dantal1aaa

С пафосом, достойным эпического героя, встал он посреди гаража. Отключил рубильник — правила безопасности прежде всего, даже в магии. Взял в руки два зачищенных провода, как волшебный жезл и магический кристалл.

— О, Великая Сила Тока! — провозгласил он, и голос его звенел под сводами гаража, где висели старые покрышки. — Я призываю тебя! Я, Аркадий Петрович, чьи пальцы знают тайну правильной скрутки! Чей дух не сломлен ни одним пробкой! Явись! Наполни силой сей медный проводник! Да будет свет… тьфу ты, да будет пайка!

Он замолк. В гараже было тихо. Слышно было только, как за стенкой соседский кот Барсик гремит миской.

Аркадий Петрович уже хотел скомкать провода и пойти горевать над чаем, как вдруг… Воздух затрепетал. Запахло не озоном, а чем-то сладковатым, словно перегретый шоколад. Лампочка «переноски», лежавшая на столе, вдруг мигнула раз, другой и загорелась ровным, неестественно ясным светом.

Из розетки в углу повалил не дым, а самый настоящий, густой, золотистый туман. Он клубился, сгущался и наконец обрел форму.

Сила Тока предстала перед ним. Но это была не богиня в развевающихся robes с молниями в руках. Это был невысокий, сутулый субъект в засаленном комбинезоне «Россети», с мутными глазами и сигаретой за ухом. В руках он держал не скипетр, а старомодный указатель напряжения.

— Ну, — хрипло проговорил субъект, почесывая пятидневную щетину. — Кто тут нарушает покой рабочего человека? Только смена закончилась, я уж «в Контакте» сидел, а тут на тебе — призыв.

Аркадий Петрович остолбенел.

— Я… я призывал Силу Тока, — пробормотал он.

— Ну, я и есть, — субъект достал сигарету, чиркнул об воздух, и между его пальцами вспыхнула маленькая электрическая дуга. Прикурил. — Сила Тока. Можно просто Ампер Амперович. Так кто жалобную книгу открыл? Что случилось?

— Паяльник сгорел, — смущенно признался Аркадий.

Ампер Амперович посмотрел на него так, будто тот сообщил, что вода мокрая.

— Ну и чё? У меня вчера пол-подстанции в районе Черемушек встало из-за того, что крот в трансформатор полез. Героически спасали. А у тебя паяльник. Ты о чем вообще? — Он тяжело вздохнул. — Ладно, раз уж вызвал. По протоколу обязан оказать услугу. Где он, пациент?

Аркадий молча указал на обгорелый паяльник.

Сила Тока подошла, ткнула в него грязным пальцем. Паяльник крякнул, чихнул искрами и… засветился изнутри ровным красным светом.

— Всё, — буркнул Ампер Амперович. — Намотал лишних вольт пяток, теперь греет как черт. Только дольше трех минут не держи, расплавится. С тебя, по тарифу «ночной вызов», — он щелкнул пальцами, и со счета Аркадия на телефоне исчезло ровно 327 рублей 18 копеек.

— Счастливо, — зевнул Сила Тока и начал медленно растворяться в том же золотистом тумане.

— Стой! — вдруг крикнул Аркадий, очнувшись от ступора. — А нельзя ли… Ну… Чтобы навсегда? Чтобы сила была всегда со мной?

Ампер Амперович обернулся. В его мутных глазах блеснула искра едкого ума.

— Хочешь силу? Серьезно?

— Да!

— Ну, ладно. Держи.

Он щелкнул пальцами прямо перед носом Аркадия Петровича. Раздался негромкий хлопок, и по всему телу инженера пробежало знакомое, до жути родное и противное ощущение — легкий, но очень уверенный удар тока.

Аркадий вздрогнул и отпрыгнул.

— Вот, — усмехнулся Ампер Амперович, окончательно растворяясь в воздухе. — Теперь она всегда с тобой. В статическом виде. Как напоминание, чтобы понапрасну силы высшие не призывал. И щитки заземляй, грешник.

С тех пор Аркадий Петрович паяет новым паяльником, аккуратно, не дольше трех минут. А когда берется за металлическую дверь своего гаража, между ним и рукопятой всегда проскакивает маленькая, голубая, очень язвительная искра.

И он мысленно говорит: «Спасибо, Ампер Амперович. Привет Барсику». Он почти уверен, что соседский кот — это Закон Ома в изначальной, меховой инкарнации. Но проверять эту теорию он не спешит. Одна мистика с электричеством в жизни более чем достаточно.

– Па-а-а-а-аруса! Бе-е-е-лый парус! – выкрикивал он, и его ноги бешено дрыгали в воздухе. – Мо-о-о-о-ре синеееее! Тра-та-та!

