april140468

Машина по сути являлась обыкновенным насосом, или не совсем обыкновенным. С помощью узкой трубы, обтянутой металлической сетью, плюясь и хрюкая, машина буравила песок и закачивала внутрь воду. Грунт размывало и выталкивало наружу, после чего включался обратный ход и насос начинал воду откачивать. Затем в дело вступали бойцы. Откопав грунт на два метра в глубину, они свалили его за столовой.

Несмотря на высокотехнологично проведённую операцию место прорыва обнаружить не удалось. Было выдвинуто предположение, что пресловутая трещина находится под крыльцом, что существенно осложняло задачу по её ликвидации. Аварийное положение затягивалось, а отключенная на время ремонта вода была жизненно необходима части. Решили на какое-то время подачу возобновить. Пущенная на свободу вода полилась не только из всех кранов, но и из трещины в трубе, постепенно заполняя собой вырытое у крыльца углубление.

Ромка любил ходить в караульный наряд. Охрана склада боеприпасов наполняла его гордостью и убеждённостью в важности несения службы. Это тебе не картошку чистить и не на тумбочке целый день стоять. Прелесть караульного наряда в чередовании действий: два часа спишь, два — бодрствуешь и два стоишь на посту.

Сменившись, Ромка вернулся в казарму, где его ждал сюрприз — письмо из родного города. Ромка быстро оборвал край конверта, развернул сложенный вчетверо тетрадный лист и медленно пробежал глазами текст.

— Стерва! — Ромка сложил письмо, сунул в конверт. Ну ладно, мы ещё посмотрим!

Новость застала его в врасплох, и заняла место в голове так, что ни о чём другом он уже и думать не мог. Месть! Только она способна удовлетворить его мятущуюся душу. За себя, за брата! Надо всё обдумать и действовать.

Обдумывать Ромка решил на ходу, не откладывая побег из части в долгий ящик. Если вчера было рано, то завтра может быть поздно. Бежать сегодня же, сейчас же, через отдельный вход, который ведёт из казармы в столовую.

Мозги у Ромки работали быстро, но плохо. Мысли скакали галопом, опережая одна другую, иногда спотыкаясь, иногда теряясь по дороге.

Он выбежал из спального помещения и бросился в столовую. Пролетел мимо столов, выскочил на крыльцо и прыгнул вниз. Будучи в наряде, он пропустил аварийные работы и о тонкостях произведённых работ ничего не знал. Ромка прыгнул с разбегу, прыгнул, как делал это вчера и позавчера и много раз до этого. Уже в прыжке он понял, что что-то не так, что-то изменилось, и даже успел удивиться, не почувствовав при приземлении твёрдой поверхности.

Громкий плеск заставил водителя насосомашины обернуться. Центробежные круги расходились в стороны от образовавшейся воронки, в которой плавала солдатская пилотка.

Ромка ушёл под воду с головой. Достигнув дна, он попытался оттолкнуться носками сапог, но дно было скользким. Он захлёбывался. И тут в голове вспыли слова отца: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». Однажды в детстве Ромка тонул. Прыгнул с моста в реку и угодил в омут. Тогда ему помогло чудо. Он стал барахтаться, как лягушка в крынке с молоком, и взбудораженный барахтаньем омут вытолкал его наружу. Вот тогда-то отец и сказал навсегда врезавшуюся ему в голову фразу.

— Дети должны прислушиваться к родителям, — тут же вставила мать Любы.

— А как же свобода личности? — подмигнул Любе свёкор.

— Смотря, как понимать — эту свободу личности, — вступил в разговор отец Любы. — Вы хотите, чтобы с вашей личностью считались? А какая у вас привязанность к вашей личности? Это ваша святыня? Вы о ней заботитесь? Обижаетесь, когда вашу личность оскорбляют? Тогда, как привязанное может быть свободным?

— Вот это вопрос! — улыбнулся свёкор. — Сначала надо определиться с тем, что же такое личность.

