Про брата
Брата своего я очень любила. Когда он приходил с ранцем из школы, то садился у двери на корточки и распахивал руки. А я бежала со всех сил и прыгала к нему в объятья. В своем воспоминании я бежала, но было ему тогда семь–восемь, а мне чуть больше года.
В следующей сцене – лето. Я лежу на диване в трусиках. Брат оторвал огромной мухе крылья и пустил ее ползать по животу. Ужасно щекотно, я хохочу.
Потом… папа ушел от нас к другой тете и забрал моего брата. Мама рассказывала, что папа обещал купить Володе машину, если брат скажет на суде, что хочет остаться с папой. Ведь ему уже было десять лет, а в десять мальчики сами решают, с кем они хотят жить.
Папа и брат переехали в другой город, потом еще и еще. Мама плакала, глядя на Володину фотографию. И постоянно посылала ему фанерные коробочки с подарками, которые мы периодически относили на почту. Там тетя обвязывала коробку волосатой веревкой, зачерпывала из жестяной банки бурлящую коричневую массу, а потом делала печать, прижимая кляксу на концах веревки металлическим бруском.
Один раз коробка вернулась назад. С перечеркнутым на фанерке адресом и листом в клетку внутри, на котором брат написал: «Ничего не присылай. У меня теперь другая мама и мне ничего от тебя не надо». В тот раз мама долго не ложилась. Так и сидела всю ночь за столом – рядом коробка, крышечка от коробки и письмо с каракулями.
Каждый раз, когда меня обижали во дворе – отбирали мячик или скручивали колпачки с велосипеда, я кричала: «Вот приедет мой старший брат и всем вам покажет!» На самом деле, солнце светило ярко, счастье зашкаливало, и эпизоды с колпачками были самым большим моим горем. Но брата всегда не хватало. А нового малыша мама родить почему–то отказывалась: «Доченька, я не могу родить тебе брата или сестренку без папы». «Откуда берутся дети?» — где–то рядом спрашивала я. «Если девочка с мальчиком долго гуляют вместе, то в животике появляется маленький, и девочка его выкакивает». Почему девочка? Почему не тетя? Или это я сама придумала девочку? Но с тех пор, побродив со своим дружком после школы (это был первый класс, и нас дразнили), я каждый раз заглядывала в туалет – не выпал ли ребенок?
Прошло несколько лет. Папа попал в аварию. После аварии парализовало правую половину тела, и чужая тетя бросила его в далеком городе. Они остались с братом одни. Тогда папа стал писать маме письма и проситься назад. Мама разрешила. Они приехали с Володей вдвоем. И три чемодана. Папа сначала ходил с палочкой, но потом вылечился потихоньку, и только не чувствовал горячего рукой и ногой. Показывал мне фокусы – втыкал иглу в ногу с невозмутимым видом. Я боялась.
Брат оказался длинным угловатым парнем. Он не обнимал и не целовал меня, вообще не знал, как со мной обращаться. А со мной надо было делать все то же самое! Меня надо было хватать и подбрасывать к потолку! Меня надо было спрашивать обо всем, и я бы рассказала! Со мной надо было сидеть, обнявшись, у телевизора и смотреть мультик… или кино… потом укладывать на подушку, закрывать одеялом и целовать в лоб. Он ничего этого не знал. А я не могла сказать и стеснялась больше, чем он.
Потом пришла повестка. Брат после техникума работал на автокране, поэтому его взяли служить на БТР. Часть стояла в каком–то поселке под Норильском. Месяца через четыре от него перестали приходить письма. Папа поехал туда и разыскал его в местном госпитале. История такая. Деды заставляли духов стирать носки и делать что–то еще, о чем Володя намекал, но толком не говорил. Он был единственным, кто отказался. Сначала ему устроили темную. Брателло отлежался несколько дней в части и продолжал служить дальше. Тогда на него с крыши БТРа бросили гаечный ключ. Очень большой ключ. На спину, попали по позвоночнику. Брат упал и не мог шевелиться. Его принесли в часть, положили на кровать. Оставили одного. Так он пролежал две недели. В части было холодно, дело происходило зимой, на улице –45. Медсестра части нашла его в казарме парализованного и с воспалением легких. Командир запрещал что–то предпринимать, но сестра тайком уехала в город, вернулась с врачом из госпиталя, и они выкрали брата. Это рассказывал уже отец, который разговаривал с мальчишками из нашего призыва и с той сестрой.