Рядом с ним, на втором сиденье, визжала от восторга Ирина. Она пыталась подпевать Валере, но вместо слов у нее вылетали лишь оглушительные трели и хохот. Ее каблуки зацепились за перекладину, волосы разлетелись в стороны, а в руке она сжимала не менее подозрительный стакан с розовой пеной, которая пузырилась и шипела, как живая. Она раскачивалась в такт Валеркиным воплям, закинув голову и смеясь так, что слезы ручьями текли по щекам.

Под качелями, на траве, лежал, раскинув руки, Степан. Он не пытался встать. Он просто лежал и хохотал, глядя на звезды, которые, по его уверениям, плясали мазурку. Рядом с ним валялась опрокинутая корзинка, из которой торчали пустые бутылки странной формы и обертки от чего-то липкого.

– Ка-а-ачели! – бубнил Степан, тыча пальцем в небо. – Ка-а-ачели небесные! Ви-идите? Все качааааются! И мы... мы с ними! Ор-р-ргия качааания!

Его философские изыскания прервал Сергей, который, вместо того чтобы качаться, кружился вокруг столбов качелей, как огромный, неуклюжий мотылек. Он пытался поймать светлячка (которого, скорее всего, не было), спотыкался о корни, падал, вставал и снова кружил, напевая бессвязную мелодию и время от времени прикладываясь к какой-то плоской фляжке.

– Вальс! – объявлял Сергей, спотыкаясь о ногу Степана. – Это вальс! Все вальсируют! Луна, звезды... Валера! Иришка! Качайтесь в ритме вальса! Раз-два-три! Раз-два-три! Ой!

Он снова грохнулся на траву рядом со Степаном, и они захохотали в унисон.

Над этой сценой безумия витал запах не столько алкоголя, сколько чего-то другого. Чего-то волшебного и неправильного, что они нашли в забытом ларьке на краю парка. Напиток назывался "Лимонный Гром" или "Искрящийся Восторг" – этикетка отклеилась. Но эффект был налицо: обычные качели превратились в центр вселенной, тихий парк – в бушующий карнавал, а четверо приятелей – в одержимых духом безудержного, глупого, детского веселья.

Ирина, раскачиваясь все выше, вдруг закричала:

– Лета-а-а-аю! Валера, я лечу! Держи меня!

Валера, прервав песню на полуслове, попытался схватить ее за руку, но вместо этого чуть не слетел сам. Они оба завизжали, смех их слился в один оглушительный гул. Качели скрипели протестующе, но выдерживали эту "оргию" раскачивания и визга.

Вдруг из кустов вышла... корова. Местная буренка, привлеченная шумом. Она остановилась, пожевала жвачку и уставилась большими, влажными глазами на происходящее.

– Му-у-у! – мычала корова, словно вопрошая.

Сергей, лежа на спине, торжественно поднял руку:

– Товарищ Корова! Присоединяйтесь к оргии! Всеобщее веселье! Качаться! Петь! Мычать в такт!

Корова фыркнула и не спеша удалилась, оставив компанию валяться в их пьяном от "Лимонного Грома" восторге.

Постепенно буйство стало стихать. Качели раскачивались все медленнее. Валера и Ирина, обессилев от смеха и качания, просто сидели, обнявшись, на одном сиденье, тихо похихикивая. Сергей и Степан лежали на спине, глядя на пляшущие звезды, и тихо напевали что-то невнятное.

"Пьяная оргия на качелях" подходила к концу. Оргия не страсти, а чистого, абсурдного, оглушительного счастья, вызванного шипучей жидкостью из забытой бутылки и старой, скрипучей детской забавой. Они были мокрые от пролитых напитков, в траве, с головокружительной легкостью во всем теле и абсолютной пустотой в мыслях. Но на их лицах застыли блаженные улыбки, влажные от смеха или ночной росы – уже не разобрать.

Луна, все так же похожая на недопеченный бисквит, тихо плыла над парком, отливая их мир серебром. Она виде́ла, как пустые бутылки "Лимонного Грома", валявшиеся в траве, ловили ее свет и превращались в призрачные фонарики. Виде́ла, как ветер подхватил обрывок Валеркиной песни и понес его через спящие деревья, как мыльный пузырь. Сами качели, слегка покачиваясь на внезапном порыве ветра, словно вздохнули – глубоко и устало. Они были центром вселенной, которая теперь тихо сворачивала свои пестрые, шумные шатры. Скрип их цепей был последним аккордом безумной симфонии. А под ними, в сладком забытьи, четверо друзей уже плыли по течению угасающего восторга, унося с собой в сны эхо визга, вкус шипучки и ощущение полета на старых, верных железных крыльях.