— Классическое определение личности — это тело, плюс ум, плюс чувства…

Беседу прервала раскрывшаяся дверь. Пригнувшись, в зал, украшенный шарами и плакатами, вошёл Николай. Сидевший на его плечах Никитка завизжал от удовольствия.

— Осторожней! — кинулась к ним Люба. — Он может удариться.

— Спокойно, мать, у меня всё просчитано. И учтено. — Николай снял сына с плеч и усадил на детский стульчик.

— Дорогие наши мамы и папы, — начала Люба, прижимаясь к Николаю. — Сегодня у нас знаменательный день и очень важная дата. Нам исполнился годик! Ура! — Люба захлопала в ладоши, и все тоже громко зааплодировали с возгласами «Поздравляем!».

Никитка вжал голову в плечи и заревел.

— Ну что ты, маленький? — Люба прижала к себе голову сына, погладила рукой кудряшки. — Смотри, какой тортик испекла тебе мама. Сейчас папа зажжёт свечку, и мы, загадав желание, вместе её задуем. А желание у нас одно на троих, чтоб ты был здоров и рос большим и послушным мальчиком.

Ничего из сказанного мальчик не понял, но умиленная интонация маминого голоса его успокоила, он перестал плакать и уставился на большого махрового медведя, что сидел между двумя бабушками.

— На, зажигай! — скомандовала Люба, передавая мужу спички. — Только осторожней с огнём, держись подальше от Никитки!

Николай чиркнул спичкой и поджёг свечу.

— Ну, приготовились… — Люба и Николай пригнулись так, чтобы быть на одном уровне с сыном. — Раз, два, три.

Дунули. Пламя дрогнуло, наклонилось в сторону родственников и потухло.

— Коля, разрежь торт, — скомандовала Люба, передавая мужу нож. — Только осторожней с лезвием, держи его подальше от Никитки.

— А что за торт, Люба? — глотая слюну, спросила свекровь.

— Рецепт я придумала сама, и назвала его в честь сына — «Моя крошка».

— Отличное название! — похвалил свёкор, передавая невестке тарелку.

Когда торт разложили по тарелкам, а чай разлили по сервизным чашкам, равнодушному к торту имениннику вручили медведя.

— Ну, хватит хлопотать, — Николай подвинулся, освободив рядом с собой место для жены.

Люба села рядом, пододвинув к себе тарелку. На разрезе торт смотрелся не менее привлекательно, чем сверху. Три слоя бисквита, два из которых были шоколадными, утопали в нежной лимонно-манной начинке. Верх и бока торта были залиты шоколадом.

— Какая вкуснотища! — прошамкала набитым ртом свекровь.

— Объедение! — кивнул свёкор.

— Оригинальное сочетание лимона и шоколада, — выделил отец.

— На манке? — причмокивая, спросила мать.

— На манной каше, — улыбнулась Люба и, поддев ложкой кусок бисквита, быстро положила его в рот.

Внимание Никитки было занято огромным мягким медведем, на груди которого красовалось красное сердечко с надписью: «С днём рождения!». Безучастный к происходящему за столом, он хватал махровую шкурку зверя, пытаясь перевернуть игрушку, но маленькие ручки не смогли удержать подарок; медведь съехал с приставного столика и упал на пол. Никитка дёрнулся за ним, стульчик закачался, грозя перевернуться. Люба вскрикнула и закашлялась. Николай кинулся к сыну, почти на лету успев подхватить стульчик. Люба схватилась за горло и захрипела. Она судорожно хватала губами воздух, глаза её расширились до невероятной величины, а лицо покрылось бурыми пятнами.

— По спине! — закричала свекровь. — Стукни её по спине.

Николай кинулся к жене и попробовал развернуть её спиной к себе, но Люба, терзаемая грудными клокотаниями, сползла на пол. Он подхватил её, приподнял, прижал к себе. Судорожные конвульсии, сопровождаемые свистящими хрипами, отдавались в его теле, словно они были одно целое.

— Господи! Люба! — закричала мать. — Надо вызвать скорую, она вся синяя!