Потом отец выхлопотал перевод Володи из норильского госпиталя в красноярский, потом его привезли в наш город. Тогда я впервые увидела, как плачет отец. Врач сообщил ему диагноз. Сказали, что брат не проживет больше шести месяцев. Это было странно, потому что Володя уже ходил. Правда, я помогала ему садиться на диван в коридоре госпиталя, и он говорил одним уголком рта, потому что с другой стороны лицо его не шевелилось.
Что я могла сделать для него? Конечно, пирожные. Как раз в то время нас научили делать заварные пирожные на кулинарии. Я сама сшила колпак из куска красной плащевой ткани, выдавливала через дырочку сначала тесто на противень, потом крем внутрь раздувшегося шарика. А мальчишки на перемене прибегали из своего корпуса, где они строгали табуретки, и съедали все подчистую. Это было очень вкусно.
Я напекла несколько противней. Сложила шарики в самую большую кастрюлю, чтобы не помялись по дороге, и поехала в госпиталь, который находился на другом конце города. С победным видом вручаю брату эмалированную кастрюлю. «Ешь», — говорю. А он мне: «Мы недавно обедали, я потом…» И унес к себе. Одной рукой обнимает кастрюлю, в другой руке костыль. Вернулся, поболтали, я уехала. В следующий раз приехала с трехлитровой банкой из–под томатной пасты. Жестяная такая, цилиндрическая. Кому нужно столько томатной пасты сразу? — этого никак не могла взять в толк. Но пирожных вошло много. Брат выносит кастрюлю, оставшуюся с прошлого раза. Я: «Ну как, понравились?» А он: «Я не пробовал. Когда вернулся, ничего не было. Они все съели», — голос дрожит. Вообще–то восемнадцать лет ему было всего. В общем, я не ушла в тот раз, пока он на моих глазах не съел половину банки. Думаю, заварные пирожные ненавидит до сих пор.
А в школьном театре в те поры мы ставили «Три сестры». Мне досталась Ольга, которая не нравилась лично мне совершенно и никому не могла понравиться, зануда. Но Машу и Ирину играли девочки, которые были красивее и ярче меня, как мне тогда казалось. На самом деле я была застенчивая и неловкая, к тому же на два года младше всех. Наш режиссер ничего не мог сделать со мной, кроме как посадить на стул и заставить ронять сакраментальные фразы. Ну вот. У нас спектакль. Премьера в школе прошла с сокрушительным успехом. А в госпитале брат. Мысль сработала моментально: мы должны ехать туда. Организационная подготовка моя была серьезной. Поэтому шефский завод дал автобус, руководство госпиталя предоставило актовый зал, и в один прекрасный день мы со всей труппой и реквизитом нарисовались в больнице. Я не знаю, что обычно показывали солдатам с этой сцены, но нас они провожали овациями, а главных героинь (Ольга, Ирина, Маша) вызывали на сцену раз сто. Брата в зале не было, о чем я узнала позже. Ему не разрешили покинуть корпус.
Еще через два месяца отдали Володю. Признали неизлечимым. Присвоили инвалидность. Он сколько–то времени пробыл дома, потом подкупил медкомиссию, скрыл свой диагноз, получил права и пошел работать. И дальше – все как у всех. Только иногда, когда сильно устанет или простынет, у него не шевелится пол–лица и ночью очень болит нерв.
Перед армией Володя рассказывал, что у него будет пятеро ребятишек. Родился только один, а больше брат не хочет – говорит, что не сможет прокормить. Я несколько лет мечтала заработать кучу денег, чтобы тайком перевести ему или его жене, и тогда они смогут родить своих малышей. Но постоянно чего–то не хватает во мне. Такие дела, братик.