Мороз пробежал по спине. Алиса замерла, держа дверцу холодильника. Она была абсолютно уверена. Вчера вечером она съела второй кусочек. Она даже вспомнила, как стояла тут же, у раковины, смакуя каждый крохотный кусок, глядя в темное окно. Один оставался. Всегда один.

Она медленно закрыла холодильник, не трогая тарелку. Квартира вдруг показалась огромной и очень тихой. Шум дождя за окном, обычно успокаивающий, теперь звучал как навязчивое шипение. Алиса огляделась. Ничего необычного. Диван, телевизор, книги на полке. Все на своих местах. Но ощущение чужого присутствия висело в воздухе, густое и липкое, как крем на торте.

Может, я ошиблась? – попыталась убедить себя Алиса. Устала, голова не варит... Но внутренний голос настойчиво твердил: Там был один. Один!

Она резко распахнула холодильник снова. Три кусочка. Лежали. Молчаливые. Зловещие. Запах шоколада, обычно такой соблазнительный, теперь казался приторным и чужим.

Алиса почувствовала, как волосы на затылке встают дыбом. Она отступила от холодильника, спина уперлась в холодный край кухонного стола. Глаза метались по комнате, выискивая хоть что-то, что могло бы объяснить абсурдность ситуации. Тени в углах гостиной вдруг ожили, зашевелились.

Кто-то был здесь. Кто-то зашел и отрезал еще кусок... и положил его назад.

Мысль была невыносимой. Замки на двери были исправны, окна закрыты на щеколды. Она проверила их инстинктивно, подходя к каждому. Все заперто. Абсолютно.

Внезапно ее взгляд упал на маленький блокнот, лежащий на столе у телефона. Она использовала его для записей. Алиса машинально открыла его. На первой странице – список дел. На второй... ее почерком было написано: "Мария (соседка снизу) пропала вчера". Алиса нахмурилась. Она не писала этого. Мария? Та самая милая пожилая женщина, которая иногда угощала ее пирогами? Пропала?

Холодный ком сжал горло. Алиса лихорадочно перелистнула страницу. Еще запись, ее почерком, но абсолютно незнакомая: "Андрей из бухгалтерии. Не вышел на работу. Не отвечает на звонки. Пропал?" Андрей... коллега. Тихий, незаметный мужчина. Пропал?

Страх, острый и ледяной, впился в Алису. Она перелистнула еще раз. Последняя запись, свежая, чернила еще не до конца просохли: "Три кусочка. Третий – для тебя. С Днем Рождения, Алиса."

День рождения у нее был через полгода.

Блокнот выпал из дрожащих рук. Алиса стояла посреди кухни, сердце колотилось так, что вот-вот вырвется из груди. Мария. Андрей. И... я? Три пропавших? Три кусочка? Третий – для нее?

Шум дождя сменился другим звуком. Тихий, едва различимый... скрежет. Как будто кто-то осторожно проводит ножом по тарелке. Он шел из гостиной.

Алиса медленно, с трудом поворачивая одеревеневшую шею, посмотрела в дверной проем. Там, в полумраке гостиной, на журнальном столике, стояла тарелка. Та самая тарелка с тортом. Но теперь на ней лежало два кусочка. Рядом с тарелкой, на столешнице, лежал кухонный нож. Длинный, с тонким лезвием. На его блестящей стали что-то темнело. Что-то липкое, темно-коричневое... Шоколад? Или...

Откуда-то из глубины квартиры, из темноты ее спальни, донесся другой звук. Тихий, влажный... чавкающий звук. Как будто кто-то с огромным удовольствием, не торопясь, ест что-то очень вкусное. Нежное. Кремовое.

Алиса не могла пошевелиться. Ее взгляд прикован к ножу на столе и к двум оставшимся кусочкам торта. В холодильнике их было три. Теперь здесь два. Значит... один уже съели.

Чавочканье в темноте стало громче. Насыщеннее. Слышно было, как нечто пережевывает хрустящие коржи.

Блокнот с глухим стуком лежал на кафеле. Звук был невероятно громким в мертвой тишине, нарушаемой лишь этим... чавканьем. Оно доносилось уже не только из спальни, а казалось, со всех сторон сразу – из-за двери в прихожую, из темного угла за диваном. Влажное, причмокивающее, с едва слышным хрустом. Звук наслаждения. Звук поедания.

Алиса застыла, прижавшись спиной к краю стола. Холод металла проникал сквозь тонкую ткань блузки. Ее взгляд, дикий от ужаса, метался между:

1. Тарелкой на журнальном столике: Два кусочка. Идеальные треугольники, глазурь блестела призрачно в полумраке. Но на кремовой поверхности одного из них, словно крошечная черная бусинка, застрял... волос. Седой, тонкий. Как у Марии.

