ЩЁЛКАЮЩИЕ СУСТАВЫ⁠⁠

Двадцать лет я промышлял в этих лесах, и за это время тайга вписала свои законы прямо в мои кости. Помню, как в первый сезон старый Кемпер показал мне, как отличить по дыханию лося от медведя в тумане. Теперь я сам стал этим знанием — живым каталогом запахов, звуков и смертей. Но ничто — ни один из прожитых лет, ни одна из встреченных мной агоний — не могло подготовить меня к тому, что последовало за этим кровавым путём.

Я научился различать шепот снега на еловых лапах от шороха зверя, скрывающего рану. Два десятилетия выслеживал лосей в этих краях. Различаю пошатывающуюся поступь зверя с простреленными лёгкими и безумный рывок животного, раненого в брюхо. Видел, как густая чёрная жижа застывает на промёрзшем мху. Знаю железное правило: пуля в 180 гран, пущенная прямо в грудную клетку быка-лося, убивает. Он может пробежать ещё сотню ярдов, пока адреналин выжимает из него последние глотки воздуха, но он обречён.

Таков древний договор. Ты нажимаешь на спусковой крючок, дальше работает физика, и животное превращается в мясо. Но то существо, за которым мы с Хейзом шли в тот день вверх по хребту, этот договор нарушило.

Мы уже трое суток углубились в тайгу, далеко за старые противопожарные просеки, где по выходным тусуются «охотники выходного дня», пьют пиво и притворяются людьми леса. Остались только мы с Хейзом, свинцовое небо и та тишина, что тяжёлым грузом висит в глухой чаще. Тишина, больше похожая не на отсутствие звуков, а на чьё-то затаившееся, мерзкое дыхание.

Быка мы увидели на рассвете.

Он был великолепен: тяжёлая шестирожковая корона, тёмная грива, пар из ноздрей в леденящем холоде. Стоял на прогалине среди бурелома, лениво пережёвывая лишайник. Я помню, как холодный металл приклада прижался к щеке, как палец нашёл спусковой крючок. Помню, как подумал: «Идеальный выстрел».

Хейз выстрелил. Со штуцером он — хирург.

Я наблюдал в прицел, как ударная волна пошла рябью по плечу лося. Зверь дёрнулся, высоко вскинул ноги и вломился в густые заросли тсуги.

— Чёткое попадание, — прошептал Хейз, передёргивая затвор. — Розовая пыль. Лёгкие.

Выждали положенные тридцать минут, чтобы он лёг и истёк кровью. Подошли к месту попадания — снег был залит яркой, пенистой субстанцией. Артериальный выброс. Учебник.

Первая странность заметилась через сотню ярдов.

След крови не редел. Он оставался густой, алой лентой — слишком обильной для одного животного. Но меня остановили следы.

— Миллер, — сказал Хейз напряжённым, сдавленным голосом.

Он стоял на коленях у грязного пятна возле ручья.

— Ты посмотри на размах.

Присел рядом. Отпечатки копыт были отчётливо видны в грязи, но длина шага была невозможной. Между последним следом и следующим зверь преодолел почти пятнадцать футов. Не прыгая. Ни следов удара, ни борозд от дополнительных копытец, которыми животные цепляются для разгона. Словно он просто вытянул ноги до неестественной, чудовищной длины и шагнул через пропасть.

— Адреналин, — произнёс я, хотя сам в это не верил. — Он бежит на одном страхе.

— Лоси так не растягиваются, Миллер. Ничто живое так не растягивается.

Двинулись дальше.

Солнце стало клониться к закату, отбрасывая длинные, синяковатые тени меж деревьев. Температура упала, грязь схватилась острыми, режущими гребнями.

Вторая странность появилась ещё через две мили.

Обычно раненый зверь идёт вниз — к воде и густым зарослям. Выбирает путь наименьшего сопротивления. Это же существо поднималось. Лезло прямо вверх по осыпному склону — сорок градусов рыхлого сланца, где лошадь сломала бы ногу.

И кровь изменилась.

Уже не была яркой и пенистой. Стала тёмной, почти чёрной. И пахла… неправильно. Не медью и железом. Пахла желчью и мокрым известняком, пахла древними, погребёнными пластами.

— Мне это не нравится, — пробормотал Хейз, вглядываясь вверх по склону.

Ветер усилился, посвистывая в сухих, мёртвых соснах.

— Оно нас ведёт.

— Оно умирает, Хейз. Оно в бреду.

— Оно не в бреду. Посмотри на след.

Он указал вперёд.

Кровяная дорожка была не рваной. Она шла прямой линией. Совершенно прямой. Зверь ни разу не споткнулся.