В следующей сцене – лето. Я лежу на диване в трусиках. Брат оторвал огромной мухе крылья и пустил ее ползать по животу. Ужасно щекотно, я хохочу.
Потом… папа ушел от нас к другой тете и забрал моего брата. Мама рассказывала, что папа обещал купить Володе машину, если брат скажет на суде, что хочет остаться с папой. Ведь ему уже было десять лет, а в десять мальчики сами решают, с кем они хотят жить.
Папа и брат переехали в другой город, потом еще и еще. Мама плакала, глядя на Володину фотографию. И постоянно посылала ему фанерные коробочки с подарками, которые мы периодически относили на почту. Там тетя обвязывала коробку волосатой веревкой, зачерпывала из жестяной банки бурлящую коричневую массу, а потом делала печать, прижимая кляксу на концах веревки металлическим бруском.
Один раз коробка вернулась назад. С перечеркнутым на фанерке адресом и листом в клетку внутри, на котором брат написал: «Ничего не присылай. У меня теперь другая мама и мне ничего от тебя не надо». В тот раз мама долго не ложилась. Так и сидела всю ночь за столом – рядом коробка, крышечка от коробки и письмо с каракулями.
Каждый раз, когда меня обижали во дворе – отбирали мячик или скручивали колпачки с велосипеда, я кричала: «Вот приедет мой старший брат и всем вам покажет!» На самом деле, солнце светило ярко, счастье зашкаливало, и эпизоды с колпачками были самым большим моим горем. Но брата всегда не хватало. А нового малыша мама родить почему–то отказывалась: «Доченька, я не могу родить тебе брата или сестренку без папы». «Откуда берутся дети?» — где–то рядом спрашивала я. «Если девочка с мальчиком долго гуляют вместе, то в животике появляется маленький, и девочка его выкакивает». Почему девочка? Почему не тетя? Или это я сама придумала девочку? Но с тех пор, побродив со своим дружком после школы (это был первый класс, и нас дразнили), я каждый раз заглядывала в туалет – не выпал ли ребенок?
Прошло несколько лет. Папа попал в аварию. После аварии парализовало правую половину тела, и чужая тетя бросила его в далеком городе. Они остались с братом одни. Тогда папа стал писать маме письма и проситься назад. Мама разрешила. Они приехали с Володей вдвоем. И три чемодана. Папа сначала ходил с палочкой, но потом вылечился потихоньку, и только не чувствовал горячего рукой и ногой. Показывал мне фокусы – втыкал иглу в ногу с невозмутимым видом. Я боялась.
Брат оказался длинным угловатым парнем. Он не обнимал и не целовал меня, вообще не знал, как со мной обращаться. А со мной надо было делать все то же самое! Меня надо было хватать и подбрасывать к потолку! Меня надо было спрашивать обо всем, и я бы рассказала! Со мной надо было сидеть, обнявшись, у телевизора и смотреть мультик… или кино… потом укладывать на подушку, закрывать одеялом и целовать в лоб. Он ничего этого не знал. А я не могла сказать и стеснялась больше, чем он.
Потом пришла повестка. Брат после техникума работал на автокране, поэтому его взяли служить на БТР. Часть стояла в каком–то поселке под Норильском. Месяца через четыре от него перестали приходить письма. Папа поехал туда и разыскал его в местном госпитале. История такая. Деды заставляли духов стирать носки и делать что–то еще, о чем Володя намекал, но толком не говорил. Он был единственным, кто отказался. Сначала ему устроили темную. Брателло отлежался несколько дней в части и продолжал служить дальше. Тогда на него с крыши БТРа бросили гаечный ключ. Очень большой ключ. На спину, попали по позвоночнику. Брат упал и не мог шевелиться. Его принесли в часть, положили на кровать. Оставили одного. Так он пролежал две недели. В части было холодно, дело происходило зимой, на улице –45. Медсестра части нашла его в казарме парализованного и с воспалением легких. Командир запрещал что–то предпринимать, но сестра тайком уехала в город, вернулась с врачом из госпиталя, и они выкрали брата. Это рассказывал уже отец, который разговаривал с мальчишками из нашего призыва и с той сестрой.
