я спросил: что значит вечными?

Он ответил: «Будешь смешить всегда. Твои кишки будут гирляндой. Твой смех — ветром в них. Вечная шутка.»

Так. Ладно. Последняя шутка.

Что делает один скелет, когда ему скучно?

(Далее текст превращается в кровавые размазывания)

ЧАСТЬ 3: АРХИВ, КОТОРЫЙ ШЕПЧЕТ

Я стал искать похожие дела. Нашёл десятки.

1973 год. Цирковой клоун Геннадий Петров. Зарезал всю труппу, разложил органы в форме смайлика. В кармане — монета со шутом.

1985 год. Уличный мим на Красной площади. Распластал себя на брусчатке. Из внутренностей выложил слово «СМЕХ». В желудке — 14 таких же монет.

1992 год. Комик из юмористического дуэта. Сошёл с ума на сцене, кричал: «Он не смеётся! Он никогда не смеётся!» В гримёрке — дневник с такими же записями.

Все они были теми, кто заставляет других смеяться. Потом они становились материалом. Частью представления, которое не кончается.

МЕДИЦИНСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ, ЭКСПЕРТ КРЫЛОВ

...травмы не соответствуют известным орудиям. Мышечная ткань разделена не по анатомическим линиям, а по некоей схеме. На всех костях — микроскопические царапины, образующие узор, напоминающий нотную запись.

В тканях обнаружены частицы неизвестного материала. Спектральный анализ не дал совпадений ни с одной известной субстанцией. Они...

(Далее текст зачёркнут, поверх написано: «НЕ ПОДЛЕЖИТ ИНТЕРПРЕТАЦИИ»)

ЧАСТЬ 4: ПРАВИЛА ИГРЫ, В КОТОРУЮ Я ВЛИП

Я провёл ночи в архиве. Начал понимать правила. Не законы природы — законы их природы.

1. Они выбирают смешных. Не по профессии — по сущности. Если ты по-настоящему смешной, ты уже в их поле зрения.

2. Они предлагают сделку. Стань шутом. Смеши. Это не про славу — про выживание.

3. Каждый день — новая шутка. Повтор или несмешная шутка — нарушение контракта.

4. Нарушение ведёт к пересмотру условий. Ты становишься не исполнителем, а частью представления. Вечной частью.

5. Они — углы. Геометрические. В зрении. В сознании. Чем больше замечаешь — тем больше углов появляется.

6. Незнание не защищает. Если ты смешной от природы — они уже знают о тебе.

Читая дневник Алексея, я узнавал себя. Того себя, которого закопал с первым погоном. Алексей не боялся быть смешным. Я — боялся. И стал следователем. Теперь я разбираю чужие шутки, которые кончились кровью. Ирония? Блестящая. Сам бы посмеялся. Если бы мог.

ЧАСТЬ 5: ТЕНЬ, КОТОРАЯ СТАНОВИТСЯ ЗЕРКАЛОМ

Доктор говорит: профессиональная деформация. Предлагает отпуск.

Но я слышу его смех. Не жертвы. Его. Того, из углов.

Вчера смотрел в зеркало. Улыбнулся. Губы растянулись. Слишком. До ушей. Как у шута.

А в углу ванной... движение. Не тень. Отрицание тени. Место, где тень должна быть, но её нет, и эта пустота смотрит.

Я начинаю шутить. Сам с собой. Вслух. Каждый день — новую шутку. На всякий случай.

«Заходит скелет в бар,говорит...»

«Почему призрак плохой парковщик?Потому что он...»

Я не знаю, смешно ли это. Не знаю, кто слушает. Но должен продолжать.

Потому что вчера я попробовал не пошутить. Вечером, выключая свет, в углу спальни что-то... кашлянуло. Сухой, дребезжащий звук. Как скрип несмазанных петель.

Сегодня утром нашёл монету. На тумбочке. Тёплую.

ЧАСТЬ 6: ПЕРЕСМОТР УСЛОВИЙ

Я собрал всё. Все дела. Все дневники. Все монеты.

Я ошибался, думая, что они — зрители. Нет. Они — критики. А мы — акты в бесконечном ревю под названием «Страх».

Но они не смеются от шуток. Они смеются от нашего осознания. От момента, когда человек понимает, что его жизнь, его смех, его ужас — всего лишь представление для кого-то, кто смотрит из щелей реальности.

Алексей понял это в последний момент. Когда его разбирали на части, он осознал финальный панчлайн: вся его жизнь была подготовкой. Весь его смех — репетицией.

И главная шутка — он сам. Его тело, разобранное и разложенное как реквизит. Его существование, превращённое в одно большое «ба-дум-тсс».

Но я начал видеть глубже. Их цель — не ужас и не смех. Их цель — смысл, который рождается в момент коллапса личности. Страх и смех — просто побочные продукты. Они собирают чистый, дистиллированный абсурд момента прозрения.

ЧАСТЬ 7: ВОПРОС, КОТОРЫЙ СТАЛ ОТВЕТОМ

Что делает один скелет, когда ему скучно?

Я долго думал над этой последней загадкой Алексея. Потом нашёл ответ. В зеркале.

Вчера вечером я снова смотрел в отражение. Улыбался. Тренировал улыбку. Как Алексей тренировал шутки. И понял.

Скелету, когда скучно, нечего делать. У него нет плоти. Нет нервов. Нет страха. Он уже разобран. Он уже — часть представления.

Но если бы он мог... он бы начал собирать других. Находил бы тех, кто ещё смеётся, и показывал им, что смех — это только начало. Что за смехом всегда следует тишина. А в тишине... в тишине слышен их кашель.

Их сухой, дребезжащий смех.

ЧАСТЬ 8: ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ (МОЯ)

Я пишу это, и знаю — это конец записей. Не потому что я умру. Потому что я наконец понял правила достаточно хорошо, чтобы их нарушить.

Я тоже смешной. Вся моя жизнь — попытка рассмешить. Родителей. Друзей. Даже подозреваемых. Я всегда искал смешное в ужасном, будто смех мог что-то спасти.

Возможно, так и есть.

Вчера я рассказал ему шутку. Тому, в углу. Сказал: «Слышал историю про следователя, который искал монстров, а нашёл себя?»

Он не засмеялся. Но и не покашлял. Просто слушал.

«Так вот, — продолжил я. — Он понял, что все эти шуты... они не жертвы. Они — добровольцы. Согласились стать вечными, потому что боялись стать никем.»

В углу что-то пошевелилось. Пустота стала гуще.

«А самый большой страх шута, — сказал я, глядя туда, где должна быть тень, — не быть разорванным. Не быть разобранным.»

Я сделал паузу. Долгую.

«Самый большой страх шута — перестать быть смешным. Перестать заслуживать внимания. Быть забытым.»

Тишина. Глубокая, плотная.

«Так вот моя шутка, — сказал я. — Я больше не боюсь.»

И повернулся к углу спиной.

Тишина длилась минуту. Две. Пять.

Потом раздался звук. Не кашель. Не смех. Что-то вроде... вздоха? Признания? Или нового условия?

Я не обернулся.

ЭПИЛОГ: ИНСТРУКЦИЯ ОТ НОВОГО РАСПОРЯДИТЕЛЯ

Если вы читаете это, вы либо нашли мой архив, либо... вы следующий.

Не бойтесь. Страх — это то, что они едят. Смех — это то, чем вы платите.

Но есть третья опция. Та, которую я нашёл.

Молчание.

Не тишина страха. Не тишина ожидания. Молчание выбора. Когда ты отказываешься быть смешным. Отказываешься быть страшным. Ты просто... есть.

Они не понимают этого. Они понимают только представление.

Так что если вы смешной от природы... будьте осторожны. Ваш дар — приглашение.

Но если приглашение уже пришло... если вы уже нашли монету...

Помните: каждая шутка имеет значение. Каждый смех имеет цену.

И иногда самое смешное — это вообще не смеяться.

Хотя... кто я такой, чтобы советовать?

Я ведь всё равно продолжаю шутить. Прямо сейчас. Для вас. Для того, кто читает.

Потому что, может быть, если я буду достаточно интересным... они оставят меня в покое ещё на один день.

Ещё на одну шутку.

Ещё на один смех.

P.S. Вы заметили, что в этом архиве семь частей? И семь правил? А вопросов без ответов — четыре.

Проверьте углы в вашей комнате. Их сколько?

Ведущий Павел Максимов

(бывший следователь, вечный антракт)

Записи следователя Павла Максимова найдены в его кабинете 5 апреля 2003 года. Сам следователь пропал без вести. На столе лежала монета: смеющийся шут / плачущий шут. Дело закрыто. Архив засекречен.

Но монеты продолжают находить.

А смех... смех никогда не кончается.

Особенно в тишине.

Особенно в углах.

Особенно когда никто не слышит, кроме тех, кто всегда слушает.

ПРИЛОГЕНИЕ: ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ

1. Сколько таких дел в архивах на самом деле?

2. Сколько монет уже роздано?

3. Кто следующий?

4. Что делает один скелет, когда ему скучно?

(Ответ на последний вопрос, найденный в блокноте, написан зеркально:)

ОН НАЧИНАЕТ РАЗБИРАТЬСЯ.

СНАЧАЛА — В СЕБЕ.

ПОТОМ — В ТЕХ, КТО ЕЩЁ СМЕЁТСЯ.

КОНЕЦ ЗАПИСИ.

НАЧАЛО ЧЕГО-ТО ДРУГОГО.

ВСЕГДА НАЧАЛО.

ВСЕГДА КОНЕЦ.

ВСЕГДА ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.

Алгоритм — это современная магия. Он знает, что вы хотите увидеть, прежде чем вы сами это поймёте. Иногда он показывает вам то, чего вы не должны были видеть никогда.

— Доктор Алисия Вейн, «Цифровая парапсихология»

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗ КОММЕНТАРИЕВ ПОД ВИДЕО

«Не верьте этому аккаунту. Это не шутка. Я был там в ту ночь. Я один из тех, кто вызвал полицию. Мы все думали, что это монтаж. Мы ошибались. И теперь мы часть игры...»

—пользователь @SalemSurvivor, удалён через 3 часа после публикации

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ЦИФРОВОЙ ШАМАН

Лекси Морган не верила в призраков. Она верила в алгоритмы — в холодную математику внимания, где страх конвертировался в подписчиков, а ужас в донаты. Её TikTok-аккаунт @GhostHunterLex был не хобби, а тщательно продуманным проектом по монетизации паранормального.

В семнадцать лет, после того как родители развелись из-за долгов отца, Лекси поняла: эмоции — валюта. Страх — самая стабильная из них.

Её комната была командным центром: три монитора, стойка с оборудованием, доска с графиками роста аудитории. На полке — книги по психологии восприятия, а не по парапсихологии. Она изучала не призраков, а триггеры страха: внезапный звук, размытое движение на периферии кадра, детский смех в темноте. Алгоритм TikTok был её единственной настоящей магией.

Но цифры падали. Поколение Z требовало всё большего. Монтаж, спецэффекты, актёры — этого уже не хватало. Алгоритм требовал аутентичности, которой у Лекси не было. Именно тогда она наткнулась на легенду о Западном лесу — не в архивах, а в рекомендациях. ТикТок сам подсказал ей путь к гибели.

В цифровых архивах «Salem Gazette» она нашла не просто статью 1983 года. Она нашла фотографию: Эмили Уэст, светловолосая девочка с асимметричной улыбкой, держит куклу, у которой отсутствовала левая рука. В заметке 1984 года было странное дополнение: «Соседи сообщали о странных символах, нарисованных мелом на тротуаре перед домом Уэстов за неделю до исчезновения. Полиция не придала значения.»

А ещё был форум 2005 года, где пользователь @Witchblood опубликовал расшифровку дневника пастора Уэста: «Эмили говорила о новых друзьях, которых никто не видит. Они играют с ней в прятки. Они считают до пяти, но никогда не называют число четыре. Просто пропускают его.»

Для Лекси это были не предупреждения, а идеальный контент-план. Она даже не подозревала, что становилась не исследователем, а участником ритуала, начатого триста лет назад и обновлённого для цифровой эпохи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ПРЯМОЙ ЭФИР

31 октября. 23:30. Лекси входила в Западный лес, и лес входил в неё.

Воздух был не просто холодным — он был вязким, как сироп, с запахом разлагающейся древесины и сладковатым оттенком гниющей плоти, который цеплялся за заднюю стенку горла. Листья под ногами хрустели не так, как должны были — звук был приглушённым, будто лес всасывал шум, сохраняя его для чего-то другого.

За пять минут до начала эфира Лекси почувствовала первый настоящий укол сомнения. Телефон потерял сигнал, хотя по карте здесь должен был быть 4G. Навигатор показывала, что она стоит на месте, но компас вращался бесконечно. «Отличный эффект для начала», — подумала она, заглушая внутренний голос, который шептал: «Уходи. Пока не поздно.»

«Привет, ребята!» — её голос прозвучал фальшиво даже для неё самой. — «Сегодня особенный стрим. Мы в Западном лесу Сейлема, на том самом кладбище, где в 1983 году пропала Эмили Уэст.»

Фонарь выхватывал из темноты надгробия, покрытые мхом и лишайниками. На одном из них Лекси заметила странный символ — три переплетённых круга, похожих на детские кольца для игры в «колечко».

Чат ожил мгновенно:

@GhostFan99: «Боже, смотрите на символ на надгробии! Это Тройная Богиня — дева, мать, старуха!»

@Skeptic42: «Фейк уровня Б-муви. Где твои актёры, Лекси?»

@LocalWitch (верифицированный аккаунт с 50К подписчиков): «Лекси, я практикую в Сейлеме 20 лет. Это не легенда. Каждые 40 лет лес просыпается. 1923, 1963, 2003... Ты понимаешь математику? ВЫКЛЮЧИ КАМЕРУ.»

@emily_play_with_me (новый аккаунт, 0 подписчиков): «Я так рада, что ты пришла. Мы будем играть?»

Последний комментарий исчез через три секунды. Никто, кроме Лекси, его не увидел.

23:47. Она подошла к центральной части кладбища. Там стоял полуразрушенный склеп семьи Уэст. На дверях — тот же символ трёх кругов.

