Верни моё!⁠⁠

Роман не хотел ехать в эту Лешаковку. Богом забытая деревня где-то на стыке трех областей, куда он вынужден был вернуться после смерти матери, чтобы уладить дела с оставшимся от нее домом. Единственной живой, если можно так сказать — родственницей, тут была тетка Клавдия, материна близкая подруга. Угрюмая женщина, от которой веяло страхом.

— В тот дом не ходи, Ромка, — сказала она в первый же вечер, не поднимая глаз от штопки. — Забудь про него. Не твое это.

— Почему? — Роман отхлебнул остывший чай. — Мать говорила, бабка Аглая его строила. Семейное вроде как.

Рука Клавдии с иглой дрогнула. Она резко подняла на него грозные глаза.

— Потому что мать твоя оттуда сбежала, едва ей восемнадцать стукнуло. Сбежала от матери своей, от Аглаи. А саму Аглаю через год после ее побега… прибрали.

— Как это «прибрали»? — не понял Роман.

— Забудь, говорю. Не ходи туда.

Ночью он проснулся от странного звука. Будто кто-то тихо и надрывно плакал за окном. Женщина у которой больше нет сил ни на слезы, ни на истошные вопли.

Роман подошел к окну. За покосившимся забором теткиного участка, дальше по проселку, чернел силуэт двухэтажного дома с провалившейся крышей. И ему на мгновение показалось, что в одном из пустых оконных проемов качнулась бледная, вытянутая фигура.

В тот же миг на затылке он почувствовал чье-то ледяное дыхание и отчетливый, близкий шепот у самого уха:

«Верни…»

Он отшатнулся от окна. Сердце колотилось как бешеное. Остаток ночи Роман просидел на кухне, куря одну за другой сигарету, пока серая мгла рассвета не съела мрак за окном.

Утром, не выдержав, он снова попытался вытянуть из тетки правду. Та, увидев его бледное лицо, сдалась.

— Ее убили, — выдавила Клавдия, перебирая в руках платок. — Лет тридцать назад. Засуха стояла, мор скотину косил, детвора болела. А тут еще этот… пришлый, юродивый. Ходил по деревне, кричал, что чует ведьму, что порчу эту Аглая на всех навела из зависти, потому что сама бесплодная была.

— Бесплодная? — удивился Роман. — А как же мать?

— Она приемная, Ромка. Сиротой-бродяжкой была. И Аглая ее приютила. Любила, как свою… но деревенские все равно косились в ее сторону. И поверили этому кликуше. Собрались ночью толпой, с палками, дубинами… Выволокли ее из дома и забили до смерти прямо во дворе. Говорят, она даже не кричала от боли. Только шептала одно и то же: «Вы забрали мое… Забрали… Вернусь за своим».

Ледяной обруч сдавил живот Романа. Шепот в голове: «Верни…»

— Что забрали то? — хрипло спросил он.

Клавдия пожала плечами.

— Кто ж ее знает. Может, жизнь свою имела в виду. Но с тех пор в доме том, зло поселилось. Кто ни пытался там жить — либо с ума сходили, либо вешались.

Говорят, что бродит Аглая там по ночам и ищет что-то свое.

Решение пришло само.

Это было иррационально, глупо, но какая-то часть его души, связанная с этой землей и этой кровной, пусть и не по рождению, бабушкой, требовала действия. Он должен был пойти туда. Не из любопытства — из чувства долга.

Местный священник, отец Серафим, к которому Роман зашел в поисках совета, оказался на удивление прагматичным. Он внимательно выслушал, кивая своей седой головой.

— Душа неприкаянная, — заключил он. — Мученическая смерть, обида великая. Не упокоилась. Пока не получит то, чего ищет, так и будет маяться и других изводить. Есть один обряд. Обряд упокоения. Но провести его должен кровный родич. Чтобы она узнала тебя и приняла свою судьбу.

— Но я не кровный, — возразил Роман.

— Она воспитала твою мать. Эта связь крепче крови, — уверенно заявил священник. — Я пойду с тобой. Нужен будет еще кто-то из мужиков, для поддержки. Об этом я сам побеспокоюсь.

Вечером, когда фиолетовые сумерки начали густеть над Лешаковкой, Роман, отец Серафим и двое хмурых мужиков, с топорами в руках, вошли во двор проклятого дома. Каркас строения скрипел на ветру. Внутри пахло плесенью. Каждый шаг по прогнившим доскам отдавался гулким, тяжелым эхом, будто они ступали по крышке гигантского гроба.