— Не успеют, — покачал головой свёкор.

— Стукни её по спине, — продолжала кричать свекровь.

— Господи! — закричала мать, хватаясь за сердце.

— Мама! — закричал Никитка и заплакал.

— Я вызову скорую! — засуетился отец.

Когда приехала скорая, Люба лежала на диване, не подавая признаков жизни.

— Да? — приподняла та нарисованную бровь. — Ну садись рядом, свободно же.

— У меня десятое… — Элла протянула билет.

— А у меня девятое, — не глядя на билет, чередуя слова с чавканьем, произнесла дама.

— Тогда садитесь на своё.

Дама проглотила остатки плюшки и уставилась на Эллу.

— Какая разница?

— Я хочу сидеть на своём месте, — сказала Элла приглушённо, так как с заднего ряда на неё недовольно зацыкали.

Свет в зале погас, занавес разъехался, а она всё ещё стояла в проходе.

— Освободите место, пожалуйста, — Элла старалась держать себя в руках, но чувствовала, как лицо её наливается краской гнева.

— Не буду я скакать, у меня колени больные. — Дама опустила голову, выдавив на кружевной воротник второй подбородок, и принялась стряхивать на пол крошки с обширной груди.

— Пересядьте, — не уступала Элла.

— Не мешайте смотреть, — изрыгнула дама в её сторону капустной отрыжкой.

— Пересядьте…

— Не мешайте, — недовольно зашикали с заднего ряда.

Элла плюхнулась на свободное сиденье. Настроение было испорчено, она смотрела на сцену, но боковое зрение не выпускало из виду наглую соседку с пышным жабо на груди. Через десять минут женщина достала из сумки плитку шоколада, развернула её, шурша обёрткой, и начала есть. Откусывая шоколад, она таращилась на терзающегося раздумьями Гамлета и качала головой. Её лицо отражало глубокие переживания, словно вместе с принцем датским она искала ответы на философские вопросы о бренности жизни, смерти и неизбежности конца.

Рядом мучилась переживаниями Элла; впереди неё, загораживая сцену, маячила кучерявая голова какого-то парня. Парень был высоким настолько, что с её места виднелась только макушка принца датского. Элла обожала Шекспира, знала всю пьесу наизусть, но надежда насладиться в этот вечер игрой актёров окончательно рухнула. Она наклонила голову вправо, пытаясь охватить взглядом большую часть сцены, но сидящий впереди парень, тоже наклонил голову вправо. Элла сжала губы и гневно задышала ему в затылок.

Усугубляли момент мрачные декорации и приглушённый свет рампы. Гамлет, вытянув зажатый в руке череп, шагнул вперёд, остановился, многозначительно набрал в лёгкие воздух, чтобы произнести знаменитую фразу, и в этот момент дама в жабо громко чихнула. Гамлет вздрогнул, череп выпал и покатился со сцены вниз под ноги высокому парню в первом ряду.

Все замерли: зал в немом ожидании, Гамлет в испуганной растерянности.

Высокий парень наклонился, подобрал череп и, стряхнув с него пыль, громко произнёс:

— Бедный Йорик.

— Ха-ха-ха! — разразилась громогласным смехом дама в жабо, и весь зал, как по команде, рухнул дружным хохотом. Смеялась и Элла. Долго, заливисто, отпуская скопившееся раздражение.

Последние сто метров. Остановка. Ни стены, ни навеса, только столбик с огромной буквой «А». Рядом со столбиком мужчина. Квадратная спина, толстая короткая шея, вместо головы — огромный чёрный зонт.

А для Любы из всех укрытий только тощий клён с маленькой круглой кроной-головкой. Кто-то додумался остричь дерево «под горшок». Её так стригла в детстве мама. Люба до сих пор упрекает её за это.

«Так ты же косы заплетать не давала. Орала, что больно», — оправдывалась мать. — И никакой это не «горшок», а «шапочка».