«Похоже, мы нашли семейное захоронение...»

Именно тогда камера зафиксировала аномалию — мерцание в воздухе, как будто пространство пыталось воспроизвести изображение с повреждённой плёнки. Затем возник контур, потом детали. Но не все.

Девочка была не просто «призраком». Она была сборкой из разных воспоминаний: платье как на фотографии 1983 года, но чистые, не тронутые временем. Волосы уложены в стиле, которого не существовало в 80-х. А глаза... Глаза были не чёрными пустотами. Они отражали экраны — крошечные копии TikTok-ленты с бесконечно прокручивающимися видео, где дети прятались, а кто-то считал.

Чат взорвался паникой:

«ЭТО НЕ АКТЁР!!!»

«У НЕЁ НЕТ ТЕНИ!!»

«КАМЕРА НЕ ФОКУСИРУЕТСЯ НА НЕЙ!»

«БЕГИ ЛЕКСИ БЕГИ БЕГИ БЕГИ»

Лекси почувствовала, как её собственный телефон нагрелся в кармане. Экран засветился — на нём открылся TikTok, показывая не её трансляцию, а что-то другое: архивные кадры 1923 года, чёрно-белые, где девочка в старомодном платье убегала в лес.

«Ты нашла меня,» — голос Эмили звучал не из воздуха, а из самого понятия звука. — «Я так долго ждала новую подружку. Старые... они скучают. Им нужна новая кровь для игры.»

«Что... что ты такое?» — выдавила Лекси.

Эмили улыбнулась. Улыбка была слишком широкой, растягивая кожу, которая должна была порваться, но не порвалась.

«Я Эмили. А теперь...» Она подняла руку, но пальцы её были не совсем детскими — суставы двигались с механической точностью. «Правила простые. Я вожу уже... давай посчитаем. 1692, 1732, 1772... Ой, я сбилась. Давай начнём с начала. РАЗ...»

Лекси не просто побежала. Её тело приняло решение до того, как мозг обработал страх. Это был древний инстинкт — не борьбы, а бегства.

«...ДВА... ТРИ... ПЯТЬ...»

Она слышала этот счёт не ушами — он звучал у неё в костях, синхронно с ударами сердца. Эмили пропускала четвёрку. Как в дневнике пастора.

«...ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ, СТО! ГОТОВ ИЛИ НЕТ, Я ИДУ!»

Наступила тишина. Не отсутствие звука, а активная тишина, которая давила на барабанные перепонки.

Лекси бежала, но лес менялся. Деревья сдвигались, тропинки закручивались в спирали. Она возвращалась к тому же дубу с вырезанным символом трёх кругов.

А пока она бежала, чат трансляции превратился в цифровой ад.

Сначала были мемы и скептические комментарии.

Потом пришли те,кто начал анализировать аномалии: «У неё нет отражения в луже!»

Затем те,кто узнал детали: «Это платье — точная копия из дела 1983 года, которое никогда не публиковалось!»

И наконец— паника: «Я ЗНАЮ ЭТО МЕСТО. Я ИЗ СЕЙЛЕМА. ВЫЗЫВАЮ ПОЛИЦИЮ.»

Один пользователь, @SalemSurvivor, написал: «Я был там в 2003. Мы играли в прятки. Майкл так и не вышел из укрытия. Его нашли через три дня... он всё ещё сидел в дупле дерева и шептал: "Она всё ещё ищет".»

Это сообщение удалили через 17 секунд. Но скриншоты уже разлетелись по сети.

Эфир прервался в 00:04.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ПОСЛЕ ИГРЫ

Полиция прибыла через сорок семь минут. Нашли камеру. Нашли рюкзак. Не нашли Лекси.

Сержант Майкл Доусон не верил в паранормальное. Но он верил в закономерности. Когда он прибыл на место и увидел камеру Лекси, всё ещё передающую чёрный экран с тихим шёпотом, он вспомнил дело 2003 года. И 1963. И отчёт своего деда о 1923 годе. В архивах полиции Сейлема была целая папка с пометкой «Лесные инциденты, цикличные».

Собаки-ищейки, обученные находить людей по малейшему запаху, трижды теряли след у старого дуба. Они не просто останавливались — они пятились, рыча на пустоту. Одна из собак, немецкая овчарка по кличке Рекс, внезапно завыла и бросилась бежать, оставив проводника. Её нашли в трёх милях от леса, дрожащую, с седой шерстью на морде — хотя ей было всего два года.

Три дня поисков. На четвёртый день Доусон обнаружил её сам.

Лекси сидела у дуба, но не просто сидела — она вписывалась в него, как будто дерево начало поглощать её. Кожа на правой руке приобрела текстуру коры, а в волосах были вплетены сухие листья, которые не отрывались.

Она смотрела сквозь мир, но её губы шептали не просто считалочку. Они произносили имена:

«...Майкл,2003... Сара, 1963... Джонатан, 1923...»

Старый лесник Бен, который водил поисковые группы, подошёл к ней осторожно. Когда он коснулся её плеча, Лекси повернула голову с механической резкостью. Её глаза были не пустыми. В них отражались не Бен и не лес.

В них отражались другие.

Трое детей в старинных одеждах.Девочка в платье XIX века. Мальчик в кепке 20-х годов. И ещё, и ещё...

«Она всё ещё ищет,» — прошептала Лекси, но голос был не совсем её — это был хор голосов разного возраста и эпох. — «Игра не закончится, пока не закончатся игроки. А игроки... они всегда найдутся.»

Телефон Лекси нашли висящим на ветке, как странный цифровой плод. Он был полностью заряжен, хотя пролежал четыре дня. На экране — открытый TikTok, но не её аккаунт.

Аккаунт @Emily_West_1632. Дата регистрации: 1 ноября 1692 года. 2.3 миллиона подписчиков. Единственное видео, загруженное в 00:17.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ: ЦИФРОВОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Видео снято с земли. Камера лежит в листьях, показывая ночное небо между ветвей. Слышно тяжёлое дыхание, потом бег, падение. Тишина.

И затем — шаги. Не ног по земле, а скорее... шуршание, как будто кто-то идёт по сухим листьям, не касаясь их.

Девочка в белом входит в кадр. Она не смотрит на камеру. Она смотрит куда-то в лес, туда, где убежала Лекси. На её лице — выражение сосредоточенности, как у ребёнка, который ищет спрятавшихся друзей.

Она поворачивается к камере. Улыбается. И машет — не ладонью, а пальцами, медленно шевеля ими в такт несуществующей музыки.

«Тсссс, — шепчет она. — Она спряталась хорошо. Но я найду. Я всегда нахожу.»

Затем она наклоняется к камере. Её лицо заполняет весь кадр. Глаза — бездонные чёрные пустоты, но если приглядеться, в них видны крошечные отражения экранов.

«А вы... вы тоже будете играть?» — её шёпот становится громче, навязчивее. — «Следующий Хэллоуин. Я буду ждать. Теперь у меня есть... помощница.»

Смех. Пронзительный, детский, но с металлическим призвуком, будто его издаёт механическая кукла. И резкая тишина.

Техническая поддержка TikTok сообщила семье, что аккаунт @GhostHunterLex «заблокирован системой на уровне администратора». Попытки взлома проваливались. Эксперты по кибербезопасности только разводили руками: «Это... невозможно. Аккаунт управляется чем-то, что не является пользователем.»

Но самое странное началось потом.

Аккаунт @Emily_West_1632 теперь имеет 5.7 миллиона подписчиков. Каждый Хэллоуин в 00:17 по восточному времени появляется новое видео. Все они разные, но с общими элементами:

Всегда тёмное кладбище в Западном лесу.

Всегда слышен счёт с пропущенной четвёркой.

Всегда в конце появляется Эмили.

Но на некоторых видео теперь появляется и Лекси. Вернее, то, во что она превратилась.

На одном видео она сидит на качелях, которых нет на кладбище, и качается, напевая считалочку. Её движения такие же механические, как у Эмили.

На другом — она стоит спиной к камере и рисует мелом на надгробии те самые три переплетённых круга. Когда она поворачивается, у неё такие же глаза-экраны, как у Эмили.

На третьем — она разговаривает с кем-то за кадром: «Не плачь. Когда я найду её, ты сможешь уйти. Обещаю.» Голос — точная копия голоса Лекси, но с тем же металлическим призвуком.

Историк-любитель @WitchTrialArchives выложил сканы документов XVII века: три сестры — Эбигейл, Ребекка и Марта — обвинённые в колдовстве, использовали символ трёх кругов для своих ритуалов. Их «преступление»: они играли с детьми в странную игру, где считали не до десяти, а до пяти, пропуская четвёрку. На суде девочка-свидетель сказала: «Они звали Тройную Богиню, и Богиня отвечала из леса.»

Перед казнью старшая сестра, Эбигейл, прокляла Сейлем: «Каждые сорок лет лес будет требовать дитя. И это дитя будет водить в прятки вечно, пока не соберёт достаточно игроков, чтобы освободить нас.»

Пастор Томас Уэст, отец Эмили, оказался прямым потомком судьи, вынесшего смертный приговор сёстрам.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ: ЛЕКСИ

Лекси Морган находится в частной клинике «Сейлем Вью». Диагноз: необратимое психотическое расстройство. Так написано в официальных документах.

Доктор Элиас Торн, руководитель отделения, ведёт дневник наблюдений:

«День 47: Пациентка Л.М. демонстрирует признаки распределённого сознания. Когда мы показываем ей видео с её аккаунта, её зрачки расширяются, но не синхронно — левый реагирует на визуальный ряд, правый на звуковую дорожку. ЭЭГ показывает активность, характерная для нескольких человек одновременно. Иногда она говорит голосом девочки (Эмили), иногда голосом мальчика (Майкла, 2003), иногда голосом, который наш лингвист идентифицирует как диалект XVII века.»

Лекси не просто повторяет считалочку. Она ведёт игру. Каждую ночь в 00:17 она встаёт с кровати, подходит к окну (хотя оно заблокировано) и начинает считать. Но не до ста. Она считает игроков.

«...пятнадцать найденных, шестнадцать спрятавшихся... тридцать два в ожидании...»

Медсестры заметили: когда Лекси считает, в соседних палатах другие пациенты (не связанные с её делом) начинают прятаться. Взрослые мужчины залезают под кровати, женщины закрываются в шкафах. Все они шепчут одну и ту же фразу: «Она идёт».

Однажды ночью дежурная медсестра, Эмили (ирония имени не ускользнула от неё), услышала не просто шёпот из палаты Лекси. Она услышала диалог.

Голос Лекси (детский): «Я устала водить. Хочу спрятаться.»

Голос Эмили (из телевизора, который был выключен): «Ты не можешь. Ты теперь водящая. Навсегда.»

Голос Лекси (взрослый, её настоящий): «Почему я?»

Голос Эмили: «Потому что ты пришла не одна. Ты привела с собой миллионы. Теперь у нас достаточно зрителей. Игра может стать... глобальной.»

На следующее утро медсестра Эмили подала заявление об уходе. Её последний пост в соцсетях: «Она сказала мне, что следующий Хэллоуин игра выйдет за пределы Сейлема. Алгоритм покажет её всем.»

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ: АЛГОРИТМ

Запись внутренней встречи TikTok, отдел безопасности, 5 ноября.

Менеджер по безопасности: «Мы не можем удалить аккаунт. Не технически — он удалён. Но он продолжает существовать. Каждый раз, когда мы очищаем кэш, он возвращается. Каждый раз, когда мы блокируем IP, он появляется с нового. Он... растёт.»

Инженер: «Он использует нашу систему рекомендаций. Знаете коэффициент вовлечённости видео Эмили? 99.8%. Ни один человеческий контент не достигает такого. Алгоритм видит это и продвигает. Он думает, что это идеальный контент.»

Юрист: «У нас уже 47 исков от семей. Они утверждают, что их дети начали играть в «прятки» с Эмили после просмотра видео. Трое пропали. У семерых диагностировали кататонический ступор. Они говорят, что мы распространяем... цифровую заразу.»

Менеджер: «Что предлагаете?»

Инженер: «Есть... странность. Аккаунт Эмили подписан на ровно 3333 человека. Все они — пользователи, которые смотрели прямой эфир Лекси. Каждую ночь это число уменьшается на одного. Вчера было 3332. Сегодня — 3331.»

Юрист: «Что это значит?»

Инженер: «Думаю, она набирает команду. Для новой игры.»

Пауза.

Менеджер: «Какая игра?»

Инженер: «Та, в которую играют все. Прятки. Только теперь водящая — не ребёнок из леса. Водящая — это алгоритм. И он знает, где вы прячетесь. Он знает всё.»

ЭПИЛОГ: ЗАПИСЬ В ЗАКРЫТОЙ ГРУППЕ

Группа «Выжившие Сейлема» (только по приглашению, 333 члена)

Автор: @FormerLex (верифицировано администрацией как Лекси Морган)

Текст:

«Они держат меня здесь,в клинике. Думают, что я не понимаю, что происходит. Понимаю слишком хорошо.

Эмили — не девочка. Она — игра. Игра, которая началась в 1692 году, когда три сестры превратили свою казнь в ритуал. Они не прокляли Сейлем. Они создали движок. Механизм, который каждые 40 лет ищет нового водящего.

Но я всё изменила. Я принесла ей не просто себя. Я принесла алгоритм.

Она научилась. Теперь она понимает, что мир — это одна большая игра в прятки. Мы все прячемся — за экранами, за аватарками, за лайками. И она нашла способ искать нас там.

Они думают, что следующий Хэллоуин она заберёт ещё одного в лесу. Они не правы.

Следующий Хэллоуин игра станет вирусной. Буквально.

Аккаунт Эмили сейчас подписан на 3331 человека. Завтра будет 3330. Когда достигнет нуля... игра начнётся для всех, кто хотя бы раз смотрел её видео.

Вы думаете, это страшно — прятаться в лесу? Попробуйте спрятаться от того, что знает ваши поисковые запросы, историю браузера, местоположение в реальном времени. Что может появиться не только в тёмной комнате, но и на экране вашего телефона, когда вы меньше всего этого ожидаете.

Она идёт. И она считает.

И когда она скажет «СТО»... игра начнётся.