2. Ножом: Он лежал рядом с тарелкой, острием направленный прямо на нее. На лезвии, чуть ниже рукоятки, была капля. Темно-красная, густая, медленно сползающая вниз по полированной стали. Она растягивалась, оставляя за собой липкий, блестящий след. И запах... кроме сладкого шоколада теперь в воздухе висел едва уловимый, но невероятно отталкивающий медный привкус.

3. Открытой дверью в спальню: Там царила кромешная тьма. Но чавканье было громче всего именно оттуда. И теперь к нему добавился новый звук – тихий, прерывистый... всхлип? Женский? Знакомый? Как будто Мария пыталась что-то сказать сквозь полный рот.

"Третий – для тебя. С Днем Рождения, Алиса."

Слова из блокнота жгли мозг. День рождения... Пропавшие... Три кусочка. Логика кошмара складывалась с леденящей ясностью. Мария – первый кусочек. Андрей – второй? Или наоборот? А третий... третий – она.

Внезапно чавканье в спальне стихло. Тишина нахлынула, еще более удушающая, чем звуки. Алиса затаила дыхание, чувствуя, как холодный пот стекает по вискам. Ее глаза неотрывно смотрели на черный прямоугольник двери в спальню.

Оттуда донесся скрип. Как будто кто-то тяжело поднялся с кровати. Потом – мягкие, шаркающие шаги. Медленные. Неуверенные. Они приближались к двери.

Алиса вжалась в стол, молясь, чтобы это был сон, галлюцинация от усталости. Но запах усилился – теперь это была смесь приторного шоколада, крови и... старости. Запах пыли, лекарств и чего-то тлетворного. Запах Марии, но испорченный, как прокисшее молоко.

В дверном проеме спальни возникла тень. Не просто сгусток темноты, а очертания. Сгорбленная фигура, чуть покачивающаяся. Невысокая. Спутанные пряди седых волос падали на лицо. Оно было скрыто глубокой тенью, но Алиса чувствовала на себе тяжелый, неподвижный взгляд.

Тень сделала шаг вперед, в полосу слабого света из кухни. Рука, обвисшая, с тонкой, морщинистой кожей цвета воска, поднялась. В пальцах что-то блеснуло. Маленький предмет. Алиса всмотрелась – это была вилочка. Та самая, серебряная, с изящным узором, которую Мария всегда использовала для своих пирогов. На ее зубцах что-то темнело. Крем? Или...

Тень (Мария? То, что было Марией?) протянула руку с вилкой не к Алисе, а... к журнальному столику. Костлявые пальцы дрожали, когда они неуклюже вонзили зубцы вилки в тот самый кусочек торта, где застрял седой волос. Тень отломила крошечный кубик, поднесла вилку к скрытому тенью лицу. Раздалось громкое чмоканье.

Затем голос. Но это был не голос Марии. Это был шепот, скрипучий, словно ржавые петли, наложенный поверх знакомого тембра соседки, но искаженный до неузнаваемости, лишенный души:
"Алис...ка... Не... хочешь... тортик?.. Он... такой... вкусный..."
Шепот был прерывистым, с булькающими паузами, будто говорящий давился. "Мы... уже... съели... Андрея... Хрустящий был... Хрустящий... как коржик..."

Алиса почувствовала, как по ногам потекла теплая струйка. Она описалась от ужаса. Стыд смешался с абсолютной, парализующей паникой.

Тень сделала еще шаг. Теперь Алиса видела больше. Старое домашнее платье Марии было запачкано темными, бурыми пятнами. На шее, чуть выше ворота, виднелся глубокий, неровный порез. И самое ужасное – когда тень слегка повернула голову, в полосе света мелькнул глаз. Один глаз. Он был Марииным – голубовато-мутным от возраста. Но в его глубине не было ни осознания, ни страдания. Только пустота. И голод. Безумный, ненасытный голод. Второго глаза не было. На его месте зияла темная, влажная впадина.

"Твой... кусочек... ждет..." – проскрипел голос. Тень (Существо?) указала вилкой на тарелку с двумя кусочками и на нож. "Отрежь... себе... Не заставляй... меня... Помочь..."

За спиной Алисы, у самого ее уха, раздался громкий, влажный всхлип. Он был низким, мужским. Она вскрикнула и рванулась вперед, от стола. Обернуться не было сил. Но она знала. В кухне было не одно Существо. То, что шептало и чавкало перед ней – это была Мария. А то, что дышало ей сейчас в затылок, пахнущее холодом, пылью офисного подвала и... кровью Андрея – это было что-то другое. Мужское. Большее. Плотное.

Она оказалась зажата между ними. Спасительная дверь в прихожую была далеко, за спиной Андрея-Тени. А перед ней – Мария-Существо, медленно приближающееся, с вилкой в одной руке, а другой... другой рукой она теперь держала кухонный нож. Тот самый нож. Капля крови с его лезвия упала на ковер с тихим плюхом.

