Раскалывающаяся Голова⁠⁠

Сорок пять. Возраст, когда тело начинает намекать о своем износе тихим скрипом суставов по утрам, а в голове, вместо юношеской туманности, поселяется четкое, порой слишком четкое, осознание пройденного пути и его тупиков. Артем Петрович знал это как никто. Успешный архитектор, он проектировал стабильность – мосты, которые стояли веками, здания, врезающиеся в небо. Но его собственная жизнь в последнее время напоминала треснувшую бетонную плиту под поверхностно гладким асфальтом.

Началось с малого. **Давление.** Не физическое, хотя и оно подскочило, а внутреннее. Ощущение сжатия, как будто череп медленно, но неумолимо сдавливают тисками. Это списывали на стресс, на перегрузки, на возраст. Потом пришли **головные боли.** Не мигрени, нет. Глухие, ноющие, как зубная боль в самой кости мозга. Они приходили по ночам, заставляя просыпаться в холодном поту, или настигали посреди важных переговоров, искажая лица коллег в жутковатые гримасы.

Но самое страшное пришло позже. **Трещины.**

Сначала это были мимолетные ощущения. Микроскопические щелчки где-то внутри черепа, когда он резко поворачивал голову или смеялся. Как будто ломается сухая ветка. Потом – **видения.** Вернее, не видения, а... **ощущения формы.** Когда он закрывал глаза, чтобы снять усталость, под веками проступал не привычный бархатный мрак, а что-то твердое, шершавое, испещренное глубокими, неровными бороздами. Как старая, потрескавшаяся от времени скала. И это ощущение *было* его черепом. Он *чувствовал* его изнутри, эту нутряную поверхность кости, покрытую паутиной трещин.

Артем Петрович молчал. Кому рассказать? Жене, погруженной в свои дела и тихое разочарование от их бездетного, выхолощенного быта? Друзьям, с которыми остались лишь посиделки раз в полгода и разговоры о прошлом? Врачу? Он ходил. МРТ показывало норму. Невролог прописывал транквилизаторы и витамины. Психотерапевт вежливо интересовался детством и подавленными амбициями. Никто не видел **трещин.** Никто не чувствовал этого **расползающегося холода** изнутри.

А трещины росли. Теперь он ощущал их и с открытыми глазами. Мир вокруг стал... **неустойчивым.** Линии зданий, которые он проектировал, казалось, дрожали, как мираж. Звуки доносились с опозданием, словно проходя через толщу той самой раскалывающейся скалы в его голове. Появился **шепот.** Не голоса, а скорее шорох песка, сыплющегося в глубочайшие расселины его сознания. Шепот забытых страхов, нереализованных желаний, горьких сожалений. Он слышал, как шепчутся его собственные, похороненные давно, мысли: "*Зачем?*", "*Поздно*", "*Один*".

Однажды ночью, лежа рядом с безмятежно спящей женой, Артем Петрович *увидел*. Не глазами. Внутренним зрением, которое стало жутко обостренным. Он увидел свою **голову изнутри.** Черепная коробка. Не гладкая кость из учебника анатомии, а лунный пейзаж катастрофы. Глубокие, темные каньоны пересекали ее поверхность. Из трещин сочился не свет и не кровь, а густая, вязкая **тьма.** Холодная, древняя, пахнущая пылью пустых чердаков и прахом умерших надежд. Она *пульсировала*, эта тьма, медленно заполняя полости, подступая к самому мозгу.

Он вскрикнул. Не от боли. От **ужаса растворения.** От осознания, что его "Я", его разум, его воспоминания, вся его личность – это хрупкий огонек, вот-вот задуваемый этим ледяным дыханием пустоты, сочащимся из трещин в его же собственном черепе. Жена проснулась, что-то пробормотала раздраженно, повернулась на бок.

Артем Петрович встал. Пошел в ванную. Включил свет. Зеркало. Лицо – усталое, с глубокими морщинами у глаз, но *целое*. Знакомое. Но он знал. **Знание** сидело в нем холодным камнем. Знание о той чудовищной сети трещин под кожей, под мышцами, под самой костью. Он поднес пальцы к вискам. Кожа была теплой, пульсирующей. Но под ней... он *чувствовал*. Шероховатость. Хрупкость. Глухой, едва различимый **скрежет**, как будто миллионы микроскопических осколков кости терлись друг о друга при каждом движении головы.