Отец Серафим велел Роману встать в центре самой большой комнаты, очертил вокруг него мелом круг и начал читать молитвы. Мужики замерли у входа, сжимая топорища.

Монотонное чтение священника начало действовать на нервы. Воздух в комнате стал плотным, тяжелым, дышать было трудно. Роман заметил, как в углах комнаты мрак сгустился, начал клубиться, обретая форму. Внезапно все звуки снаружи пропали. Перестал скрипеть дом, замер ветер. Наступила абсолютная тишина.

И в этой тишине раздался тот самый плач, который он слышал прошлой ночью. Близко! Очень близко!

Из самого темного угла медленно выплыла фигура женщины. Тощая, иссохшая, в обрывках истлевшего платья. Ее лицо было бледно-желтым. И глаза… они горели пламенем ненависти. Она смотрела прямо на Романа.

— Аглая! — голос отца Серафима дрогнул, но он продолжал читать. — Раба божья, прими покой! Вот твой внук, он пришел проводить тебя!

Дух медленно двинулся к кругу. Она плыла над полом. Ее губы шевельнулись, и шепот снова ударил в уши Романа, но теперь он был ясным и четким.

«Ты пришел. Принес».

— Бабушка… — пролепетал Роман, чувствуя, как ноги становятся ватными. — Я здесь, чтобы помочь тебе. Упокойся с миром.

Призрак остановился у самой черты круга. Ее взгляд изменился. Ненависть в нем сменилась хищным, оценивающим интересом. Она наклонила голову, будто принюхивалась к чему-то внутри Романа. И вдруг жуткая улыбка исказила ее мертвое лицо.

— Не ты, — проскрежетала голосом. — Но через тебя верну свое дитя.

В этот момент Роман осознал — юродивый не врал. Аглая действительно занималась колдовством. Отчаявшись забеременеть, она провела темный ритуал, чтобы понести. И когда она уже носила под сердцем своего собственного, долгожданного, вымоленного у нечистой силы ребенка, пришли селяне. Они убили ее беременную. Они вырвали из нее плод. ВОТ ЧТО забрали они у нее!

И она явилась не за упокоением. Она пришла забрать СВОЕ.

— Отец Серафим! — заорал Роман, видя, как руки призрака начинают светиться тусклым светом. — Она не хочет обрести покой! Остановите ее!

Но священник лишь ускорил чтение молитвы, и Роман с ужасом понял, что это вовсе не молитва об упокоении. Это была молитва заточения. Связывания. Отец Серафим знал. Он знал все и использовал Романа как приманку, чтобы навеки запереть дух в этом доме.

— Прости, сын мой, — процедил священник, не открывая глаз. — Так надо. Ради всей деревни.

Призрак Аглаи издал вой торжествующей ярости. Она не пыталась пересечь круг. Она протянула свои светящиеся руки к Роману. Они прошли сквозь черту, как сквозь дымку. Ее ледяные пальцы коснулись его груди, погрузились в нее проникая в самое его нутро.

Роман почувствовал холод, а затем опустошение, будто из него высасывали жизнь. Он увидел, как его собственное тело прямо на глазах начало усыхать, кожа — желтеть и покрываться старческими морщинами. Силы покидали его, перетекая в призрачную фигуру перед ним.

Аглая выпрямилась. Ее силуэт стал ярче, плотнее. А внизу ее живота, под истлевшим платьем, начало разгораться и пульсировать багровое свечение, обретая форму маленького, свернувшегося тельца. Она забирала жизненную энергию Романа, его молодость, его плоть — как материал. Чтобы вернуть то, что было потеряно тридцать лет назад.

Последнее, что увидел Роман перед тем, как его сознание растворилось во тьме, было лицо отца Серафима, на котором застыло выражение фанатичного ужаса. И два силуэта в центре комнаты: восставшая из небытия ведьма, и крохотная, светящаяся фигурка у ее ног — ее новорожденное, призрачное дитя.

Когда на следующий день в дом, в поисках Романа заглянула тетка Клавдия, ни священника, ни двух его товарищей там уже не было. Только иссохший, почерневший мумифицированный труп неизвестного старика лежал в центре очерченного мелом круга.

Теперь, по ночам жители Лешаковки слышат из проклятого дома не только женский плач.

К нему добавился тонкий крик младенца.