Маменькин сынок⁠⁠

Ульяне Харитоновне через полгода будет девяносто. Мало кто доживает до таких лет, ещё меньше тех, кто способен при этом справляться со всеми делами сам. Ульяна может. Здоровьем Бог не обидел. К врачам она не ходит, по дому всё делает сама, убирает, стирает, готовит себе и Котьке, который вот уже второй год живёт с ней.

Год назад мать к себе забрала Есения. Да только не может Ульяна жить почти под самым небом. Она к земле привыкла. Связала из простыней верёвку, с балкона спустила, стул придвинула и уж собралась перемахнуть, да Есения увидела. Так перепугалась, что отвезла мать назад в её избушку-развалюшку. Девятый этаж — не шутки.

А ей и не надо заботы дочери, ей и самой хорошо, вот только Котька пьёт и деньги у неё отнимает. У самого пенсии нет, так приладился почтальона встречать у калитки и получать её пенсию. Наврал, что мать парализовало, тот и поверил, стал ему деньги отдавать.

Если бы не Антохины переводы, совсем бы сдохла от голода. Но эти деньги она не тратит, она их от Котьки прячет — зашивает в наволочку. Много там уже накопилось. Вот и пусть лежат, нельзя их трогать. А она и на милостыню проживёт. Народ у нас жалостливый, всегда старухе денежку подаст. Хорошее она себе место у местных попрошаек отвоевала, прямо у входа в церковь. Хлебное место, редко кто мимо пройдёт, не сунув ей в руку копеечку, а то и рубль.

Ульяна сделала последний стежок на наволочке, потрясла подушку. Приятное шуршание купюр обласкало уши. Сунула подушку под матрас, сняла очки. Пора к церкви за подаяниями.

В комнату, шаркая разбитыми сандалиями, вошёл Котька. Обвёл обесцвеченными катарактой глазами комнату и хрипло гаркнул:

— Денег дай.

— Нету у меня. — Ульяна щупает пришпиленный к платью карман. В нём пару рублей на хлеб.

— Есть, — орёт Котька, — я знаю, тебе Антоха шлёт.

— Не дам. Ты пропьёшь. — Прижимает карман ладонью.

— Это мои деньги, — ещё громче орёт Котька — это мне Тоха шлёт за то, что на Север меня сманил и бросил. Из-за него я с котельной уволился, из-за него без денег остался.

— Не дам, пропьёшь, — шипит в ответ Ульяна.

— Ах, ты, змея подколодная! — Котька шарит рукой по стене. Где-то здесь висела Антохина гитара, он помнит. Отросшие ногти скребут по серой побелке. Ульяна сжимается, глядя, как трясущиеся Котькины пальцы подбираются к инструменту. Наконец рука натыкается на гриф, Котька дёргает гитару, и розовый бантик, на котором она висела со скрипом рвётся. Деревянный корпус взлетает над головой и со звоном и хрустом опускается на её голову.

Оглушённая ударом Ульяна на негнущихся ногах выбегает во двор и со всей мочи орёт надрывая связки:

— Люди… люди… убивают… помогите…

— Как же они надоели, — тощая бледная гагаузка, измученная желудочно-кишечными проблемами, заработанными давним отравлением грибами, суёт хрустальный палец в телефонный диск и набирает 02.