Работать стало невозможно. Чертежи расплывались перед глазами. Цифры путались. На совещании он вдруг замолчал посреди фразы, уставившись в окно. Голова его коллеги Сергея, сидевшего напротив, вдруг *распалась* по одной из тех воображаемых трещин. Не буквально, нет. Но Артем *видел* ее – темную линию, рассекающую лоб Сергея до подбородка, и из трещины тянулся тот же ледяной мрак. Он в ужасе отпрянул, опрокинув стакан с водой. Все замолчали. В глазах коллег читалось не столько недоумение, сколько **отстраненность** и легкое **отвращение.** Как будто они уже видели его трещины.

Он ушел "по состоянию здоровья". Дом стал тюрьмой. Каждая комната давила. Зеркала он завесил. Звуки телевизора, даже тихие, врезались в голову отточенными лезвиями, угрожая расколоть ее окончательно. Он сидел в кабинете, в темноте, прислушиваясь к **тишине внутри.** А тишины не было. Был **гул.** Гул пустоты, расширяющейся по трещинам. Шорох осыпающейся психики. И шепот: "*Сквозь...*", "*Выйти...*", "*Освободи...*"

Однажды утром, после особенно мучительной ночи, когда ощущение раскалывания достигло апогея – ему казалось, он вот-вот услышит громкий **ХРУСТ**, как при разламывании ореха – Артем Петрович подошел к занавешенному зеркалу в спальне. Жена ушла. В доме – гробовая тишина, нарушаемая лишь навязчивым тиканьем старых настенных часов. Он стоял, дрожа. Шепот в голове слился в один настойчивый, властный голос: **"ПОСМОТРИ".**

Рука, холодная и липкая от пота, дрогнула, схватила край ткани. Он глубоко вдохнул, вбирая воздух, который казался осколками стекла в легких. Рывок.

Полотно упало. Свет из окна упал на зеркало. Артем Петрович замер.

Отражение было его. Но... **иначе.** Лицо – бледное, осунувшееся, с огромными, полными немого ужаса глазами. Но это было не главное. **Главное** было на **лбу**, на **висках**, **сползало к скулам.**

**Трещины.**

Не воображаемые. Не ощущаемые. **Видимые.** Темные, глубокие, как каньоны, линии рассекали его отражение. Они не кровоточили. Они были просто... **пропастью.** Абсолютной чернотой. И из них, как из открытых ран вселенной, сочился тот самый **холод пустоты.** Он не чувствовал боли. Он чувствовал **леденящее касание небытия** прямо на своей коже, в тех самых местах, где трещины зияли на отражении.

Его рука медленно поднялась, дрожа, к собственному лбу. Пальцы коснулись кожи. Она была целой. Гладкой. Теплой. Но в зеркале... в зеркале пальцы *проваливались* в темную трещину на лбу отражения, исчезая по самое запястье в этой бездонной черноте. И он **чувствовал это!** Чувствовал леденящий вакуум, обволакивающий пальцы, втягивающий их в нечто бесконечно холодное и безразличное.

Артем Петрович не закричал. Он издал лишь тихий, безнадежный стон, похожий на скрип разламываемой ветки. Он смотрел в глаза своему отражению – глазам, окруженным паутиной черных пропастей. И в этих глазах он увидел не безумие. Он увидел **понимание.** Понимание того, что трещины всегда были реальны. Реальнее, чем его карьера, его брак, его целая, но бессмысленная внешняя оболочка. Они были его сутью. Его истинным лицом. Лицом человека, чья голова, чья жизнь, чья душа медленно, неумолимо **раскалывалась** под тяжестью лет, нереализованности и тихого отчаяния.

Он не видел, как темные линии на отражении начали **пульсировать,** расширяться. Как чернота из трещин поползла по лицу в зеркале, поглощая нос, щеки, подбородок, превращая его отражение в силуэт, изрезанный светящейся паутиной бездны. Он чувствовал только нарастающий **холод** внутри. Холод, идущий из тех самых мест, где, как он знал теперь наверняка, его череп был разбит навсегда.

В тишине дома раздался лишь один звук – глухой, сухой **ЩЕЛЧОК,** похожий на лопнувшую в мороз балку. Потом – тиканье часов. Зеркало отражало теперь только пустую комнату и кусок ткани на полу. Артем Петрович больше не стоял перед ним. Где он был теперь? Заполнил ли он наконец ледяную пустоту, сочившуюся из его трещин? Или его "Я" просто рассыпалось, как сухая глина, на миллион невидимых осколков, унесенных тем самым шепчущим ветром небытия? Ответ знала только зияющая чернота в трещинах отражения, которая теперь медленно таяла, оставляя лишь чистое, холодное стекло. И страх. Висящий в воздухе, как миазм. Страх перед тем, что внутри каждого из нас, под тонкой скорлупой нормальности, может зиять своя собственная, невидимая, но неумолимо растущая *трещина.