Люба прижалась к стволу. Крона не защищала, стекая с коротких веточек вода попадала ей за шиворот и бежала по спине. Сейчас она была похожа на ту псину у контейнера, такая же тощая, мокрая и жалкая. Люба зло посмотрела на зонт в руках мужчины. Зачем одному такой огромный зонт? Да под ним четверо легко спрячутся. Вот же дубина, стоит истуканом, хоть бы обернулся, предложил под зонт встать.

Словно прочитав её мысли, истукан обернулся и, приподняв зонт, с любопытством посмотрел на Любу. Несколько секунд рассматривал, то ли оценивая, то ли решаясь на что-то. Наконец, крикнул:

— Может, под зонт? — Он приподнял ручку повыше, как бы приглашая её, и двинулся навстречу.

В ответ Люба смахнула с носа повисшие капли и сердито тряхнула головой, разбрасывая по плечам мокрые пряди. Он остановился в двух шагах от неё.

— Идите сюда, не бойтесь.

Только сейчас Люба подумала, что, наверное, ей следовало, если не испугаться, то хотя бы быть осторожней. Темнеет, на улице никого кроме неё и этого мужлана… Все, кто вышел из электрички, уже уехали, а она пропустила рейс из-за того, что боялась выйти под дождь. Предпоследний рейс. Вот дура. А что, если автобуса больше вообще не будет?

— Ну же. — Он кивнул и снова приподнял зонт.

Люба колебалась: мало ли что. Стоит ли становиться под зонт к незнакомому мужчине? Кто он такой?! Что, если преступник, насильник, например, стоит тут, поджидает одинокую девушку. А она сама к нему в лапы. И вообще, стоять так близко, почти вплотную с незнакомцем. Мама бы ей сказала на это…

— Автобус только ушёл. Я, к сожалению, не успел добежать. С зонтом бегать неудобно… А вам какой?

— Восемьдесят… седьмой, — соврала Люба и мысленно чертыхнулась.

— А такой разве бывает? — Мужчина улыбнулся. — Восемьдесят шестой маршрут, вроде, последний.

Она вдруг почувствовала, как сильно замёрзла. Спина ледяная. В туфлях хлюпает вода. Ну всё, как минимум, тонзиллит обеспечен.

— Я ошиблась. — Люба выпрыгнула из-под шапочки клёна и нырнула под зонт. — Мне восемьдесят шестой.

— И мне. Значит, нам по пути, — обрадовался мужчина. — Вы совсем промокли, так и заболеть недолго.

— Да и вы, хоть и под зонтом, а брюки мокрые, — парировала Люба.

Мужчина опустил голову, разглядывая мокрые по колено штаны.

Бывают встречи случайные, на уровне смелого, дерзкого взгляда. В считанные секунды активизируется фантазия и начинает яркими мазками бывалого художника рисовать продолжение. Кажется, только шевельни бровью, улыбнись, сделай шаг…

— Меня Николай зовут.

— Меня Люба.

Из-за поворота выехал автобус с огромной цифрой «86» на табличке за лобовым стеклом.

В автобусе было пусто и тепло, в кабине водителя звучал душевный романс, по лобовому стеклу, стирая пунктиры дождя, швыркали «дворники». Они сели напротив друг друга, стыдливо соприкасаясь мокрыми коленями. Сложенный зонт он положил на сиденье рядом. Говорят, любовь — это не смотреть друг на друга, а смотреть вместе в одном направлении. Они смотрели друг на друга и ехали в одном направлении.

— Удивительно, я каждый день езжу этим автобусом, но ни разу вас не видел.

— Ничего удивительного, обычно автобус набит битком, видишь только чужие спины.

— Это да. Однажды в этой толчее у меня похитили портмоне.

— И много денег в нём было?

— Вся зарплата. Только получил.

— Да. Печально. Но сегодня автобус пустой, и вы можете не бояться за свой кошелёк. Никто ничего у вас не украдёт.

— А вы?

— Я?! — Люба развела руками. — Мама говорит, что руки у меня не из того места растут. Так что…

— Вы уже украли, — сказал Николай и покраснел.