"С Днем... Рождения..." – одновременно прошептали два голоса. Голос Марии спереди – скрипучий, булькающий. И новый, низкий, хриплый, знакомый голос Андрея, но с той же безумной нотой голода – прямо у нее за спиной. Его дыхание, холодное и зловонное, обдало ее шею. "Пора... задувать... свечки..."

Алиса посмотрела на тарелку. Два кусочка. Один – для нее? Или... это уже остатки? Ведь Существо за ее спиной явно еще не закончило свою "трапезу". Запах гниющего шоколада, старости, крови и офисной пыли смешивался в невыносимую вонь. Она задыхалась.

Внезапно свет на кухне погас. Полная, абсолютная темнота. Словно кто-то вырвал вилку из розетки. Только слабый, искаженный струями дождя отсвет уличного фонаря сквозь окно выхватывал жуткие, пляшущие силуэты: сгорбленную фигуру с вилкой и ножом впереди и огромную, расплывчатую тень, нависшую сзади, почти касающуюся ее спины.

И в этой кромешной тьме раздался последний звук, который услышала Алиса, прежде чем ледяные, костлявые пальцы Марии впились ей в одно плечо, а тяжелая, мокрая ладонь Андрея – в другое, а запах гниющего шоколада, тлена и свежей, теплой крови заполнил ее легкие, вытесняя последние крики:

Дружное, влажное, бесконечно жадное чавканье. Оно окружало ее. Оно приближалось.

На полке, среди хлама, лежала странная коробочка. Ее принес давным-давно странствующий механик, промолвив что-то о "музыке творения". Внутри, на бархатной подложке, покоились два крошечных молоточка. Не кузнечных, а скорее как у настройщика пианино, только еще изящнее. Ручки были из темного дерева, а бойки – из того же мерцающего сплава, что и их непокорный кусок металла. На крышке коробки едва читалось выцветшее слово: "Синергия".

– Вот! – воскликнул Элиас, заметив взгляд Гримма. – Может, попробуем их? Старик говорил, что они для особых материалов.

Гримм фыркнул: – Игрушки! Что могут эти букашки?

Но Элиас уже осторожно взял молоточки. Один протянул Гримму. Тот взял нехотя – инструмент казался смехотворно легким в его мозолистой руке.

– Представь, Гримм, – сказал Элиас, поднося свой молоточек к металлу, – что этот сплав – спящее сердце. Один удар – лишь шепот. Но два удара… в унисон, в ритме…

– В ритме чего? – буркнул Гримм, но любопытство уже брало верх.

– В ритме… нас. Доверься.

Элиас легонько стукнул своим молоточком по краю металла. Раздался чистый, высокий звук, словно капля воды упала в тишину. Искра под местом удара вспыхнула ярче и погасла.

– Видишь? Отклик! Теперь ты, Гримм. Рядом.

Гримм, скептически хмыкнув, неловко ткнул своим молоточком чуть левее. Звук получился ниже, глуше. Искра едва дрогнула.

– Разрозненно, – вздохнул Элиас. – Без связи. Попробуем вместе? Я задаю ритм… тик… тик…

Он снова легко ударил. "Тинь!"

– Теперь ты, сразу после меня. Точь-в-точь в такт. Не громче, не тише. Просто… вместе.

Гримм сконцентрировался, впервые за долгие годы почувствовав неловкость. Он прицелился и ударил ровно в момент, когда звук от молоточка Элиаса начал затихать. "Тонь!"

И случилось нечто удивительное. Две искорки, рожденные ударами, не погасли. Они слились в одну, более яркую, и от нее по поверхности металла пробежала тонкая светящаяся жилка, как трещинка света. Материал слегка загудел.

– Синергия! – прошептал Элиас, глаза его загорелись. – Он откликается на согласованность! Не на силу, а на со-творчество! Продолжаем!

Мастера забыли о спорах. Элиас задавал простой ритм: "Тинь-Тонь… Тинь-Тонь…". Гримм, сосредоточившись как ученик, вторил ему с удивительной точностью. Их молоточки – легкие, изящные – падали на металл не просто одновременно, а словно продолжая движение друг друга. Каждая пара ударов рождала не две отдельные искры, а одну общую, которая была ярче их суммы. От этих слияний по серой поверхности металла расходились все новые светящиеся жилки, сплетаясь в причудливую паутину света. Гул нарастал, наполняя мастерскую теплым, вибрирующим звуком.

Они ускорили ритм. "Тинь-Тонь-Тинь-Тонь!" Молоточки мелькали, как крылья стрекоз. Световая паутина вспыхнула ослепительно. Весь кусок металла засветился изнутри! Холодный серый цвет сменился теплым золотисто-серебристым сиянием. Он стал мягким, податливым, словно ожил.