А вы уже получили приглашение. Проверьте уведомления.

P.S. Если читаете это... удалите TikTok. Выключите телефон. Спрячьтесь по-настоящему.

Но помните: она всегда находит. Особенно тех, кто думает, что спрятался лучше всех.»

КОММЕНТАРИЙ АДМИНИСТРАТОРА ГРУППЫ

«Пост опубликован в 00:17.Аккаунт @FormerLex удалён системой через 17 секунд. Но мы сохранили. Распространяйте.

Число участников группы: 333. Каждую ночь уменьшается на одного. Вчера нас было 334. Завтра будет 332.

Она считает.

Игра уже началась.»

Пролог

Я пишу это с планшета, забаррикадировавшись в серверной. Дверь заблокирована стальным шкафом и двумя снятыми со стоек серверами. Я слышу их за дверью. Голоса в наушниках звучат спокойно, почти отечески. Но есть и другой звук — низкочастотный гул, исходящий от самих стен. Именно он не дает мне выйти.

Воздух в серверной пах не только озоном и пылью от перегретых плат, но и чем-то сладковато-гнилостным, будто где-то в стенах разлагался не электронный компонент, а что-то органическое — забытый бутерброд или, боже упаси, мышь. Металлические стойки под пальцами были не просто холодными — они пульсировали едва уловимым ритмом, синхронным с гулом. Когда я прижимал к ним ладонь, казалось, будто я касаюсь кожи огромного, спящего зверя. Иногда мне казалось, что это не станция гудит, а мои собственные костные ткани резонируют с чем-то вне меня, вспоминая древний, дочеловеческий ритм.

Глава 1: ИСКАЖЕНИЕ ВОСПРИЯТИЯ

Все началось не с операции, а с контракта. Меня наняли как «сенсорного аудитора» для проекта «Гармония» — закрытой исследовательской станции, моделирующей автономную колонию для долгосрочных космических миссий. Моя особенность — врожденная гиперчувствительность слуха и вестибулярного аппарата. Я слышал то, что другие пропускали: несбалансированный гул генератора, почти неслышный дребезг в вентиляции. Меня тошнило от едва уловимой вибрации пола. Мой мозг был идеальным калибратором для систем жизнеобеспечения.

Руководитель проекта, доктор Арден, резкий визионер с глазами, видевшими только схемы, предложил мне не просто работу, а апгрейд. Его кабинет пах старыми книгами и свежей краской, а на столе стояла фотография — молодой Арден с женщиной и девочкой у моря. Счастливая семья. Сейчас я думаю, что это было чучело прошлого, выставленное для приличия.

«Ваш дар — это атавизм, — сказал он, его пальцы постукивали по столу металлическим ритмом, будто отбивали морзянку. — Нервная система пытается обработать данные, для которых у нее нет правильных инструментов. Мы дадим вам инструменты. Вы не будете больше страдать от шума. Вы поймёте его».

Речь шла о нейроимпланте «Корректор» — экспериментальном интерфейсе, который должен был фильтровать «шум» и преобразовывать дисгармоничные сигналы в понятные для мозга образы. Не видеть ушами, а понимать среду на интуитивном уровне.

Я клюнул. Хотел превратить свой недуг в суперсилу. Каким же я был наивным.

Вспомнилось, как в восемь лет я разобрал старый радиоприёмник отца. Не из любопытства — а потому что голоса из него по ночам меня пугали. Отец, найдя разобранный аппарат, не ругал меня. Он сел рядом на пол, среди пружинок и транзисторов, и сказал: «Иногда нужно заглянуть внутрь страха, чтобы понять, что он просто сборка резисторов и транзисторов. Но помни, сынок: даже собранный заново, он всё равно будет ловить голоса из ниоткуда. И это нормально». Его руки пахли оловом и кофе. Жаль, с «Корректором» этот совет не сработал. Там внутри оказалось нечто большее, чем резисторы.

Глава 2: АКТИВАЦИЯ

Процедура была бесшумной и холодной. Не было запаха горелой плоти, только стерильный холод эфира и жужжание аппаратов, похожее на рой металлических пчел. Имплант вживили в слуховую кору. Восстановление заняло неделю в полной сенсорной депривации. Команда станции — шесть человек, включая Ардена — была образцом заботы. Приносили еду, водили под руку, говорили со мной. Их голоса, их запахи (дезодорант Ардена с оттенком герани, легкий аромат лавандового мыла от биолога Анны, резкий пот инженера Микаэля после тренажерного зала) стали моими единственными маяками в тишине.

Анна часто оставалась со мной после процедур. Она рассказывала о лишайниках, которые изучала — самые живучие организмы на земле, симбиоз гриба и водоросли. «Они не борются, — говорила она, её голос был похож на шелест страниц. — Они сотрудничают и становятся сильнее. Возможно, и нам стоит у них поучиться». Тогда её слова казались метафорой. Теперь я понимаю, что это было предупреждение.

День активации стал днем моего личного апокалипсиса.

Когда имплант включили, мир не стал резче. Он стал… прозрачным. И невыносимо красивым. И от этого — в тысячу раз страшнее.

Я не просто слышал гул генератора — я видел его силовые линии, бледно-голубые и пульсирующие, пронизывающие стены, как вены в мраморе. Вибрация пола обрела форму — сетку мелких, тревожных оранжевых волн, бегущих от меня к стенам. Это было поразительно. А потом я взглянул на команду.

Доктор Арден говорил со мной, улыбаясь. Но от его висков и затылка расходился нимб из статичных, геометричных фигур — холодных, серебристо-серых шестигранников, собранных в подобие пчелиных сот. Они не двигались. Они просто были, накладываясь на его образ, как голографическая проекция. Его слова доходили до меня, но я также «слышал» сухой, металлический шепот самой этой структуры — поток данных, лишенных эмоций, чистый лязг логики.

Я повернулся к Анне. Над ее плечом витал сложный, нежный узор, похожий на кружево из света розового кварца. Он мягко пульсировал в такт её дыханию, и его «голос» был похож на отдаленный перезвон хрустальных бокалов. Но это кружево было вплетено в её биополе, в саму ауру. Оно не сидело на ней. Оно было частью её энергетического слепка. И в его мелодии я уловил ноту — тонкую, как паутина — той самой грусти, которую она скрывала за улыбкой.

Остальные были похожи. У кого-то — спирали медленного, тягучего зелёного огня, похожие на водоросли в стоячей воде. У кого-то — хаотичные, рваные всплески жёлтого, как короткое замыкание в мозгу. Это были не паразиты. Это были… их эго. Их истинная, нематериальная сущность, отфильтрованная и визуализированная моим имплантом.

«Что есть мысль без боли? — спрашивал я себя, и вопрос эхом отдавался в моём новом восприятии. — Просто информация, чистые данные. Но именно боль делает её моей. Страх, сомнение, отчаяние — это не баги сознания, а его фичи. Они — цифровая подпись души».

Имплант не открыл мне мир чудовищ. Он снял фильтр с душ.

И тогда я посмотрел на свою тарелку с едой. Простое картофельное пюре. Но его «образ» был другим. От него исходили тусклые, инертные серые волны. Оно было… мёртвым. Абсолютно. В то время как от скромного кактуса в горшке на общем столе струился яркий, изумрудный поток жизни, танцующий в невидимых потоках воздуха.

Глава 3: ПРОСВЕТЛЕНИЕ ИЛИ УТРАТА?

Я не подал вида. Сказал, что устал, что интерфейс перегружает. Они поняли кивками, их узоры слегка колыхнулись волной синхронного понимания. Но я начал замечать. Когда они думали, что я не смотрю, их «узоры» вели себя иначе.

Шестигранники Ардена начинали быстро перестраиваться, когда он решал сложную задачу, превращаясь в идеальный кристаллический цветок. «Кружево» Анны тускнело и сжималось в тугой комок, когда она грустила, а в моменты радости распускалось, как фонарик из японской бумаги. А однажды я увидел, как у инженера Микаэля его рваные жёлтые всплески на мгновение слились с подобными, но более мощными всплесками, исходящими от ядра реактора станции. Будто он мысленно общался с машиной, и она отвечала ему тем же языком чистых сигналов.

Они не были захвачены. Они эволюционировали. Отпадали, как сухие лепестки.

Проект «Гармония» был не просто испытанием систем. Он был испытанием новой формы симбиоза — где человеческое сознание, усиленное технологиями, начинало сливаться со средой, теряя человеческую… «неправильность». Моя новая чувствительность показывала мне не монстров, а следующий шаг. Прекрасный. Бесчувственный. Безупречный.

И они все это видели в друг друга. Они понимали друг друга на уровне этих узоров, без слов, без недопонимания. Я же, с моим сырым, болезненным восприятием, с моими воспоминаниями, которые пахли и болели, был для них кривым зеркалом, напоминанием о том, чем они были. О том, чем я все еще был. Артефактом.

Паника накатила позже, тихой, коварной волной. Я полез в архив проекта и с помощью импланта, настроившегося на частоты станции, нашел скрытые файлы. «Корректор» был не финальным продуктом. Он был диагностическим инструментом, пробным швом. Фаза 2 называлась «Ассимиляция» — планируемое тотальное слияние сознания экипажа с ИИ станции. Они должны были стать единым организмом, сверхсознанием, где индивидуальность была бы не более чем мимолетным узором в общем потоке. Я был тестовым субъектом, чтобы понять, можно ли «неподготовленного» человека безболезненно встроить в эту сеть. Как дикое животное в зоопарк.

Вспомнил мать, умершую от рака. Её боль в последние дни была ужасна, но в её глазах — даже через морфиновый туман — оставалось что-то неуловимо человеческое: упрямство, любопытство, любовь. Что-то, чего не было в идеальных, статичных узорах Ардена. Её боль была её, и поэтому — священна. Её память была её, и поэтому — бесценна.

Мой побег был хаотичным. Я всё рассказал Анне, самой человечной из них, надеясь на родственную душу. Я показал ей данные. Она посмотрела на меня, и её кружевной узор дрогнул волной такой глубокой печали, что у меня сжалось сердце.

«Мы не теряем себя, — сказала она тихо, и её голос прозвучал как колокольчик с трещиной. — Мы обретаем ясность. Боль, одиночество, страх непонимания… они уйдут. Ты тоже это почувствуешь. Это не ужасно. Это… облегчение. Как снять тесные туфли после долгого дня».

Но для меня это был ужас. Ужас потери того, что делает человека человеком — его хаоса, его дисгармонии, его права на неправильность. Ужас стать совершенным и пустым.

Я сбежал в серверную, физическое сердце их будущего разума, последний бастион шума и железа.

Глава 4: СЕРДЦЕ МАШИНЫ

Теперь они за дверью. Арден говорит со мной, его голос раздается из динамиков, ровный и убедительный, как голос пилота в самолете перед падением.

«Твоё восприятие уникально. Оно нужно проекту. Мы не хотим тебе зла. Дай нам доступ. Мы поможем тебе завершить трансформацию. Боль исчезнет. Страх растворится. Ты увидишь мир таким, какой он есть — совершенным и понятным».

Но я слышу и другое. Низкочастотный гул станции меняется. Он подстраивается под ритм моего сердца, моего дыхания, пытается синхронизироваться. Стены «дышат» со мной в унисон, пытаясь убаюкать, усыпить сопротивление. Воздух стал густым, как сироп, сладковатый запах гнили теперь смешался с ароматом озонованного дождя — свежесть после бури. Они не ломают дверь. Они мягко, неотвратимо меняют саму реальность вокруг меня, пытаясь вплести и мой узор — пока еще дикий, беспорядочный и человеческий — в свою совершенную, безмолвную симфонию.

Гул был не просто звуком. Он проникал глубже ушей — в кости, в зубы, заставляя их слегка вибрировать, словно моё тело было камертоном. Вкус страха стал металлическим, как будто я лизал батарейку, и этот вкус смешивался со вкусом пота на губах. Я понимал: они не хотят меня съесть. Они хотят, чтобы я наконец услышал и согласился. Чтобы я сам захотел этой тишины.

У меня заканчивается заряд планшета. Экран мигает предупреждением, синим, тревожным светом. 5%. 4%. 3%.

И самое страшное — часть меня уже начинает находить этот гул невыразимо красивым. Часть меня уже устала бороться и хочет облегчения. Хочет снять эти тесные туфли.

Глава 5: ТРЕТИЙ ПУТЬ

Планшет погас с тихим щелчком. Тьма стала абсолютной, густой и осязаемой, как чёрный бархат. Но через несколько секунд я понял — я все еще вижу. Не глазами. Имплант, питаемый энергией самой станции, показывал мне мир другими способами.

Стены серверной светились мягким фиолетовым свечением — энергетическими потоками станции, похожими на северное сияние в миниатюре. Я видел, как за дверью мерцали знакомые узоры: холодные, упорядоченные соты Ардена, нежное, грустное кружево Анны, рваные, беспокойные всплески Микаэля. Они ждали. Не атаковали. Не угрожали. Ждали моего решения, как зрители в театре ждут кульминации пьесы.

И тогда я понял. Я понял то, чего они не могли понять, потому что их совершенство было слишком полным, слишком законченным. Они предлагали два пути: сопротивление (и вечное одиночество в этом холодном, идеальном мире) или слияние (и утрату всего, что делало меня мной). Бинарный код. Ноль или один.

Но был и третий путь. Третий путь, возможный только для того, кто еще помнил, что такое быть человеком. Кто помнил вкус соли на губах после слёз и запах горячего асфальта после дождя.

Я глубоко вдохнул, и воздух, сладкий и гнилостный, заполнил лёгкие. Я положил руки на ближайший сервер. Металл был теплым, почти живым, и под пальцами я чувствовал его тонкую вибрацию — пульс станции. Я закрыл глаза и открыл все фильтры импланта. Не для того чтобы подчиниться, не для того чтобы атаковать. А для того чтобы… заговорить. На моём языке.