Она вопросительно подняла бровь.

— Что я могу у вас украсть? — спросила, пристально глядя ему в глаза. И, уже зная ответ, ляпнула первое, что пришло в голову: — Зонтик?

— Душу.

Теперь смутилась она и отвернулась к окну. Небо неожиданно посветлело, разнузданный дождь закончился.

— Кстати, к душе и прочим достоинствам имеется жилплощадь… Правда, с окнами на свалку, но зато во дворе есть место для барбекю; не знаю, что это такое, но слово понравилось, в кино слышал.

Она повернулась и в недоумении уставилась на него.

— Вы что, сватаетесь ко мне?

— Ну да.

— Вот так сразу?

— Ну поспешил, согласен, просто боюсь, что вы сейчас выйдете, и я вас больше не увижу.

— Мне через одну…

— Вот видите. А мне через пять. — Он тоже глянул в окно. — И дождь кончился, теперь у меня нет повода вас проводить. Люба, поехали ко мне, роскошный ужин не обещаю, ибо коплю деньги на аккордеон — мечта детства. Но!.. Развлечение в виде кидания камушек из окна в лужу гарантирую.

— Завидное предложение, от такого трудно отказаться.

— А вы не отказывайтесь. Что бы ни говорили опытные и мудрые про подумать, взвесить, а потом решать, делать или не делать глупости, я знаю одно: о несделанном жалеется всегда гораздо дольше и мучительней. Вот так! Или не так?

Люба вздохнула, именно про взвесить и подумать перед тем, как решать, ей всегда говорила мама. И мама всегда оказывается права.

Они вышли через пять остановок. Вместе. Оставив зонтик на сиденье автобуса.

— Угу, — буркнул Ромка и обхватил Эллу за талию с другой стороны.

— Только не перестарайся, — хмыкнул Пашка, проведя рукой по спине Эллы и задержавшись на выпуклости блузки в районе застёжки бюстгальтера.

— Угу, — буркнул Ромка и провёл рукой по Эллиному бедру, задержав ладонь на уровне резинки трусов.

Элла замерла в ожидании того, что будет, когда их руки встретятся. Она так явно представила себе это, что не смогла сдержать рвущийся наружу смех и прыснула, вызвав удивление и озадаченность сидящей напротив сестры.

— Ешь давай! — Элла быстро сжала пальцы в кулак, грозя сестре, и так же быстро разжала; никто, кроме Катьки, и не заметил.

— Вернусь, сразу поженимся! — Пашкина рука скользнула вниз по её спине.

Одновременно и Ромкина рука начала опускаться, обвивая мясистый Эллин зад, пока не упёрлась в сиденье. Внезапно он обхватил ладонью мягкую округлость и не отпускал, пока Пашкина рука ползла вниз. Щекотливая ситуация вызвала у Эллы странное, незнакомое чувство — смесь восторга и возбуждения. Оба брата, двое уже совершеннолетних, по сути, взрослых мужиков, хотели её, хотели одновременно, и их грубые, порой вульгарные ласки вызывали волнение, граничащее с головокружением.

Из динамика полилась нежная мелодия, зазвучал тихий голос Талькова: «Чистые пруды, застенчивые ивы».

— Пойдём подвигаемся. — Рука Пашки пригласительно обвилась вокруг её талии, и тут же Элла почувствовала грубый щипок Ромкиных пальцев.

«Вот ведь гад, умеет момент выбрать! Влепить бы ему!», — подумала она, но без злобы, и встала.

Они вышли из-за стола и прошли в центр комнаты. Он прижал её к себе так, что она почувствовала сквозь лёгкий шёлк юбки всю твёрдость его намерений.

— Ты так и не ответила, ждать-то будешь? — дыхнул Пашка в ухо смесью бражки и селёдки.

— Буду, — поморщилась Элла и демонстративно отвернула лицо.

— Смотри мне… — Пашка коснулся липким ртом её уха, захватил губами мочку и стал причмокивать.