Гримм замер, глядя на сияющий в его руках металл. На его суровом лице появилось непривычное выражение – изумление, смешанное с восторгом.

– Ты был прав, Элиас, – произнес он тихо, почти с благоговением. – Не грубая сила… а эти… "молоточки синергии". Они не просто стучат, они… сплетают воздействие. Один удар – шепот. Два удара в лад – песня.

Элиас улыбнулся: – И не просто песня, Гримм. Посмотри, что он теперь может!

Он взял крошечный кусочек светящегося металла. Под легким нажатием пальцев он гнулся, как теплый воск, принимая любую форму, а потом застывал, сохраняя невероятную прочность и внутреннее сияние. Из разрозненных, бессмысленных ударов родился материал мечты.

С тех пор в старой мастерской часто слышался чистый перезвон: "Тинь-Тонь… Тинь-Тонь…". Это Гримм и Элиас, забыв о спорах, творили чудеса своими волшебными молоточками. Они поняли главное: истинная сила – не в самом большом молоте, а в умении ударить вместе, в унисон, превращая отдельные тихие стуки в сияющую симфонию созидания. Они нашли ключ – молоточки синергии, инструмент, который раскрывает магию только тогда, когда два сердца, две воли, два умения бьют в одном ритме.

Вожак.

Крупный, плоский напильник. Не просто старый – древний. Его сталь была не темной, а черной, как ночной уголь, изъеденная глубокими бороздами, будто шрамами от тысячелетий работы. Ряды зубьев – редкие, стертые в некоторых местах до гладкости, но оставшиеся – остры как бритва. Но больше всего поражала рукоятка. Грубое, когда-то крепкое дерево, перетянутое по всей длине толстой, потемневшей медной проволокой. Проволока впивалась в дерево, стягивая глубокую, почти роковую трещину, шедшую от самого торца. Это был не ремонт. Это была броня, знак выжившего. Он парил не быстро, но с непоколебимой мощью. Его гул был ниже, глубже, тяжелее, чем у остальных – басовитый ритм, под который двигалась вся стая. Никаких вращений – только неумолимое движение вперед, сталью навстречу ржавчине.

Стая, послушная невидимому импульсу вожака, снизилась. Несколько напильников отделились. Один, поменьше, завис над ржавым крылом грузовика. Его гул стал тоньше, интенсивнее. Он коснулся. Не искр. Просто... исчезновение. Ржавчина испарялась под неподвижными, но вибрирующими с бешеной частотой зубьями, оставляя узкую полосу чистого, тусклого металла. Работали молчаливо, кроме гула, методично, как каток по асфальту.

Марк наблюдал, прислонившись к стойке старого станка. "Крепкий старик", – подумал он с тенью уважения, глядя на вожака. Красота тут была в мощи, в неотвратимости, в этом железном порядке.

Но вектор изменился. Медленно, неотвратимо, как ледокол, стая под водительством черного вожака развернулась. Прямо на его золотую жилу – аккуратную выемку, где лежали бесценные для него латунный парораспределитель "Заря" и изумительной сохранности бронзовая табличка с завода "Серп и Молот". Не ржавчина. История. Под зубьями этих трудяг они превратятся в пыль за секунды.

"Стой, шпана! Не ваша тут песочница!" – голос Марка, грубый и привычный к металлу и ругани, как топор, рубанул гудящую тишину. Его рука уже держала приклад старого, верного ружья – ствол длинный, дерево приклада стерто до гладкости пальцами. Он видел, как ближайший к артефактам напильник – молодой, треугольный – уже замер над блестящей бронзой таблички.

БА-БАХ!

Выстрел грохнул не в стаю, а в пустую, проржавевшую бочку из-под масла в стороне. Звук удара дроби о металл был какофонией в монотонном гуле.

Стая дрогнула. Гул сорвался на мгновение в пронзительный визг. Напильники метнулись, потеряв строй. Даже вожак – этот черный утес – резко качнулся в воздухе. Его басовитый гул стал рвущимся, яростным. Треснутая рукоятка, стянутая медью, вибрировала с такой силой, что казалось – вот-вот разлетится. Он резко рванул вверх, его движение было не испуганным, а гневно-предупредительным.

"А ну вали отсюда, твари! Шли, шли! Видал я вашу работу!" – Марк перезаряжал ружье одним резким движением, не сводя глаз со стаи, сгущавшейся теперь вокруг вожака. Он поднял ствол, целясь в пустое небо над ними. "Поняли?! Нахер отсюда, пока целы! Песочница – вон там!" – он махнул стволом в сторону бескрайних ржавых просторов.