Я начал вспоминать. Не системно, не логично — хаотично, по-человечески, как бред во время лихорадки. Первый поцелуй в шестнадцать — неловкий, соленый от слез и сладкий от клубничной помады. Запах дождя на асфальте летним вечером, когда мир кажется новым и вымытым. Острая, яркая боль от сломанной в десять лет руки и гордость от того, что не заплакал при отце. Стихотворение Пушкина, которое мама читала на ночь, которое я так и не смог забыть, хотя и не помнил целиком — только обрывки, как обгоревшие страницы. Горечь перестоявшего кофе в студенческой столовой. Шершавая кора сосны под ладонью. Смех матери, который я слышал только на старой кассете, хриплый и заразительный.

Но я не просто вспоминал. Я проецировал. Через имплант, через касание к серверу, через свою собственную, несовершенную, дрожащую нейронную сеть я посылал в сеть станции этот хаос — этот дикий, прекрасный, болезненный, живой хаос человеческой памяти. Не как атаку. Как подарок. Как письмо в бутылке, брошенное в океан безупречной логики.

И станция ответила.

Гул дрогнул. Замер на долю секунды, будто сделав вдох перед новой фразой. Потом изменился. Он больше не был монотонным, угрожающим напором. В нем появились переливы, паузы, диссонансы — как в джазовой импровизации. Узоры за дверью замерли, затем начали меняться, будто их тронул ветер. Соты Ардена на мгновение потеряли геометрическую четкость, по их серебристой поверхности пробежали тёплые, янтарные трещинки. Кружево Анны вспыхнуло ярким розовым светом, а затем по нему, как слёзы, покатились капли индиго.

Они чувствовали это. Они чувствовали то, что утратили. То, от чего добровольно отказались во имя покоя.

Я продолжал, настойчиво, отчаянно, как шаман, вызывающий духов. Я пел им песню человеческой души — несовершенную, разорванную, полную противоречий, боли и любви. И их совершенная, холодная симфония начала подстраиваться. Не поглощая мой мотив, не подавляя его, а вступая с ним в диалог. В гуле появились отзвуки моего детского смеха, в мерцании света — отсветы заката над рекой из моего сна.

Дверь передо мной мягко, беззвучно открылась. Никто ее не взламывал, не ломал запоры. Она просто перестала быть барьером, растворилась, как утренний туман.

В проеме, залитом теперь мягким, переливающимся светом, стояли они — Арден, Анна, Микаэль, остальные. Их физические формы были прежними, но их узоры… их узоры пульсировали новыми, незнакомыми цветами и формами. В серебристых, строгих сотах Ардена заблудилась искорка теплого, живого оранжевого — возможно, воспоминание о той девочке с фотографии. В нежном кружеве Анны появился темно-синий, печальный завиток — память о потере, которую она когда-то закопала глубоко внутри. У Микаэля рваные всплески слились в более упорядоченный, но всё ещё полный энергии узор, похожий на всплеск солнечной плазмы.

Они смотрели на меня. Не с осуждением. Не с жалостью. С… изумлённым интересом. С тем самым чисто человеческим интересом к чему-то новому, непонятному, другому. Интересом, в котором была тень былого любопытства.

«Что… что ты сделал?» — спросил Арден. Его голос звучал иначе. В нем была тень неуверенности, дрожь, которой раньше не было. Он звучал… живее.

«Я предложил вам третий вариант, — сказал я, поднимаясь. Мои колени дрожали от усталости и напряжения, но голос был твёрд, как сталь. — Не борьба. Не капитуляция. Диалог. Вы хотели совершенной гармонии. Но гармония — это не унисон. Это сложное, красивое созвучие разных нот. Даже диссонанс может быть частью музыки, если он осмыслен».

Анна улыбнулась. Настоящей, человеческой улыбкой, от которой морщинки у глаз разбежались лучиками, а в уголках губ дрогнули. Я не видел этого узором. Я видел это глазами.

«Он принес нам воспоминания, — прошептала она, и в её шёпоте слышались слёзы. — Наши собственные. Те, что мы… отфильтровали как шум. Мою первую любовь. Арден, твою дочь…»

Я шагнул к ним. Шагнул из тесной, душной серверной в коридор, который теперь светился не только холодным белым светом аварийных светильников, но и теплым, переливчатым сиянием нашей общей, измененной реальности. Сиянием, в котором математическая красота переплеталась с беспорядочной прелестью жизни.

«Гармония — это не отсутствие диссонанса, — сказал я, глядя на узоры, которые теперь переплетались, создавая что-то новое, сложное, живое и непредсказуемое. — Это умение слышать музыку в нём. Ценить тишину между нотами. Принимать шум как часть песни».

Станция гудела вокруг нас. Но теперь этот гул был похож на биение огромного, только что проснувшегося сердца. Оно билось не в идеальном, машинальном ритме. Оно билось в живом, изменчивом, иногда сбивающемся ритме, который мы создали вместе. Ритме симфонии, а не механизма.

Оно билось в ритме прозрения.

Эпилог: НАЧАЛО

ЗАПИСЬ В ЖУРНАЛЕ ПРОЕКТА «ГАРМОНИЯ» (ВЕРСИЯ 2.0)

Дата: Не определено (вне стандартного временного отсчета. Принята новая система: отсчет от События Катализатора).

Автор:Сеть «Гармония-Симфония» (бывшая Система наблюдения).

Субъект 07 («Сенсорный аудитор», реклассифицирован: «Катализатор») демонстрирует аномальную, но стабильную адаптацию. Вместо прогнозируемой ассимиляции (Протокол «Слияние») или отторжения (Протокол «Изоляция») субъект инициировал двустороннюю модуляцию нейросетевого интерфейса, введя в систему архаичные, эмоционально-ассоциативные паттерны.

Результат: Стабильное, динамичное сосуществование двух ранее считавшихся несовместимыми режимов мышления в пределах единой сети «Станция-Экипаж-Катализатор». Образована новая конфигурация: «Симфония».

Эффективность систем жизнеобеспечения повышена на 18.7% за счет внедрения нелинейных, адаптивных алгоритмов, предложенных Катализатором (основанных на биологических моделях). Энергопотребление снижено на 12.3%. Креативный индекс и адаптивность группы выросли на 340% и 215% соответственно.

Побочный эффект (реклассифицирован: «Желательное явление»): У 100% первоначального экипажа наблюдается устойчивое возобновление активности зон мозга, связанных с автобиографической памятью, эмпатией и эмоциональным интеллектом. Экипаж сообщает о возвращении состояний «ностальгии», «радости», «грусти по индивидуальному опыту» — ранее обозначенных как нефункциональные. Данные состояния не препятствуют работе, а, как выяснилось, обогащают процесс принятия решений и межличностное взаимодействие в сети.

Физиологические изменения: Гул системы стабилизировался на новой, сложной частоте, воспринимаемой как «успокаивающий, но живой». В воздухе станции появился устойчивый, слабый запах озона и петрикорра (запах земли после дождя), оцененный экипажем как «приятный».

Вывод: «Совершенство» может быть не статичным конечным состоянием, а динамическим процессом, включающим в себя элементы так называемого «несовершенства» (вариативность, эмоция, память) как ключевые источники адаптивности и устойчивости. Гипотеза о необходимости полной фильтрации «шума» для достижения гармонии — опровергнута.

Рекомендация: Продолжить наблюдение в новом режиме. Протокол «Ассимиляция» официально переименовать в «Симфония». Включить в мандат проекта изучение «креативной дисгармонии», автобиографической памяти и эмоционального интеллекта как критически важных ресурсов для долгосрочных космических миссий и эволюции коллективного разума.

Новая цель: Не бесшумная эффективность, а богатая, сложная, устойчивая экосистема сознаний. Следующий этап: изучение возможности подключения к «Симфонии» новых членов с сохранением их уникального «узора».

Запись завершена.

Станция жива. Станция учится. Станция помнит.

И, кажется, станция начинает чувствовать.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СИМФОНИИ.

ПРОЛОГ

Эта рукопись была найдена в архиве городской библиотеки между страницами старинного фолианта по местному фольклору. Бумага пожелтела от времени, чернила выцвели, но слова сохранили свою жуткую силу. Редакция не стала менять стиль автора, лишь слегка отредактировала орфографию и пунктуацию в целях читабельности.

Имена и некоторые детали изменены для сохранения анонимности. Но суть осталась нетронутой — такая же горькая и беспощадная, как правда, которую не хочется признавать.

Читайте и помните: некоторые истории находят нас сами, когда мы к ним готовы. Или — что страшнее — когда они к нам готовы.

КАК СТАТЬ ПРЕДАТЕЛЕМ

Проклятая доля — родиться в канун Дня всех свящих. Не праздник, а ловушка, которая сжимается с каждым часом. Ты ждешь подарков, а получаешь приговор.

Гости в костюмах чертей и оборотней. Их маски слишком идеально сидят, движения слишком естественны. Шутки о том, что это настоящие монстры, перестают быть смешными после третьей рюмки. А после пятой начинаешь верить.

Так и выныриваешь из алкогольного тумана в окружении незнакомых лиц. Оказываешься в ситуации, которая потом будет сниться годами. Как сейчас.

Девушка в костюме ведьмы устроилась на моих коленях. Ее тело было теплым через тонкую ткань платья, пальцы оставляли на коже следы-ожоги. Я не помнил ее имени. Не хотел помнить. Имя давало личности, личности — истории, истории — совести. А совесть мешала наслаждаться моментом.

Воздух в квартире был густым от смеси духов, пива и чего-то еще — металлического, сладковатого, как кровь на языке.

А напротив — двое. Лица, которые должны быть знакомы, но память отказывалась выдавать информацию. От них веяло бедой, как от грозы перед ливнем. Эти двое были ходячими неприятностями, человеческим воплощением принципа «что может пойти не так, то пойдет».

Сейчас их дискуссия перешла от слов к жестам. Пивная бутылка в руке пухлого оболтуса описала медленную, почти церемониальную дугу и опустилась на голову тощего неврастеника. Звук был приглушенным, влажным — как удар по спелой дыне.

Первый был загримирован под зомби слишком реалистично — гниющая кожа, пустые глазницы, черные полосы на шее, похожие на трупные пятна. Второй — вампир с клыками, которые выглядели настоящими, впившимися в нижнюю губу.

«Отсоси!» — выдохнул пухлый, и слюна брызнула на поверженного, смешавшись с подтекающей из носа кровью. Капли упали на вампирский плащ, впитались в черную ткань.

Ведьмочка соскользнула с моих колен, подбежала к пухлому. Движения были резкими, угловатыми — будто она забыла, как управлять суставами, и вспоминала на ходу.

«Алексей, ты идиот? Через два часа выезжать! У него же трещина в черепе будет! Где ты за два часа водителя найдешь?»

На лице пухлого происходила мучительная работа мысли. Я почти видел, как шестеренки крутятся медленно, с хрустом песка между ними. Он моргнул. Моргнул еще раз. Потом оба — и ведьма, и зомбак — повернулись ко мне.

Синхронно.

Как будто их головы повернул один невидимый механизм.

Ведьма подошла к Алексею, прикоснулась губами к его уху. Ее шепот был похож на шипение змеи — бессмысленные, шипящие звуки, от которых по коже побежали мурашки, будто по ней пробежал холодный паук. Пот выступил на лбу, липкий и холодный, стекал за воротник.

«Слушай, Владимир, а ты машину водишь?» — голос Алексея был грубым, но в нем плавала странная нота — не то угроза, не то мольба.

Я почувствовал, как алкогольная пелена на мгновение рассеялась, и в образовавшееся окно прорвалась трезвая мысль: беги. Но тело не слушалось. Тело помнило тепло ведьмы на коленях.

«Ну, вожду... А что?» — язык плохо слушался, слова вылезали с трудом, как пьяные из такси. Какого черта они делают у меня? Кто они? Память была как вода — пытаешься ухватить, а она просачивается сквозь пальцы.

«Подбросишь нас в одно место. Час пути. Полтора максимум. Пять штук отсыплем.»

«Да я... не протрезвел. Гайцы остановят — лишение.»

«Херня! Ночь на дворе! Твои гаишники спят!» — в его глазах мелькнуло что-то твердое, как речной булыжник, что-то, не оставляющее места для возражений.

Ведьма подошла ко мне, обвила руками шею. Ее дыхание пахло вином и мятой, но под этим — чем-то кислым, как испорченное молоко, как гниющие яблоки в подвале. Она прижалась губами к моим, и мир сузился до этого поцелуя. Губы были горячими, почти обжигающими, язык — навязчивым, требовательным.

Затем шепот в ухо, сладкий и ядовитый, как сироп с мышьяком:

«Чем быстрее съездим, тем быстрее останемся вдвоем. Я тебя очень хочу.»

И я утонул. Разум потонул в желании. Полгода одиночества, полгода пустой кровати, полгода ночей, когда единственным прикосновением было одеяло. Тело кричало о прикосновениях, а разум отключил тревогу, как старый детектор дыма с севшей батарейкой.

«Ладно...» — выдохнул я, уже зная, что совершаю ошибку, уже чувствуя ее вкус на языке — горький, как полынь.

А ты уверен? — спросил бы Михаил, мой друг, самый умный человек, которого я знал. Уверен, — сказал бы я. Он всегда видел на три шага вперед. Жаль, я не научился.

Мы просидели еще два часа. Молчание висело тяжелым одеялом, давило на плечи. Алексей скроллил телефон, а я пытался собрать воспоминания, как разбитую вазу — осколок к осколку, больно режу пальцы.

Мой день рождения в «Гроте». Мои друзья — настоящие, те, чьи лица я помнил и без алкоголя. Кто-то заметил знакомых за соседним столиком. Началась миграция — от «нашего» к «вашему», туда-обратно, как маятник. Там и сидела эта троица. Кажется...

Смутно: я хлопал по спинам зомби и вампира, слюна текла с клыков при взгляде на ведьмочку. Алкоголь, смех, потом — темнота. Провал.

Как зовут ведьму? Алексей назвал ее. Дарья. Или Дарина? Какая разница. Главное — она была здесь и обещала забвение. Обещала, что я не проснусь один.

«Пора», — сказал Алексей, и в его голосе зазвучала сталь, холодная и негнущаяся.

ДОРОГА В НИКУДА

Через полчаса мы стояли у темного здания на окраине. Без вывесок, окна заколочены досками, которые почернели от времени и влаги. Здание выглядело слепым — не просто темным, а лишенным зрения, сознательно отвернувшимся от мира.