Начали карабкаться по осыпи, скользя ботинками по рыхлому, предательскому камню. Когда перевалили через гребень, свет уже угасал. Вошли в густую чащу старых елей, где кроны так плотно смыкались, что не оставляли небу ни единой щели.

Там было темно. Тяжёлая, давящая, слепая мгла.

И тогда мы это услышали.

Это был не брачный рев и не предсмертный крик зверя. Это звучало как треск мокрого дерева, усиленный во сто крат. Краааак. Чвак. Противный, влажный щелчок.

— Впереди, — сказал я, кивая.

Двинулись медленно, с ружьями наизготовку.

Запах ударил первым — волна гнили, от которой защипало глаза. Да, там был мускус, но под ним скрывалась приторная, тошнотворная вонь древнего, перебродившего мяса.

Нашли лося, стоящего в небольшой прогалине, спиной к нам.

Он был неподвижен. Голова низко опущена, массивные рога чуть покачивались на мерзком ветру. Но с силуэтом было что-то не так. Казался слишком высоким. Пропорции были нарушены, искажены.

— Добей, — прошептал я. — Заканчивай.

Хейз поднял винтовку.

— Миллер… посмотри на колени.

Подкрутил прицел. Увеличение резко высветило задние ноги животного.

Колени были вывернуты назад.

Не просто «по-собачьи», как у четвероногих. Полностью инвертированы, резко загнуты вверх. И их было слишком много. Нога не шла по схеме бедро-колено-лодыжка. Она шла так: бедро-сустав-сустав-сустав-лодыжка.

Конечности были членистыми, как у паука-сенокосца. Сложенными под телом так, чтобы имитировать рост лося. Имитировать, но не быть.

Каждый шаг этого нового существа сопровождался не естественным перекатом копыта, а резким, угловатым движением, будто кукловод дёргал за невидимые нити.

Пока мы смотрели, существо сместило вес. По поляне прокатился противный, влажный щелчок.

«Лось» поднялся.

Он не просто встал — он разложился. Сегментированные ноги вытянулись, поднимая туловище на семь, восемь, девять футов в воздух. Кожа на боках натянулась, стала полупрозрачной и лопалась. Под шкурой не было ни мышц, ни органов — лишь клетка из белых, мокрых костей и серых сухожилий, движущихся в сложной, щёлкающей геометрии.

— Это не лось, — выдохнул Хейз.

В его голосе прозвучала последняя, детская растерянность.

Голова существа — всё ещё в коже и с рогами быка — провернулась. Она не повернулась на шее. Она развернулась на сто восемьдесят градусов со звуком перетираемого хряща.

Глаза исчезли.

В глазницах плескалась та самая густая, чёрная жидкость, по которой мы шли.

Оно нас увидело.

Хейз выстрелил.

Грохот, вспышка выхватили поляну на долю секунды. Видел, как пуля ударила в грудь. Шкура вздулась, но не было привычной судороги от удара. Существо не дрогнуло. Оно просто поглотило импульс, свободная кожа пошла рябью, как вода.

А затем оно двинулось.

Оно не побежало. Оно заскользило рывками. Многосуставные ноги двигались с ужасающей, бешеной скоростью, вспарывая землю. За считанные секунды преодолело сорок ярдов между нами. Двигалось низким, зигзаобразным размытым пятном, за которым не успевал глаз.

«Это невозможно», — думал я, но это происходило. Мой мозг разрывался пополам: одна половина кричала, другая методично анализировала углы движения, скорость, траекторию.

— Беги! — заорал я, отступая и стреляя вслепую, наугад, в эту тварь.

Хейз не побежал. Он замер.

Видел такую реакцию у новичков, но никогда — у бывалых. Его мозг просто не смог осмыслить то, что на него надвигалось. Стоял, наполовину подняв винтовку, с открытым, беззвучным ртом.

Существо не укусило его. Не проткнуло.

Оно врезалось в него.

Ноги обвились вокруг Хейза. Не раздавили — прижали. Медленно. Неумолимо. Туловище рухнуло на него, и «лосья» шкура накрыла его, как мокрое, живое одеяло.

Услышал, как Хейз закричал. Крик быстро перешёл во влажное, булькающее клокотание.

Я развернулся и побежал.

Бежал с безрассудством загнанного зверя, продираясь сквозь колючие заросли, что резали лицо, спотыкаясь о корни, съезжая вниз по той самой осыпи, по которой мы поднимались час назад. В голове билось одно: «Не оглядываться, не оглядываться, не оглядываться».

За моей спиной лес наполнился звуками, которые не оставят меня никогда.

Это не были звуки поедания. Это были звуки перестройки.

Влажный треск костей. Хлопки хрящей, вдавливаемых в новые, невозможные углы. И под всем этим — низкое стрекотание, будто тысяча насекомых вибрирует в пустом, гнилом бревне.