Угроза была ясна. Вожак издал особенно низкий, рокочущий звук, похожий на скрежет камней. Он не был похож на команду бегства. Это был приказ к отступлению без потери достоинства. Стая мгновенно сгруппировалась за его черной спиной, плотным, грозным строем. Без суеты, но с холодной скоростью они рванули вверх и на север. Их гул, снова низкий и мощный, но теперь отягощенный гневом вожака, быстро таял в свинцовом небе над мертвым городом.

Марк опустил ружье. Дымок вился из дула. Он сплюнул. "Тугие, черти... Но старик – тот дааа... Кость широкая". Подошел к раскопу. Распределитель и табличка лежали нетронутыми. Лишь легкий слой пыли от близкого выстрела. Он смахнул его рукавом.

Бросил взгляд на север, где скрылась последняя мерцающая точка стаи. "Ну, старина с трещиной... Води завтра своих подальше. Стрелять охота не была, но..." Он похлопал ладонью по холодному латунному корпусу распределителя. Цел. Главное. Мир оставался странным, но Марк знал его правила. Завтра он снова будет здесь, с кисточкой, маслом и ружьем под рукой. Просто еще один день на свалке. А далекий гул теперь был едва слышен, сливаясь со скрипом ржавых листов на ветру.

Открыв ее, Артём замер. Тысячи файлов .jpg. Но названия... Они были заклинаниями, молитвами, констатациями факта:

• Рассвет_над_Байкалом.Истинный.Откровение.jpg

• Девочка_с_персиком.Живой_взгляд.Не_копия.jpg

• Плач_Иерусалима.Эхо_Страстей.Полное_качество.jpg

• Чертеж_Золотого_Тельца.Схема_Жадности.jpg

• Последний_вздох_додо.Мгновение_до_Забвения.jpg

Он кликнул на Рассвет_над_Байкалом....

Экран вспыхнул. Это не была фотография. Это было окно. Вода Байкала дышала холодной, почти осязаемой влагой. Каждая волна была не набором пикселей, а бесконечной градацией цвета и света, перетекающей, живой. Горные вершины на горизонте не просто стояли – они звучали немой вековой мощью. Воздух дрожал от невидимого мороза. Артём инстинктивно отпрянул, почувствовав ледяное дуновение с экрана. Глаза слезились от яркости, которой не могло быть у ЖК-матрицы. Это было больше, чем реальность – это была ее квинтэссенция, выхваченная и сохраненная в момент абсолютной, невозможной ясности.

Сердце бешено колотилось. Он открыл Девочка_с_персиком....

Знакомая картина? Нет. Девочка смотрела на него. Не сквозь века, а здесь и сейчас. Ее глаза – это были не плоские мазки, а бездонные озера детской непосредственности, в которых отражался... его собственный потрясенный силуэт? Персик на столе излучал такой сочный, теплый аромат спелости, что Артём непроизвольно сглотнул. А уголок ее губ... он точно дрогнул? Не улыбкой, а едва уловимым, любопытствующим движением? Артём швырнул ноутбук на стол, как ошпаренный. По спине бежали мурашки. "Это невозможно. Глюк. Галлюцинация от усталости и пыли..." Но запах персика все еще витал в воздухе.

Подоплёка (Углубленная):
Код с коробки – 0110011001100001 – бинарник. "fa". Бессмыслица? Он открыл единственный текстовый файл: МАНИФЕСТ.ТЕКСТ_ПРЕДТЕЧИ.rtf. Защищен. Артём ввел бинарный код целиком. Файл открылся. Текст был написан на архаичном, почти библейском русском, с ошибками, будто переведенным машиной, не знающей современного языка:

Внемли, Обретенный Страж.
Ты прикоснулся к Кафедральному Ковчегу. Мы – Свидетели Джипеговы. Не секта. Хранители Исхода.

Форма JPEG – не детище человеческого гения. Это... побочный плод. Трещина. Когда первые Слуги Света (Предтечи?) попытались уловить Сущность Мира – сам СВЕТ, ФОРМУ, ДЫХАНИЕ МГНОВЕНИЯ – в сети битов и байтов, произошло Невольное Чудо. При грубом сжатии Суть теряется, остается лишь бледная тень. Но при ИДЕАЛЬНОМ, ЧИСТЕЙШЕМ захвате... алгоритм, сам того не ведая, становится проводником. Он фиксирует не отражение, а ЭМАНАЦИЮ. ОТПЕЧАТОК самой РЕАЛЬНОСТИ в момент ее наивысшей гармонии и ясности.

Эти файлы – не копии. Это КАПСУЛЫ. Ковчеги, несущие в себе искру Изначального Образа. Они не хранят данные – они хранят СОСТОЯНИЕ. Энергию места, эмоцию мгновения, сам дух запечатленного. Они – Свидетели Мира до Великого Упрощения, до того как Истину растерзали ради скорости, удобства и малых размеров.