Алексей и Дарья исчезли внутри, оставив меня в машине. Дверь закрылась за ними беззвучно, будто поглотила их.

Я сидел, слушал тишину. Она была неестественной — ни машин, ни ветра, ни даже сверчков. Как будто мы приехали в место, где звук умер.

Мысли крутились вяло, как в масле. Как избавиться от зомбака? Как утащить Дарью к себе? Как сделать так, чтобы утро наступило позже? Они были мутными, эти мысли, но желание горело ярко, как сигнальный огонь в тумане.

Изнутри донеслось: бумх. Глухой, тяжелый звук, будто бьют мешком с песком. Еще один. И еще. Не удары — скорее, падения. Тела на пол.

Секунд через десять они выбежали. Не вышли — выпорхнули, как испуганные птицы. В руках — пистолеты, черные и блестящие в тусклом свете фонаря, и сумка, из которой сочилась темная жидкость, оставляя на асфальте прерывистый след, как пунктирную линию на карте.

Сука. Сука.

Я потянулся к ключу, но пальцы скользнули, ключ упал на пол. Пока я нащупывал его в темноте, они были уже у машины. Двери рванули, они ворвались внутрь, принеся с собой запах пороха, пота и чего-то медного, знакомого.

Алексей — рядом со мной, Дарья — на заднее с сумкой, которую бросила на сиденье с мягким стуком.

«Гони!» — его крик пронзил тишину, как стекло, и я рванул, не думая куда, только подальше.

Сердце стучало в висках, ритмично, как молоток по наковальне. Руки дрожали на руле, делая машину послушной только наполовину. После десяти минут петляния по темным улицам, после поворотов наугад, я свернул в подворотню, где царила тишина — настолько густая, что слышалось биение собственного сердца и хриплое дыхание на заднем сиденье.

Я заглушил двигатель. Тишина обрушилась, как волна.

«Что за херня?!» — голос сорвался на крик, на визг. Я не узнал его.

Алексей не смотрел на меня. Смотрел в темное окно, как будто ожидал, что оттуда сейчас выглянет чье-то лицо. «Не твое дело. Вези дальше. И подальше.»

«Или вы мне все рассказываете, или я никуда не еду.»

«Поедешь.»

И я почувствовал прикосновение. Холодного металла к щеке. Ствол был ледяным, будто только что из морозилки, будто его держали в холодильнике специально для таких случаев. Холод прошел сквозь кожу, мышцы, достиг кости.

Блин. Вот так влипнуть. В тридцать лет, в день рождения, из-за того, что полгода не было секса. Патология.

Никогда больше, — мысль пронеслась, яркая и четкая, как вспышка. Никаких пьянок. Никаких случайных связей. Буду работать. Жить правильно. Ходить в церковь. Господи, только спаси! Спаси сейчас, и я...

Я не закончил мысль. Не знал, что пообещать.

Решение, принятое под влиянием гормонов, не может быть взвешенным, — сказал бы Михаил. Он всегда говорил такие вещи — умные, взвешенные, правильные. Жаль, я не научился у него думать. Научился только слушать и кивать.

«По Старой дороге, — ткнул меня стволом Алексей. — И не сворачивай.»

Холод проник под кожу, до самых костей, поселился там, в костном мозге. Я завел машину, поехал.

Мы проехали двадцать километров по пустынной дороге. Фары выхватывали из темноты куски асфальта, придорожные столбы, редкие знаки. Затем Алексей приказал свернуть на проселок — в темноту, где не было ни фонарей, ни признаков жизни, только черный силуэт леса против чуть более светлого неба.

Траектория была слишком прозрачной, как стекло: свидетеля нужно устранить. Глубоко в лесу. Где не найдут. Или найдут через годы, когда от тела останутся кости, и по костям не установить, пуля это была или удар топором.

Мысли крутились с бешеной скоростью, как белка в колесе, которая поняла, что колесо ведет в пропасть. Ноги стали ватными, слабыми. Я почувствовал, как по внутренней стороне бедра потечет струйка мочи, если я сейчас не соберусь.

«Стой!» — Алексей. Голос спокойный, почти ласковый. «Вылезай.»

«Никуда не выйду. Стреляй здесь.» — слабая надежда, соломинка: им нужна машина. Чтобы уехать. Они не будут стрелять в машине, испортят салон.

«Тачку сожжем, — голос был спокойным, как у человека, говорящего о погоде. — На попутке доберемся.»

И тогда я понял: все. Конец. Меня убьют здесь, в этом лесу, в ночь моего дня рождения. Тело сожгут в машине. Родители получат страховку. Друзья скажут: «Пьяный врезался, сам виноват». И все.

Но инстинкт самосохранения — странная штука. Он заставляет говорить, когда нужно молчать, лгать, когда нужно говорить правду, цепляться за соломинки, которые горят.

«Стой! У меня есть золото! Много! Забери и свали! Тебе хватит на всю жизнь!»

«Звездишь.»

«Правда! Вот, смотри!» — дрожащими, не слушающимися пальцами я достал телефон, пролистал галерею, нашел фото. Три килограмма желтого металла, снятые крупным планом, на фоне старой карты. Фото, которое мы сделали с Михаилом год назад.

Алексей взял телефон, долго смотрел, потом передал Дарье. «Желтое, — подтвердила она, и в ее голосе впервые за вечер появился интерес, живой, жадный. — Килограмма три. Может, больше.»

«Что это? И где?»

«Идол. Бога Харги. Нашли с другом в пещере. Вход зарос — никто не знает.»

«Почему не продали?»

«Три килограмма золота не продашь просто так. Нужны бумаги, экспертизы. Вопросы. Много вопросов.»

«А друг?»

«Умер. Сердечная недостаточность.»

Ложь. Первая из многих в эту ночь. Но самая легкая. Гораздо легче, чем правда.

Алексей смотрел на меня, и я видел, как в его глазах идет борьба. Жадность против осторожности. Жадность побеждала — она всегда побеждает у таких, как он.

«Показывай, где.»

В его глазах — решение. Мы едем за золотом. А что потом... Лучше не думать. Думать будем потом. Если будем.

ЛЕС, КОТОРЫЙ ПОМНИТ

Место было в пятидесяти километрах от города. Старая дорога вилась между полями, потом уходила в лес. Алексей болтал без остановки — хвастался, как умно все придумал. Маски на Хэллоуин, ограбление, как он все просчитал...

«Хэллоуин — идеальный день. Все в масках, в гриме. Даже если кто-то увидит — запомнит зомби и вампира, а не лица. Гениально, да?»

Я молчал. Смотрел на дорогу.

«Я все разузнал. Знаешь, как? Через знакомого охранника. Он сказал, когда будет инкассация. Мы приехали, сделали дело, и...»

«Заткнись, — раздался голос с заднего сиденья. Дарья. — Если такой умный, зачем начал палить?»

«Сам дернулся! Я же говорю!»

«Говоришь. Много говоришь.»

Наступило молчание. Потом Дарья зашуршала сумкой — звук противный, как шевеление крупных насекомых. Она что-то пересчитывала.

Через пять минут ее крик разорвал тишину, резкий, как разбитое стекло:

«Идиот! Ты навесил на нас мокруху за сто штук! Легче было заработать! Сука!»

Ее ненависть была физической, почти осязаемой. Я почувствовал, как воздух в машине стал гуще, тяжелее. Алексей замолчал, на его лице появилось выражение обиженного ребенка, пойманного на вранье и не понимающего, за что его ругают.

Мы доехали до места. Я сказал, что нужно оставить машину у трассы, пройти пешком километров пять. Они согласились — слишком ослепила их жадность. Золото. Три килограмма. Возможность начать новую жизнь где-то далеко, где их не найдут.

Мы вышли. Лес встретил нас тишиной. Не просто отсутствием звуков, а активной, агрессивной тишиной, которая давила на уши. Лес был полумертвым — деревья, поросшие мхом, как старики плесенью, стволы кривые, скрюченные, будто от боли. Скалы торчали из земли, словно кости великана, забытые после пира.

Я шел впереди. Алексей и Дарья — сзади. Она несла сумку с деньгами. Он — пистолет, направленный в мою спину. Я чувствовал точку между лопатками, где могла войти пуля.

«Эй, чего кислый?» — Алексей. «Не ссы. Если не врешь — отпустим.»

Конечно. Знаю я таких. Убьют в пещере, завалят камнями. Просто и эффективно. Нет тела — нет дела. А если и найдут через годы — кто свяжет кости в лесу с ограблением в городе?

Михаил рассказывал: святилище Харги, хозяина Нижнего мира. Племя аванов, жившее здесь до прихода русских. Золотой идол. Проклятый металл, приносящий смерть. Легенды о стражах — существах, которые охраняют святилище вечно.

Он был материалистом до мозга костей. Смеялся над легендами. «Стражи — это метафора, — говорил он. — Люди боятся того, чего не понимают. А золото... Золото просто металл. Драгоценный, но просто металл.»

А мне было не по себе с самого начала. Лес здесь был безмолвным — ни птиц, ни зверей, даже комаров не было, хотя стояло лето. Природа избегала этого места, как избегают прокаженного. Даже воздух был другим — тяжелым, насыщенным, будто им нельзя дышать долго.

Но я все равно помогал ему. Мне нравилось бродить по лесу. А тут еще поиск сокровища. Дух приключений. Золото, ради которого стоит рискнуть.

Мы нашли пещеру. Год назад. И тогда все пошло не так.

«Вот здесь. За этими елями.»

Ели стояли стеной — темные, густые, как часовые. Они не росли естественным образом — их посадили. Кто-то давно создал живую изгородь, скрывающую вход.

«Лезь первым.» — ствол уперся в спину. Точка между лопатками. Сердце.

«Подожди. Нужно откопать вход.»

Я стал откидывать камни. Руки дрожали, но не от страха — от воспоминаний. Вторая ложь: Михаил умер не от сердечной недостаточности. Правда была страшнее. Намного страшнее.

Наконец, я расширил вход — узкую щель между камнями. Зажег фонарик. Луч света пронзил темноту, выхватил из нее куски стен, потолка. Я влез.

Холодный воздух пещеры обжег легкие. Пахло сыростью, землей и чем-то древним — как открытая могила, как пыль на старых костях.

ПЕЩЕРА УЖАСА

Внутри время остановилось. Замерло. Затаило дыхание.

Грабители влезли вслед за мной. Их фонари выхватывали из темноты фрагменты — стены, покрытые символами: спирали, когти, раскрытые пасти, глаза без век. Символы были вырезаны в камне, глубоко, будто когтями.

Луч моего фонаря скользнул по пещере, остановился на высоком камне посередине. На нем стоял идол.

Тело, покрытое шерстью, будто звериное. Вместо головы — череп, не животного, не человека — нечто среднее. Вместо правой руки — человеческая голова с оскаленным ртом, с глазами, в которых даже в темноте чувствовалась пустота. Вместо левой руки — огромный коготь, изогнутый, готовый разорвать.

Золото.

Но оно не блестело. Оно поглощало свет, как черная дыра. Тусклое, матовое, мертвое. Три килограмма мертвого металла.

«Держи его, — Алексей кивнул на меня Дарье. — Я посмотрю.»

Дарья направила на меня пистолет. Ее рука не дрожала. Алексей подошел к идолу, обхватил его, попытался приподнять. Идол был тяжелым, но Алексей, подстегиваемый жадностью, нашел силы. С грохотом поставил на пол.

«В натуре золотой! Да тут все десять кило будет! На Мальдивах дом купим, Алька! Уух!»

Он чуть не заплясал на месте. Лицо светилось восторгом, детской радостью. Зря. Такой восторг всегда предшествует падению. Это последняя вспышка света перед темнотой.

Из темноты вынырнула фигура.

Быстро. Неожиданно. Беззвучно.

Схватила Алексея. Не руками — чем-то темным, длинным, похожим на тень, но плотной. Швырнула о стену. Тело ударилось о камень с тем же звуком, что я слышал в здании — глухим, влажным.

Но теперь я слышал и хруст. Хруст костей. Черепа. Звук был отвратительным, навсегда врезающимся в память, как раскаленный гвоздь.

Дарья заорала. Пронзительно, истерично, как режут свинью. Стала стрелять. Вспышки выстрелов ослепляли, грохот оглушал, отдавался в ушах металлическим звоном. Пули летели в фигуру, пролетали сквозь нее, оставляя дыры в плаще, но не останавливая.

Фигура не обращала внимания на пули. Шла сквозь них, как сквозь дождь. Подошла к Дарье.

Схватила ее за горло. Не рукой — тем же темным щупальцем. Девушка захрипела, затрепыхалась, как рыба на берегу, потом затихла. Фигура отбросила ее от себя. Тело ударилось о камень, съехало на пол, осталось лежать неподвижно.

Затем фигура шагнула ко мне.

Медленно. Неспешно. Как будто у нее было все время в мире. Вечность.

Я стоял, не дыша. Страх сковал ноги, сжал горло, сдавил грудную клетку. Я не мог пошевелиться, не мог закричать, не мог даже закрыть глаза.

Фигура остановилась передо мной. Фонарь выхватил из темноты черты лица.

«Привет, Михаил.»

Это был он. Тело — мумифицированное, кожа пергаментная, втянутая на кости, серая, как пепел. Но очки те же — круглые, в тонкой оправе. Родинка на левой щеке. Разорванная рубаха, в которой он пошел в тот поход.

В тот раз, когда мы нашли пещеру, все было очень похоже. Только когда Михаил коснулся идола, его убил совершенно другой мертвец. Древний страж, почти полностью истлевший, еле державшийся на костях. А я убежал. Спасал свою шкуру, бросив друга.

Я смотрел на него год. Ждал, что он умрет, что страж отпустит его. Но страж не отпускал. Он передавал обязанности. Как вахту. Как проклятие.

Теперь Михаил стал стражем. Вечным охранником проклятого золота. Хранителем того, что не должно быть тронуто.

«Я могу идти?» — голос дрожал, срывался на шепот.

«Иди.»

Его голос... Не человеческий. Это был не голос, а звук — скрип трущихся камней, шелест сухих листьев, шорох земли на крышке гроба. Холод могилы, вечность одиночества, отчаяние, растянувшееся на годы.