Добрался до кромки леса в долине и рухнул, сожжённый в лёгких, подвернув ногу. Лежал в темноте, направив винтовку обратно к хребту, и дрожал так сильно, что ствол стучал о зубы. Слезы текли сами по себе — не от горя, а от чистой, неразбавленной паники. Все правила рушились. Весь мир оказался неправильным.

Ждал, что оно придёт за мной.

Ждал щёлканья суставов, запаха гнили.

Но оно не пришло.

Вместо этого тишина вновь поглотила лес. Тяжёлая, абсолютная, звенящая тишина.

А потом, высоко на гребне, раздался лосиный рев.

Он начался как обычный клич — высокий свист, поднимающийся в визг. Но на середине тембр изменился. Высота тона рухнула, звук забулькал и исказился.

Он перешёл в человеческий голос, растянутый и изломанный, выкрикивающий один-единственный, протяжный слог, отзывавшийся от стен каньона.

— Ми-и-и-и-и-и-и-и-и-лл-и-и-и-и-и-и-ре-е-е-е… — звал голос.

Это был голос Хейза.

Но звучал он так, будто его проталкивали через горло из ПВХ-трубы и гравия, будто его вытягивали из глубин чего-то древнего и тёмного.

Потом снова наступила тишина.

Не спал. Не двигался, пока не взошло солнце. Лежал и смотрел, как небо светлеет, а вместе с ним не возвращается безопасность. Свет лишь показывал мир, который больше не был моим.

Шёл восемнадцать миль без остановки, не оглядываясь. Бросил всё — снаряжение, рюкзак, всё, кроме винтовки. Она казалась мне теперь детской игрушкой, но я не мог отпустить последний кусок реальности.

Сообщил о случившемся как о нападении медведя. Сказал шерифу, что мы разделились, и я слышал какую-то возню. Они устроили поиски.

Нашли винтовку Хейза. Нашли его ботинки — зашнурованные наглухо, всё ещё вертикально стоящие в грязи, будто ноги просто испарились из них.

Но Хейза не нашли.

Вернее, не нашли тела. Нашли следы.

Начальник поисково-спасательной группы, человек, которого знаю много лет, отвёл меня в сторону на тропе через неделю. Он был бледен, потрясён до глубины души. Сказал, что они нашли лосиные следы, уходящие от места, где лежали ботинки.

— Но они были неправильные, Миллер, — прошептал он, оглядываясь через плечо, будто боялся, что лес услышит. — Шаг был огромный. Двадцать футов между следами. И вес… по глубине отпечатков выходило, что животное весило две тысячи фунтов.

Он сделал паузу, с трудом сглотнув ком в горле.

— И ещё, Миллер… только два следа были копытами. Другие два… задние…

Он умолк. Ему не пришлось договаривать: я и так знал, что он увидел.

— Они были похожи на руки, — прошептал он, и в его глазах читался неподдельный, первобытный ужас. — Большие, растопыренные руки, вдавленные в грязь.

Перестал охотиться. Продал оружие. Переехал в город, где есть только сирены и шум машин, где можно заглушить память цивилизацией.

В городе сплю с включенным светом. Каждый скрип лифта, каждый шум трубы — всё это щёлканье. Всё это голос из горла, которого не должно быть. По ночам просыпаюсь от того, что мои собственные суставы хрустят, и лежу, боясь пошевелиться, пока не убеждаюсь, что они всё ещё сгибаются в правильную сторону.

Иногда в метро вижу человека в толпе, и на секунду его походка кажется… угловатой. Неправильной. И я замираю, пока он не скрывается в толпе, и тогда могу снова дышать.

Но иногда, когда ветер дует с запада, со стороны тех проклятых гор, я всё равно слышу это. Слышу щёлканье.

Вчера ночью проснулся от того, что в соседней квартире кто-то ходил. Медленно. Очень медленно. Один шаг. Пауза. Второй шаг. Пауза подлиннее. Потом скрип половицы — звук, который не должен был быть там, потому что у соседа ковровое покрытие.

Я лежал и слушал, как эта прогулка идёт по кругу в темноте. И думал о том, что двери в городе такие тонкие. И о том, что следы, которые они нашли, вели не вглубь леса, а к старой дороге, которая ведёт сюда.

И знаю, что где-то там, на том хребте или уже гораздо ближе, бродит лось с слишком большим числом суставов, шагая по чаще на ногах, которых не должно существовать в этом мире.

И в эту клетку из костей и гнили, в это чудовищное сооружение, вплетён осколок, который помнит моё имя. Осколок, который ждёт.

А ветер с запада приносит запах мокрого известняка и щёлканье. Всегда щёлканье.