Потом отец выхлопотал перевод Володи из норильского госпиталя в красноярский, потом его привезли в наш город. Тогда я впервые увидела, как плачет отец. Врач сообщил ему диагноз. Сказали, что брат не проживет больше шести месяцев. Это было странно, потому что Володя уже ходил. Правда, я помогала ему садиться на диван в коридоре госпиталя, и он говорил одним уголком рта, потому что с другой стороны лицо его не шевелилось.
Что я могла сделать для него? Конечно, пирожные. Как раз в то время нас научили делать заварные пирожные на кулинарии. Я сама сшила колпак из куска красной плащевой ткани, выдавливала через дырочку сначала тесто на противень, потом крем внутрь раздувшегося шарика. А мальчишки на перемене прибегали из своего корпуса, где они строгали табуретки, и съедали все подчистую. Это было очень вкусно.
Я напекла несколько противней. Сложила шарики в самую большую кастрюлю, чтобы не помялись по дороге, и поехала в госпиталь, который находился на другом конце города. С победным видом вручаю брату эмалированную кастрюлю. «Ешь», — говорю. А он мне: «Мы недавно обедали, я потом…» И унес к себе. Одной рукой обнимает кастрюлю, в другой руке костыль. Вернулся, поболтали, я уехала. В следующий раз приехала с трехлитровой банкой из–под томатной пасты. Жестяная такая, цилиндрическая. Кому нужно столько томатной пасты сразу? — этого никак не могла взять в толк. Но пирожных вошло много. Брат выносит кастрюлю, оставшуюся с прошлого раза. Я: «Ну как, понравились?» А он: «Я не пробовал. Когда вернулся, ничего не было. Они все съели», — голос дрожит. Вообще–то восемнадцать лет ему было всего. В общем, я не ушла в тот раз, пока он на моих глазах не съел половину банки. Думаю, заварные пирожные ненавидит до сих пор.
А в школьном театре в те поры мы ставили «Три сестры». Мне досталась Ольга, которая не нравилась лично мне совершенно и никому не могла понравиться, зануда. Но Машу и Ирину играли девочки, которые были красивее и ярче меня, как мне тогда казалось. На самом деле я была застенчивая и неловкая, к тому же на два года младше всех. Наш режиссер ничего не мог сделать со мной, кроме как посадить на стул и заставить ронять сакраментальные фразы. Ну вот. У нас спектакль. Премьера в школе прошла с сокрушительным успехом. А в госпитале брат. Мысль сработала моментально: мы должны ехать туда. Организационная подготовка моя была серьезной. Поэтому шефский завод дал автобус, руководство госпиталя предоставило актовый зал, и в один прекрасный день мы со всей труппой и реквизитом нарисовались в больнице. Я не знаю, что обычно показывали солдатам с этой сцены, но нас они провожали овациями, а главных героинь (Ольга, Ирина, Маша) вызывали на сцену раз сто. Брата в зале не было, о чем я узнала позже. Ему не разрешили покинуть корпус.
Еще через два месяца отдали Володю. Признали неизлечимым. Присвоили инвалидность. Он сколько–то времени пробыл дома, потом подкупил медкомиссию, скрыл свой диагноз, получил права и пошел работать. И дальше – все как у всех. Только иногда, когда сильно устанет или простынет, у него не шевелится пол–лица и ночью очень болит нерв.
Перед армией Володя рассказывал, что у него будет пятеро ребятишек. Родился только один, а больше брат не хочет – говорит, что не сможет прокормить. Я несколько лет мечтала заработать кучу денег, чтобы тайком перевести ему или его жене, и тогда они смогут родить своих малышей. Но постоянно чего–то не хватает во мне. Такие дела, братик.