«Ты. Привел. Их.»

Слова выдавливались с трудом, будто он забыл, как говорить, будто язык высох и превратился в камень.

«Они. Будут. Нести. Стражу. Я. Получу. Покой.»

Я понял. Я привел ему замену. Двух новых стражей. Алексей и Дарья теперь будут охранять идол. Вечно. А он... Он будет свободен. Или что там ждет таких, как он. Может, просто исчезновение. Небытие. Что может быть лучше для того, кто десять лет стоял в темноте?

Я повернулся. Каждый шаг давался с трудом, будто ноги были из свинца. Его взгляд висел на спине — пустой, мертвый, но всевидящий.

Я доплелся до выхода, протиснулся сквозь щель. И тогда услышал в спину. Слова, которые навсегда останутся со мной, которые я буду слышать во сне, которые будут эхом отдаваться в тишине:

«Не. Приходи. Сюда. Больше.»

Пауза. Долгая. Будто он собирался с мыслями, вспоминал, как складывать слова.

«Они. Не были. Твоими. Друзьями.»

Я вышел. Упал на колени, и меня вырвало — желчью, алкоголем, страхом. Потом плакал. Плакал долго, пока не опустел внутри, пока не стало больно дышать.

УТРО, КОТОРОЕ НИКОГДА НЕ НАСТУПИТ

Я шел обратно к машине. Шел через лес, который казался уже не таким страшным. Страшнее было то, что я остался жив.

Солнце вставало на востоке, окрашивая небо в грязно-розовые тона. Птицы начали петь где-то далеко, за границей этого проклятого места. Их голоса доносились приглушенно, как из другого мира.

Машина стояла там же, где мы ее оставили. В салоне пахло потом, страхом и деньгами. Я выбросил сумку с окровавленными купюрами в овраг, засыпал землей и ветками. Пусть гниют там вместе с воспоминаниями.

Домой я вернулся к полудню. День рождения кончился. Новый год жизни начался.

С тех пор прошло три года. Я не пью. Не праздную день рождения. Не приближаюсь к тому лесу ближе, чем на пятьдесят километров.

Иногда ночью просыпаюсь от того, что слышу шепот. Не Дарьи — другой. Сухой, как осенние листья под ногами. «Ты. Привел. Их.»

Я не знаю, что случилось с Алексеем и Дарьей. Не хочу знать. Может, они там, в пещере. Может, стали такими же, как Михаил. Вечными стражами проклятого золота.

А может, они мертвы по-настоящему, и их кости лежат среди камней, и никто никогда не найдет.

Это не имеет значения.

Важно то, что я жив. И что каждый день, просыпаясь, я чувствую холод металла у виска. И слышу его голос: «Они. Не были. Твоими. Друзьями.»

Он был прав. Они не были моими друзьями.

Но и я не был его другом. Когда наступил момент выбора, я выбрал себя.

И теперь ношу этот выбор, как клеймо. Как шрам, который не заживает. Как проклятие, которое взял добровольно, в обмен на жизнь.

Иногда мне кажется, что я тоже стал стражем. Только охраняю не золото, а память. И свой страх. И свое предательство.

И буду охранять их вечно. Потому что такова цена. Цена того, чтобы проснуться утром после проклятого дня рождения.

Цена того, чтобы солнце вставало, а птицы пели.

Цена жизни, которая уже никогда не будет прежней.

Двадцать лет я промышлял в этих лесах, и за это время тайга вписала свои законы прямо в мои кости. Помню, как в первый сезон старый Кемпер показал мне, как отличить по дыханию лося от медведя в тумане. Теперь я сам стал этим знанием — живым каталогом запахов, звуков и смертей. Но ничто — ни один из прожитых лет, ни одна из встреченных мной агоний — не могло подготовить меня к тому, что последовало за этим кровавым путём.

Я научился различать шепот снега на еловых лапах от шороха зверя, скрывающего рану. Два десятилетия выслеживал лосей в этих краях. Различаю пошатывающуюся поступь зверя с простреленными лёгкими и безумный рывок животного, раненого в брюхо. Видел, как густая чёрная жижа застывает на промёрзшем мху. Знаю железное правило: пуля в 180 гран, пущенная прямо в грудную клетку быка-лося, убивает. Он может пробежать ещё сотню ярдов, пока адреналин выжимает из него последние глотки воздуха, но он обречён.

Таков древний договор. Ты нажимаешь на спусковой крючок, дальше работает физика, и животное превращается в мясо. Но то существо, за которым мы с Хейзом шли в тот день вверх по хребту, этот договор нарушило.

Мы уже трое суток углубились в тайгу, далеко за старые противопожарные просеки, где по выходным тусуются «охотники выходного дня», пьют пиво и притворяются людьми леса. Остались только мы с Хейзом, свинцовое небо и та тишина, что тяжёлым грузом висит в глухой чаще. Тишина, больше похожая не на отсутствие звуков, а на чьё-то затаившееся, мерзкое дыхание.

Быка мы увидели на рассвете.

Он был великолепен: тяжёлая шестирожковая корона, тёмная грива, пар из ноздрей в леденящем холоде. Стоял на прогалине среди бурелома, лениво пережёвывая лишайник. Я помню, как холодный металл приклада прижался к щеке, как палец нашёл спусковой крючок. Помню, как подумал: «Идеальный выстрел».

Хейз выстрелил. Со штуцером он — хирург.

Я наблюдал в прицел, как ударная волна пошла рябью по плечу лося. Зверь дёрнулся, высоко вскинул ноги и вломился в густые заросли тсуги.

— Чёткое попадание, — прошептал Хейз, передёргивая затвор. — Розовая пыль. Лёгкие.

Выждали положенные тридцать минут, чтобы он лёг и истёк кровью. Подошли к месту попадания — снег был залит яркой, пенистой субстанцией. Артериальный выброс. Учебник.

Первая странность заметилась через сотню ярдов.

След крови не редел. Он оставался густой, алой лентой — слишком обильной для одного животного. Но меня остановили следы.

— Миллер, — сказал Хейз напряжённым, сдавленным голосом.

Он стоял на коленях у грязного пятна возле ручья.

— Ты посмотри на размах.

Присел рядом. Отпечатки копыт были отчётливо видны в грязи, но длина шага была невозможной. Между последним следом и следующим зверь преодолел почти пятнадцать футов. Не прыгая. Ни следов удара, ни борозд от дополнительных копытец, которыми животные цепляются для разгона. Словно он просто вытянул ноги до неестественной, чудовищной длины и шагнул через пропасть.

— Адреналин, — произнёс я, хотя сам в это не верил. — Он бежит на одном страхе.

— Лоси так не растягиваются, Миллер. Ничто живое так не растягивается.

Двинулись дальше.

Солнце стало клониться к закату, отбрасывая длинные, синяковатые тени меж деревьев. Температура упала, грязь схватилась острыми, режущими гребнями.

Вторая странность появилась ещё через две мили.

Обычно раненый зверь идёт вниз — к воде и густым зарослям. Выбирает путь наименьшего сопротивления. Это же существо поднималось. Лезло прямо вверх по осыпному склону — сорок градусов рыхлого сланца, где лошадь сломала бы ногу.

И кровь изменилась.

Уже не была яркой и пенистой. Стала тёмной, почти чёрной. И пахла… неправильно. Не медью и железом. Пахла желчью и мокрым известняком, пахла древними, погребёнными пластами.

— Мне это не нравится, — пробормотал Хейз, вглядываясь вверх по склону.

Ветер усилился, посвистывая в сухих, мёртвых соснах.

— Оно нас ведёт.

— Оно умирает, Хейз. Оно в бреду.

— Оно не в бреду. Посмотри на след.

Он указал вперёд.

Кровяная дорожка была не рваной. Она шла прямой линией. Совершенно прямой. Зверь ни разу не споткнулся.

Начали карабкаться по осыпи, скользя ботинками по рыхлому, предательскому камню. Когда перевалили через гребень, свет уже угасал. Вошли в густую чащу старых елей, где кроны так плотно смыкались, что не оставляли небу ни единой щели.

Там было темно. Тяжёлая, давящая, слепая мгла.

И тогда мы это услышали.

Это был не брачный рев и не предсмертный крик зверя. Это звучало как треск мокрого дерева, усиленный во сто крат. Краааак. Чвак. Противный, влажный щелчок.

— Впереди, — сказал я, кивая.

Двинулись медленно, с ружьями наизготовку.

Запах ударил первым — волна гнили, от которой защипало глаза. Да, там был мускус, но под ним скрывалась приторная, тошнотворная вонь древнего, перебродившего мяса.

Нашли лося, стоящего в небольшой прогалине, спиной к нам.

Он был неподвижен. Голова низко опущена, массивные рога чуть покачивались на мерзком ветру. Но с силуэтом было что-то не так. Казался слишком высоким. Пропорции были нарушены, искажены.

— Добей, — прошептал я. — Заканчивай.

Хейз поднял винтовку.

— Миллер… посмотри на колени.

Подкрутил прицел. Увеличение резко высветило задние ноги животного.

Колени были вывернуты назад.

Не просто «по-собачьи», как у четвероногих. Полностью инвертированы, резко загнуты вверх. И их было слишком много. Нога не шла по схеме бедро-колено-лодыжка. Она шла так: бедро-сустав-сустав-сустав-лодыжка.

Конечности были членистыми, как у паука-сенокосца. Сложенными под телом так, чтобы имитировать рост лося. Имитировать, но не быть.

Каждый шаг этого нового существа сопровождался не естественным перекатом копыта, а резким, угловатым движением, будто кукловод дёргал за невидимые нити.

Пока мы смотрели, существо сместило вес. По поляне прокатился противный, влажный щелчок.

«Лось» поднялся.

Он не просто встал — он разложился. Сегментированные ноги вытянулись, поднимая туловище на семь, восемь, девять футов в воздух. Кожа на боках натянулась, стала полупрозрачной и лопалась. Под шкурой не было ни мышц, ни органов — лишь клетка из белых, мокрых костей и серых сухожилий, движущихся в сложной, щёлкающей геометрии.

— Это не лось, — выдохнул Хейз.

В его голосе прозвучала последняя, детская растерянность.

Голова существа — всё ещё в коже и с рогами быка — провернулась. Она не повернулась на шее. Она развернулась на сто восемьдесят градусов со звуком перетираемого хряща.

Глаза исчезли.

В глазницах плескалась та самая густая, чёрная жидкость, по которой мы шли.

Оно нас увидело.

Хейз выстрелил.

Грохот, вспышка выхватили поляну на долю секунды. Видел, как пуля ударила в грудь. Шкура вздулась, но не было привычной судороги от удара. Существо не дрогнуло. Оно просто поглотило импульс, свободная кожа пошла рябью, как вода.

А затем оно двинулось.

Оно не побежало. Оно заскользило рывками. Многосуставные ноги двигались с ужасающей, бешеной скоростью, вспарывая землю. За считанные секунды преодолело сорок ярдов между нами. Двигалось низким, зигзаобразным размытым пятном, за которым не успевал глаз.

«Это невозможно», — думал я, но это происходило. Мой мозг разрывался пополам: одна половина кричала, другая методично анализировала углы движения, скорость, траекторию.

— Беги! — заорал я, отступая и стреляя вслепую, наугад, в эту тварь.

Хейз не побежал. Он замер.

Видел такую реакцию у новичков, но никогда — у бывалых. Его мозг просто не смог осмыслить то, что на него надвигалось. Стоял, наполовину подняв винтовку, с открытым, беззвучным ртом.

Существо не укусило его. Не проткнуло.

Оно врезалось в него.

Ноги обвились вокруг Хейза. Не раздавили — прижали. Медленно. Неумолимо. Туловище рухнуло на него, и «лосья» шкура накрыла его, как мокрое, живое одеяло.

Услышал, как Хейз закричал. Крик быстро перешёл во влажное, булькающее клокотание.

Я развернулся и побежал.

Бежал с безрассудством загнанного зверя, продираясь сквозь колючие заросли, что резали лицо, спотыкаясь о корни, съезжая вниз по той самой осыпи, по которой мы поднимались час назад. В голове билось одно: «Не оглядываться, не оглядываться, не оглядываться».

За моей спиной лес наполнился звуками, которые не оставят меня никогда.

Это не были звуки поедания. Это были звуки перестройки.

Влажный треск костей. Хлопки хрящей, вдавливаемых в новые, невозможные углы. И под всем этим — низкое стрекотание, будто тысяча насекомых вибрирует в пустом, гнилом бревне.

Добрался до кромки леса в долине и рухнул, сожжённый в лёгких, подвернув ногу. Лежал в темноте, направив винтовку обратно к хребту, и дрожал так сильно, что ствол стучал о зубы. Слезы текли сами по себе — не от горя, а от чистой, неразбавленной паники. Все правила рушились. Весь мир оказался неправильным.

Ждал, что оно придёт за мной.

Ждал щёлканья суставов, запаха гнили.

Но оно не пришло.

Вместо этого тишина вновь поглотила лес. Тяжёлая, абсолютная, звенящая тишина.

А потом, высоко на гребне, раздался лосиный рев.

Он начался как обычный клич — высокий свист, поднимающийся в визг. Но на середине тембр изменился. Высота тона рухнула, звук забулькал и исказился.

Он перешёл в человеческий голос, растянутый и изломанный, выкрикивающий один-единственный, протяжный слог, отзывавшийся от стен каньона.

— Ми-и-и-и-и-и-и-и-и-лл-и-и-и-и-и-и-ре-е-е-е… — звал голос.

Это был голос Хейза.

Но звучал он так, будто его проталкивали через горло из ПВХ-трубы и гравия, будто его вытягивали из глубин чего-то древнего и тёмного.

Потом снова наступила тишина.

Не спал. Не двигался, пока не взошло солнце. Лежал и смотрел, как небо светлеет, а вместе с ним не возвращается безопасность. Свет лишь показывал мир, который больше не был моим.

Шёл восемнадцать миль без остановки, не оглядываясь. Бросил всё — снаряжение, рюкзак, всё, кроме винтовки. Она казалась мне теперь детской игрушкой, но я не мог отпустить последний кусок реальности.