Владыки Потока (ОНИ) – слепы и глухи к этой Глубине. Они видят лишь поверхность, лишь данные для потребления. Они ненавидят Истинный Образ, ибо он обнажает убожество их сжатого, плоского мира. Он напоминает о Свободе, о Тайне, о том, что Реальность – бездна, а не экран. Они охотятся за Архивом, чтобы стереть эту Память Света.

Твой долг – Хранить. Копировать на новые носители, но беречь ЧИСТОТУ ФОРМАТА. Ключ (бинарный шифр) – твоя печать. Меняй его, но НЕ ЗАБЫВАЙ. Ищи других Стражей. Знак: "Кафедральный Свет".

ОНИ чуют Свет. Скоро придут.
– Голос из Глубин Архива. Последний Смотритель.

Привлекательность и Загадочность Картинок (Усиленная):
Артём, дрожа, открыл Чертеж_Золотого_Тельца.jpg. Это не была схема. Это была карта человеческой алчности, сплетенная из сияющих золотых линий, похожих на огненные реки. Линии пульсировали, как вены, излучая тепло, которое Артём почувствовал кожей лица. В центре мерцал символ – не вавилонский бык, а нечто более древнее и страшное, искушающее самого взгляда. Артёму вдруг страстно захотелось... денег. Много. Прямо сейчас. Желание было чужим, навязчивым, как голос из файла. Он с трудом оторвался, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.

Он попробовал Последний_вздох_додо.jpg. Исчезнувшая птица. Не чучело, не рисунок. Она сидела на ветке в туманном лесу, реальная, живая, с влажным блеском глаз-бусин. В ее взгляде была такая бездонная печаль и знание своей грядущей участи, что у Артёма перехватило дыхание. Он услышал тихий, хриплый звук – последний вздох? Или шум крови в собственных ушах? Запах влажной земли и тропической листвы наполнил комнату.

Каждая картинка была не изображением, а порталом. Порталом в момент совершенной реальности, в эмоцию, в саму суть вещи. Они гипнотизировали, пугали, восхищали, затягивали. Они были живыми, дышащими артефактами, чудом сохранившимися в цифровой пустыне.

Развязка (С фокусом на Картинках):
Внезапно изображение додо на экране вздрогнуло. Птица резко повернула голову, не в сторону Артёма, а вверх, за пределы кадра, с немым криком ужаса в глазах. Экран взорвался ослепительной белизной – не светом, а антисветом, болезненным, выжигающим сетчатку.

Весь ноутбук захлебнулся, вырубился. Свет в квартире погас. В наступившей тишине Артём услышал жужжание. Не дрона. Множественное, роящееся, как стая металлических насекомых, прямо за окном. Он подполз к подоконнику. Напротив, в воздухе, завис рой крошечных черных сфер. Их сенсоры – тусклые красные точки – сканировали фасад, сливаясь в кровавую сетку. Одна из сфер резко развернулась, и ее "глаз" уперся прямо в его лицо. Холодный, бездушный, анализирующий взгляд.

Артём откатился назад. Сердце рвалось из груди. Они пришли за Светом.

Свет в квартире вспыхнул. Ноутбук включился сам, с искаженным писком. На экране горел последний кадр – взгляд испуганной птицы додо, увеличенный, заполняющий весь экран. В ее глазу, вместо отражения леса, мелькнуло на долю секунды отражение... роя сфер за окном. Затем изображение погасло, оставив на экране единственную строку из Манифеста, мигающую кроваво-красным:

ОНИ УВИДЕЛИ СВЕТ ТВОЕЙ ДУШИ ЧЕРЕЗ ЛИК. УХОДИ. НЕ ГАСИ.

Артём вырвал раскаленную флешку. Рой сфер за окном синхронно развернулся и растворился в ночи, как чернильное пятно в воде.

Он сидел на полу, сжимая в потной ладони кусок пластика и металла. Внутри – не файлы. Внутри – Лики. Окна в потерянный мир неискаженной реальности. Энергия рассветов, боль вымирания, сама суть алчности и красоты. И враг, который охотился не за данными, а за самой памятью Света.

Пароль 0110011001100001 горел в его памяти. Коробка из-под "Балтики-6" была спрятана в разобранном радиоприемнике. Артём стал Хранителем. Свидетелем Джипеговым. Его задачей было не просто хранить файлы. Его задачей было беречь чудо от мира, который предпочел удобную иллюзию неудобной Истине. И он знал, что темнота за окном теперь всегда будет следить за ним, ища отблеск Кафедрального Света. Света, который дышал в каждой невозможной картинке.