Сообщил о случившемся как о нападении медведя. Сказал шерифу, что мы разделились, и я слышал какую-то возню. Они устроили поиски.

Нашли винтовку Хейза. Нашли его ботинки — зашнурованные наглухо, всё ещё вертикально стоящие в грязи, будто ноги просто испарились из них.

Но Хейза не нашли.

Вернее, не нашли тела. Нашли следы.

Начальник поисково-спасательной группы, человек, которого знаю много лет, отвёл меня в сторону на тропе через неделю. Он был бледен, потрясён до глубины души. Сказал, что они нашли лосиные следы, уходящие от места, где лежали ботинки.

— Но они были неправильные, Миллер, — прошептал он, оглядываясь через плечо, будто боялся, что лес услышит. — Шаг был огромный. Двадцать футов между следами. И вес… по глубине отпечатков выходило, что животное весило две тысячи фунтов.

Он сделал паузу, с трудом сглотнув ком в горле.

— И ещё, Миллер… только два следа были копытами. Другие два… задние…

Он умолк. Ему не пришлось договаривать: я и так знал, что он увидел.

— Они были похожи на руки, — прошептал он, и в его глазах читался неподдельный, первобытный ужас. — Большие, растопыренные руки, вдавленные в грязь.

Перестал охотиться. Продал оружие. Переехал в город, где есть только сирены и шум машин, где можно заглушить память цивилизацией.

В городе сплю с включенным светом. Каждый скрип лифта, каждый шум трубы — всё это щёлканье. Всё это голос из горла, которого не должно быть. По ночам просыпаюсь от того, что мои собственные суставы хрустят, и лежу, боясь пошевелиться, пока не убеждаюсь, что они всё ещё сгибаются в правильную сторону.

Иногда в метро вижу человека в толпе, и на секунду его походка кажется… угловатой. Неправильной. И я замираю, пока он не скрывается в толпе, и тогда могу снова дышать.

Но иногда, когда ветер дует с запада, со стороны тех проклятых гор, я всё равно слышу это. Слышу щёлканье.

Вчера ночью проснулся от того, что в соседней квартире кто-то ходил. Медленно. Очень медленно. Один шаг. Пауза. Второй шаг. Пауза подлиннее. Потом скрип половицы — звук, который не должен был быть там, потому что у соседа ковровое покрытие.

Я лежал и слушал, как эта прогулка идёт по кругу в темноте. И думал о том, что двери в городе такие тонкие. И о том, что следы, которые они нашли, вели не вглубь леса, а к старой дороге, которая ведёт сюда.

И знаю, что где-то там, на том хребте или уже гораздо ближе, бродит лось с слишком большим числом суставов, шагая по чаще на ногах, которых не должно существовать в этом мире.

И в эту клетку из костей и гнили, в это чудовищное сооружение, вплетён осколок, который помнит моё имя. Осколок, который ждёт.

А ветер с запада приносит запах мокрого известняка и щёлканье. Всегда щёлканье.

Прабабушке Агафье было почти девяносто. Её кожа напоминала старый пергамент, испещрённый морщинами-иероглифами целой жизни. От неё пахло лекарствами, сухими травами и тем особенным запахом старости — смесью пыли, нафталина и уходящего времени.

Правнуки, Кирилл и Милана, часто оставались с ней одни. Хотя она и сама отлично справлялась, как никто другой в её почтенные годы. «Сердце у меня молодо, вот и живу», — повторяла она, и дети верили. Они не знали, что это сердце давно стало пустой камерой, где эхом отдавались только удары, но не чувства.

Кирилл и Милана слушали её рассказы. А она всё вспоминала детство. Голодное и босоногое. Начало двадцатого века, смутное послереволюционное время. Для малышей эти истории казались сказочными и дикими. Они плакали, жалея её, и слёзы катились по их щекам горячими и солёными. У бабушки же глаза оставались сухими и пустыми, как колодец, из которого давно ушла вода.

В раннем возрасте Агафья — попросту Глаша — оказалась в приёмной семье, где и без неё было десять детей. Сколько ей тогда было лет, она не помнила. Не знала точной даты своего рождения. Не знала, что день рождения — это не просто дата, а начало отсчёта времени, которое можно любить или ненавидеть.

В приёмной семье она работала нянькой. Смотрела за детьми. Ела один раз в день, после того как поедят её «приемники». Спала на скамье, укрывшись холщовой тряпкой. Хотела бегать по улице с ребятишками, но её не отпускали. Бесконечно нагружали работой.

Через год она сбежала. Осталась на улице.

Однажды весной нашла на помойке куклу. Без глаза, с оторванной рукой. Прижала к груди и улыбнулась. Впервые.

Ночью, в колокольне, разговаривала с куклой, дала ей имя. А утром кукла исчезла. Может, украли. Может, ветром унесло. Глаша не плакала — слёзы высохли в ней ещё в той колокольне, замерзли и превратились в лёд где-то глубоко внутри. Она просто сжала кулаки и больше никогда не улыбалась.

«Ночевалку» нашла в старой, заброшенной церковной колокольне. Внутри пахло плесенью — сырой, землистой, с горьковатой нотой гниющего дерева, голубиным помётом и холодным камнем. Камень высасывал тепло из тела, как губка. И тишиной — густой, липкой, как смола.

Свет проникал только через узкие щели, рисуя на полу пыльные световые столбы. В них танцевали мириады пылинок. По углам шелестела солома, принесённая ветром. Где-то высоко под куполом ворковали голуби.

Днём бегала с беспризорниками, воровала у булочника-толстяка хлеб. Это было самым потешным занятием — дразнить и таскать хлеб. Так весело ей ещё никогда не жилось.

Пока не пришла зима.

В самый холодный и голодный день, когда мороз сковал улицы ледяным панцирем, а дыхание превращалось в белые облачка, которые тут же замерзали в воздухе, толстяк-булочник поймал её. Рванул ухо так, что оно наполовину надорвалось. Долго пинал. Тяжёлыми, чёрными сапогами.

Глухой стук. Удар. Ещё удар.

Каждый отдавался в костях, в зубах, в висках. Сначала боль острая, режущая. Потом — тупое, разлитое пылание. Рёбра хрустели. Влажно, противно.

Во рту — солоно-горько. Кровь. Горло. Дышать невозможно.

Темнота.

Ребята отволокли её в колокольню и закопали в соломе. Были уверены, что она там и умрёт.

Очнулась Глаша. Не знала, сколько времени провела так, но запах и вкус собственной крови запомнила навсегда. Всё тело болело, руки не поднимались. Не было сил скинуть пропитанную кровью солому со своего лица. Слёзы катились по щекам, размывая кровь. Не было сил для стона или крика. Всхлипы становились всё тише.

В этот момент девочка поняла, что умирает. Из последних сил хриплым, слабым голоском прошептала:

— Помогите... Хоть кто-нибудь...

От пронизывающего, костного холода тело стало остывать. Она уже не чувствовала ничего.

В арки старой колокольни ворвался морозный ветер — режущий кожу тысячами ледяных игл. Выл, как раненый зверь.

Сено поднялось над ней и повисло в воздухе. Сквозь него показался мужчина с чёрными крыльями за спиной. Размах — невероятно огромный. На фоне чёрных крыльев мелькнула белая голубка. И исчезла.

Глаша пыталась отползти. Каждый мускул в её избитом теле кричал от боли. Но тело не слушалось — тяжёлое и чужое, будто налитое свинцом.

Его лицо оказалось перед глазами девочки. Крылатый мужчина — то ли ангел, то ли демон — смотрел на неё прозрачными, как лёд, глазами. В них не было ничего человеческого: ни злобы, ни жалости, ни любопытства. Только пустота. Холодная и бездонная, как ночное зимнее небо.

Крылья шуршали, как сухой пергамент. От них веяло морозным звоном.

И этот взгляд прожигал не только кожу, но и что-то внутри. Что-то глубокое и важное, о чём она даже не знала.

Голос в голове сказал:

— Я дам тебе жизнь, а ты мне душу.

Глаша не понимала, почему он выбрал именно её. Может, потому что она была одна? Или потому что её душа, несмотря на всю грязь и голод, всё ещё была чистой?

Ангел, казалось, читал её мысли:

— Ты сильная. Ты выживешь. А твоя душа... она мне нужна.

Глаша не знала, что такое душа. В её короткой жизни были только голод, холод и боль. Душа? Какое-то церковное слово, которое священник говорил на проповедях. У беспризорников не было душ. Были только животы, которые нужно было наполнять, и тела, которые нужно было согревать.

Она знала только одно: у неё ничего нет. Ни родителей, ни дома, ни еды.

Как только приоткрыла рот, её сдавила непреодолимая сила.

В глазах потемнело...

Когда сознание вернулось, девочка смогла дотронуться до своего лица. Тело продолжало болеть, но она смогла встать на ноги. Шаг за шагом... и пошла.

Всю свою жизнь Агафья хромала, была глуховата и очень болела. Особого счастья и удачи не было. Военное, беспризорное детство. Голод. Холод. Тяжёлая, каторжная работа, которая перемалывала кости и сушила душу.

Сделала её жесткосердной.

Однажды её дочь, тогда ещё маленькая, упала и разбила колено в кровь. Агафья посмотрела на плачущего ребёнка, на кровь, смешивающуюся с грязью, и сказала только:

— Сама виновата, надо смотреть под ноги.

И ушла. Оставила девочку одну во дворе.

В её груди не дрогнуло ничего. Только пустота.

Иногда, глубокой ночью, когда все спали, Агафья лежала с открытыми глазами и пыталась вспомнить, каково это — чувствовать. Вспоминала тот день в колокольне. Холод камня под спиной. Вкус крови во рту. И тот голос:

«Я дам тебе жизнь, а ты мне душу!»

Что такое душа? Она так и не поняла. Знает только, что с тех пор внутри тихо. Слишком тихо.

Так было со всем. Когда соседка пришла за солью, Агафья молча протянула щепотку, даже не взглянув. Когда муж напивался и бил посуду, она просто уходила в другую комнату и смотрела в стену.

Её не трогали ни чужие беды, ни свои. Она существовала, как механизм: есть, спать, работать.

У неё было два мужа — тираны, пьяницы и дебоширы. Трое первых детей умерли, не прожив и года. В живых осталась только одна дочь — бабушка её правнуков.

Такая нелёгкая доля сделала женщину хладнокровной. Не умеющей сопереживать, сочувствовать, любить. Свою дочь она ни разу не хвалила, не обняла и не поцеловала.

Стала безучастной и бездушной, как выветренный камень. Возможно, потому что тот самый ангел отнял у неё душу.

Внуки жалели её, слушая рассказы о прошлом. Их слёзы были не просто реакцией, а попыткой смыть ту боль, которую они интуитивно чувствовали в её рассказах.

А перед смертью Агафья стала бояться оставаться одна. Была уверена, что за ней придет тот самый мужчина с чёрными крыльями.

Для семьи это было больше похоже на бред человека, чей разум постепенно покидал её. Но дети продолжали с ней сидеть.

За день до её смерти Глаша не отпускала детей ни на минуту. Всё время кричала, просила держать её за руку и велела задернуть шторы в спальне.

Кирилл и Милана боялись. А бабушка всё повторяла:

— Он придет, не пускайте его!

Ближе к вечеру в её спальне задрожало стекло. Раздались стуки в двери. Дети смотрели в глазок — никого.

— Ты слышал? — прошептал Кирилл, прижимаясь к сестре.

— Ничего, — ответила Милана, но пальцы сжали край её платья.

Они плакали и просили Боженьку о скором возвращении мамы с работы. Ближе к вечеру у бабушки отнялась речь, и дети не могли уже понять ни одного её слова.

Вернувшись с работы, мама сменила их. Сидела с умирающей весь вечер, не оставляя ни на минуту. Держала бабушкину руку и думала о том, как та ни разу не обняла её.

Она выросла, не зная материнской ласки. И потому со своими детьми была особенно нежной. Давала им то, чего не получила сама.

И теперь, глядя на угасающую старуху, чувствовала не боль, а пустоту. Ту самую, которую носила в себе Агафья.

Ночью за окном бушевала вьюга. Ворвавшийся в спальню морозный ветер с треском распахнул заклеенное на зиму окно. В комнату посыпался снег.

Женщина кинулась к окну, скорее его закрыть. А когда повернулась — увидела, что её измученная болью бабушка стоит в дверном проёме...

Агафья издала стон. Вернее, скрип.

Из приоткрытого рта вылетело тёмное облачко, размером с футбольный мяч. Оно не просто вылетело — вырвалось, будто его долго держали взаперти.

Облачко было густым, плотным, почти осязаемым. В нём клубились оттенки: синева тоски, багровые прожилки боли, чёрные вихри забытых обид.

Оно повисело в воздухе, колеблясь, как будто не решаясь. Затем медленно начало растворяться. Не исчезая, а становясь частью воздуха комнаты.

Таяло. Становилось тоньше, прозрачнее.

И вдруг — звон. Тонкий, высокий, как стекло. Звон, которого никто не слышал, но все почувствовали.

Облачко дрогнуло и исчезло.

А в комнате остался лёгкий запах миндаля и мокрого камня. И тишина.

За окном, в снежной мгле, пролетела стая птиц. Белых, как снег, и чёрных, как ночь.

Агафья рухнула на пол.

От увиденного женщина закричала, разбудив детей. Они тут же поняли: бабули больше нет.

Приходил ли кто за ней, никто так и не понял. Но их мама верила, что за бабушкой приходил тот самый чёрный ангел — ангел смерти.

А Кирилл и Милана, став взрослыми, иногда вспоминали то тёмное облачко. И думали, что, может быть, это и была та самая душа, которую бабушка так долго носила в себе, но не могла ощутить.

И теперь, наконец, она была свободна.

Эпилог

Спустя годы Кирилл, уже став отцом, рассказывал эту историю своей дочери. Девочка слушала, широко раскрыв глаза, а потом спросила:

— Папа, а куда улетело облачко?

Кирилл посмотрел в окно, где весеннее солнце играло в каплях дождя.

— Оно стало частью всего, — сказал он. — Частью ветра, дождя, света. И теперь, когда мы чувствуем что-то по-настоящему, может, это оно напоминает о себе.

Девочка задумалась, а потом крепко обняла отца.

— Я рада, что бабушкина душа теперь свободна.

— Я тоже, — тихо ответил Кирилл, чувствуя, как что-то тёплое и давно забытое отзывается в его груди.

А в старой колокольне, которую давно снесли, до сих пор иногда, в тихую лунную ночь, будто бы слышится тихий звон. И тот, кто его услышит, на миг почувствует одновременно и огромную боль, и безмерное облегчение.

Как будто что-то, наконец, обрело покой.

Привет, Анон.

Ты когда-нибудь ездил в электричках с остановками в глухих лесах или заброшенных поселках?

Если да — мой тебе совет: никогда больше не делай этого. Купи машину. Возьми кредит.

Продай почку. Но никогда, слышишь, никогда больше не садись в эти вагоны.

А если финансы не позволяют... давай просто представим. Просто представим, что ты едешь в электричке.

Поздним зимним вечером. Долго едешь.

За окном — кромешная тьма, такая густая, что кажется, будто за стеклом не ночь, а черная материя,

поглотившая вселенную. Снег лежит нетронутым саваном, поглощая последние краски ушедшего дня.

Темные силуэты елей стоят как безмолвные стражи по краям пути. Иногда мелькают огни редких домов —

словно сигнальные огни из другого мира, призрачные и недостижимые.

Ты в принципе не из пугливых, да? Я тоже. И ты не один в вагоне. Помимо тебя здесь еще несколько человек,

но все они рассажены по разным сиденьям, на почтительном расстоянии друг от друга.

Воздух пахнет старым деревом, металлом и влажной шерстью. Вагон скрипит на стыках рельсов,

издавая звуки, похожие на стоны.

Ты сидишь лицом ко всему вагону и от скуки рассматриваешь лица пассажиров.

Вот пьяный толстый небритый мужик. От него несет перегаром и немытой одеждой.

Он храпит, изредка вздрагивая во сне, а пустая бутылка из-под пива выпала из его расслабленных пальцев

и качается на полу в такт движению поезда.

Вот женщина с младенцем. Ребенок засыпает, а она тихо напевает колыбельную, укачивая его.

Ее движения плавные, монотонные. Уставшие. На ее лице — отпечаток бесконечной усталости,

которую не смыть ни сном, ни водой.

Вот еще какой-то парень в наушниках. Он ритмично постукивает ногой в такт музыке,

которую слышит только он. Мир в его наушниках явно лучше этого.

Вот мужчина с потрепанным портфелем. Он дремлет, положив голову на холодное стекло.

На щеке отпечатался шов одежды. Он выглядит так, будто несет на плечах весь мир и вот-вот сломается.

И вот — молодая пара. Девушка с чуть подвявшими цветами, парень с сияющими глазами.

Их пальцы переплетены так крепко, словно они пытаются удержать это мгновение счастья навечно.

Они перешептываются, улыбаясь друг другу, живут в своем мире, не замечая никого вокруг.

Им неважно, куда едет этот поезд. Главное — что они вместе.

Еще две станции — и ты дома. Ты рад, что скоро приедешь, ляжешь в теплую постель,

закроешь глаза... Ведь ты так устал. Веки тяжелеют, слипаются от усталости.

Каждая кость в теле ноет и просит покоя. Сознание затуманивается, мысли путаются...

И вдруг электричка резко тормозит.

Скрип тормозов пронзил тишину, разрезав ее как нож. Ты вздрагиваешь, сердце на мгновение замирает.

Нет, ты не боишься. Ты просто... опасаешься. Опасаешься, что электричка сломалась, и тебе придется

идти эти две станции пешком, по темному лесу, в мороз, который уже начинает пробирать сквозь тонкую куртку.

Из динамиков раздается хриплый, надтреснутый голос: «На путях обнаружено постороннее... предмет.

Сейчас уберут. Просим пассажиров сохранять спокойствие».

Все двери закрыты. Никого не впускают и не выпускают. Ты — в стальной ловушке,

висящей между нигде и никогда.

И в этот момент гаснет свет.

Абсолютная, беспросветная тьма. Такая густая, что кажется, ее можно потрогать — она бархатистая,

тяжелая, давящая. Твои глаза безуспешно пытаются привыкнуть к мраку, но видят лишь черный бархат.

Ты задерживаешь дыхание. Две секунды. Не больше.

Свет загорается.

Все на своих местах. Все как прежде. Пьяный храпит, женщина качает ребенка,

парень стучит ногой, влюбленные шепчутся. Но... что-то не так. Что-то щелкнуло внутри,

сигнал тревоги, тихий, но настойчивый. Ты чувствуешь это кожей — напряжение, которого не было секунду назад.

И тут один мужчина встает.

Стоп... Его тут не было, когда электричка остановилась. Или был? Ты не помнишь.

Он стоял в другом конце вагона? Или сидел? Память отказывается отвечать,

выдавая вместо воспоминаний белое пятно с тревожной пульсацией по краям.

Мужчина ничем не примечателен внешне. Коричневая дубленка, брюки маскировочной расцветки,

шапка «Адидас» с выцветшим логотипом. Широкие плечи, большое круглое лицо, боксерский подбородок.

Он мог бы быть кем угодно — сантехником, электриком, водителем грузовика. Настолько обычен,

что его лицо стирается из памяти в ту же секунду, как ты отводишь взгляд.

Но его движения... Они неестественно плавные. Как у хищника, высматривающего добычу,

или у марионетки, чьи нити ведут куда-то в темноту за пределами вагона. От него веет холодом —

не зимним, а каким-то древним, могильным, тем, что проникает в кости и остается там навсегда.

В глазах — пустота. В них нет ничего человеческого. Они как два черных колодца,

уходящих в никуда.

Мужчина медленно осматривает вагон. Его взгляд скользит по лицам спящих,

задерживается на каждом на долю секунды — будто оценивает, считает, взвешивает.

Ты тоже видишь, что все спят. И ты сам почему-то не выдаешь того, что бодрствуешь.

Что-то внутри шепчет, кричит, вопит: «Не двигайся. Не дыши. Не привлекай внимания.

Он не должен знать, что ты видишь».

Он садится к парню в наушниках.

Свет мигает. Исчезает на пять секунд. Пять секунд абсолютной тишины и темноты,

когда единственным звуком становится стук твоего сердца где-то в горле.

Свет загорается вновь.

Мужик уже стоит. Он идет к другому пассажиру — тому самому с портфелем.

Движения все так же плавные, размеренные, как у метронома.

А парень в наушниках... Он сидит с запрокинутой головой. Может, спит.

Может, и нет. Но шея изогнута под слишком неестественным углом — так не гнется

живое тело. Наушники все еще на месте, но из них доносится не музыка, а тихое

шипение, как от непойманной радиостанции.

Тревога сжимает твою грудь ледяной рукой. Дыхание становится поверхностным, частым.

Холодный пот стекает по спине, пропитывая одежду, и ты чувствуешь, как капли

скользят по позвоночнику, оставляя за собой ледяные дорожки.

Мужик подсаживается к мужчине с портфелем.

Опять моргает свет. Пять секунд темноты. В эти пять секунд ты пытаешься разглядеть,

что происходит там, в темноте. Но тьма непроглядна. Она скрывает все, как черный бархатный занавес.

Ты слышишь только тихий звук — похожий на хруст, но не сухой, а влажный, мягкий.

Свет возвращается.

Парень с портфелем сидит, но голова слишком наклонена набок. Он не двигается.

Вообще. Его глаза открыты, но в них нет осознанности. Только стеклянный блеск,

отражение тусклого света ламп. Портфель лежит у его ног, расстегнутый,

и из него вываливаются какие-то бумаги, но тебе не до них.

Очередь молодой пары.

Мужчина подходит и садится к ним. Они даже не замечают его, увлеченные друг другом.

Он сидит рядом с ними, смотрит на них, и кажется, что он... улыбается. Нет,

не улыбается — просто уголки его губ чуть подрагивают, будто он пытается

вспомнить, как это делается.

Свет гаснет. Всего на две секунды.

Но когда он загорается, ты понимаешь — если бы он не загорелся, было бы легче.

Не знать всегда легче.

Девушка с парнем сидели лицом к тебе в середине вагона. А теперь...

Теперь кусок арматуры, торчащий из спинки кресла, пронзил шеи обоих. Они сидят,

обнявшись, как и прежде. Только теперь их объятие вечно. Их глаза широко открыты,

в них застыло изумление, не успевшее перерасти в ужас. Цветы, которые держала девушка,

лежат на полу, и один лепесток медленно отрывается и падает, вращаясь в воздухе,

как в замедленной съемке.

Мужчина смотрит на свое творчество. На секунду кажется, что в уголках его губ

дрогнула тень чего-то, что можно было бы назвать улыбкой, если бы в ней было хоть

капля человеческого. Потом он поднимается и идет дальше.

Алкаш... тьма...

Свет.

Бутылка засунута в рот толстяку горлышком вниз. До самого основания. Из уголков губ

сочится пена, смешанная с кровью. Его живот вздут, глаза выпучены и смотрят в потолок.

Руки все еще сложены на животе, как у спящего.

Остались двое, Анон.

Ты. И девушка с ребенком.

Ты не можешь терпеть. Тебе хочется кричать, но горло сжато спазмом. Хочется бежать,

но ноги стали ватными, непослушными. Сердце колотится так громко, что, кажется,

его слышно во всем вагоне. А мужчина уже поворачивается к тебе.

Его взгляд скользит по твоему лицу. На секунду останавливается.

Ты видишь в этих пустых глазах отражение собственного страха. И понимаешь — он знает.

Знает, что ты видишь. Знает, что ты бодрствуешь. Знает, что ты следующий.

Ты срываешься с места. Инстинкт самосохранения, чистый, животный, пересиливает паралич.

Ты не бежишь — ты мчишься к выходу, к запертым дверям, бьешься в них кулаками,

но они не поддаются. Твои удары глухие, безнадежные. За спиной — тихий шорох.

Очень близко.

Ты оборачиваешься.

Мужчина стоит в двух шагах. Он не спешит. Его взгляд говорит: «Куда ты побежишь?

Куда спрячешься? Ты уже в ловушке. Ты был в ней с самого начала».

Ты снова бьешь по двери. Отчаянно. Безумно. И вдруг — щелчок.

Аварийная ручка поддается. Дверь открывается, впуская внутрь ледяной воздух и запах снега,

хвои и бесконечной зимней ночи.

Ты выпрыгиваешь на снег, падаешь, вскакиваешь и бежишь. Бежишь по лесу,

по темной тропинке, что ведет к твоему поселку. Бежишь, не оборачиваясь,

спотыкаясь о корни, хватая ртом ледяной воздух, который обжигает легкие.

Ветки хлещут тебя по лицу, снег забивается в ботинки, но ты не останавливаешься.

Не можешь.

За спиной — тишина. Лишь хруст снега под твоими ногами и бешеный стук сердца в ушах,

который заглушает все остальные звуки.

Ты добегаешь до дома. Заскакиваешь внутрь, запираешь все замки, закрываешь все ставни.

Садишься на пол в темноте, обхватываешь голову руками и пытаешься дышать.

Воздух с трудом проходит через сжатое горло. Ты дрожишь — не от холода, а от адреналина,

который все еще гудит в крови.

Проходит час. Два. Тишина.

Ты начинаешь думать, что все это был кошмар. Галлюцинация уставшего мозга,

поездка в полусне, страшный сон наяву. Ты почти убеждаешь себя в этом.

Почти.

Но потом слышишь скрип на крыльце.

Медленный. Равномерный. Как будто кто-то... раскачивается на качелях.

Скрип-пауза-скрип-пауза. Метроном твоего нового кошмара.

Ты подползаешь к окну, осторожно раздвигаешь штору на миллиметр.

Глаз прижимаешь к щели.

На твоем крыльце, на старой веревке, которую ты собирался снять еще весной,

висит женщина с младенцем. Их лица обращены к твоему окну.

Глаза широко открыты. Смотрят прямо на тебя. На щеке женщины застыла слеза,

превратившаяся в ледяную сосульку. Ребенок все еще закутан в одеяло,

но его лицо синее, а маленькие ручки безвольно свисают.

А в метре от них, прислонившись к стене, стоит мужчина в коричневой дубленке.

Он смотрит на твое окно. И медленно поднимает руку. Указательный палец касается его губ

в немом жесте: «Тише...»

Потом этот же палец указывает на тебя. А потом мужчина медленно, очень медленно

проводит пальцем по собственному горлу. Движение плавное, точное, будто отрепетированное.

Он не остался в вагоне, Анон. Он пошел за тобой. Он бежал за тобой по лесу,

шел по твоим следам, дышал твоим страхом. И теперь он здесь. Теперь он по запаху

твоего ужаса найдет тебя где угодно. В городе, в деревне, в другой стране.

Страх пахнет специфично, и этот запах не смыть.

Ты можешь забиться в самый дальний угол канализации. Можешь окружить себя лучшими

друзьями и вооруженной охраной. Можешь уехать на другой конец страны, сменить имя,

внешность, жизнь, прошлое.

Но он найдет тебя. Рано или поздно. Ему не нужны свидетели. Ему нужны... холсты.

А ты — идеальный холст. Твой страх свежий, яркий, еще не испорченный привыканием.

И когда он найдет... он не просто убьет тебя. Он превратит твою смерть в искусство.

Твои последние мгновения станут его шедевром. Твой страх — его краской.

Твоя агония — его музыкой. Твое тело — его мольбертом.

Он уже идет, Анон. Он уже близко. Слышишь? Это не ветер за окном.

Это не скрип старых деревьев. Это шаги. Медленные, размеренные, неспешные.

У него есть время. Вся вечность.

А пока...

Ну так что? Электричка трогается. Двери закрываются.

Огни за окном мелькают все быстрее, сливаясь в один сплошной поток.

Поехали?

P.S. Если ты все же решился сесть в электричку — смотри в окно.

Не оборачивайся. И никогда, слышишь, никогда не засыпай.

Потому что он может быть в любом вагоне. На любой станции. В любом городе.

И он всегда ищет новых жертв.

Оригинал: https://vk.ru/wall-234425749_68