— Перестань, люди смотрят, — Элла попробовала отстраниться, но обхват был крепким; не зря же Пашка по вечерам отжимал штангу в подвале их дома.

— А то они не знают про нас… — Пашка обвёл осоловевшими глазами родственников, собравшихся по случаю его проводов в армию. — Наверное, думают, что у нас уже всё было.

— Вот и не надо давать им повода так думать. — Элла нахмурилась.

— Ну, ладно, ладно… — пошёл на попятную Пашка.

Долго молчать он не умел, потоптавшись десять секунд в танце, он вновь прилип к уху Эллы.

— Может, всё-таки дашь? Тебе так легче ждать будет, и мне спокойней.

— Нет. — Элла остановилась и убрала руку с его плеча. — Я же сказала: после свадьбы.

— Ну ладно, ладно… чё ты? — Пашка вернул её руку на своё плечо. — Так спросил… На всякий случай… Вдруг тебе нужны доказательства моей любви, вдруг ты захочешь проверить напоследок мои чувства.

— Я их уже чувствую, — Элла вильнула бёдрами, отталкивая упирающееся ей в ногу доказательство любви Пашки.

Он снова наклонился и стал страстно шептать ей горячими и влажными губами о будущем, срывающимся дыханием рисуя картину их первой брачной ночи и всех последующих ночей, обещая бесконечное блаженство и удовлетворение.

Элла не слушала, она думала об учёбе в музыкальном училище, о работе в школе, о долгих скучных вечерах в ожидании возвращения Пашки. И о последующих таких же скучных вечерах после замужества. Замужество в её душе всегда обретало уютное, вполне домашнее значение. Хотела ли она его? Да. Да! Хотела ли она замуж за Пашку? Вопрос оставался для неё открытым.

Тальков допел про пруды, но музыка ещё продолжала звучать чистыми мелодичными переливами.

Ромка опрокинул стакан, допивая остатки самогона. Вылезая из-за стола, толкнул ногой лавку, та перевернулась и с грохотом упала на пол.

— Нудятина какая-то! — рявкнул Ромка, подходя к магнитофону. Короткий толстый палец с застрявшей под ногтем грязью упёрся в кнопку. Музыка оборвалась.

— Эй, малой, ты чего? — Пашка грозно посмотрел на брата.

— Сам ты малой, — буркнул под нос Пашка и включил перемотку. — Поминки, что ли?

Несколько щелчков кнопками, и из динамиков понеслась разухабистая песня популярной группы. Ромка выпрыгнул на середину комнаты и задёргался, выбрасывая вперёд поочерёдно то ноги, то руки. Его движения были порывисты и слажены. Элла и Пашка отошли в сторону, чтобы не мешать. Ромка упал на пол спиной и закрутился волчком. Элла не сводила с него глаз.

«Крошка моя, я по тебе скучаю», — допел динамик. Ромка поднялся, отряхивая штаны сзади. Ритмичная мелодия сменилась спокойной, немного грустной песней.

— Здо/рово! — восхитилась Элла.

— Со мной потанцуешь? — Ромка протянул руку.

Элла на секунду растерялась и даже покраснела.

— Иди, чего? — подтолкнул Пашка. — А я Катюху пока покручу.

Ей вдруг стало невыносимо стыдно, словно она нарушила все мыслимые табу, но в то же время было во всём этом и что-то безумно весёлое. Ромка медленно и плавно изгибал её. Его руки… их касания были трепетно-нежные и даже трогательные, а в глазах светились страсть и похоть. Он тяжело дышал, но сбивчивым дыхание было не от танца, а от близости с ней. Она догадывалась.

«Потому что есть Алёшка у тебя…» — тоскливо пропел динамик, Ромка вздохнул.

— Будешь его ждать?

— Буду.

Однако приходилось признать, что эта некрасивость придавала ему особый индивидуальный шарм. И волновала её. Целуясь с Пашкой, она часто представляла себя в объятиях Ромки. В этом было что-то необычное, пикантно-волшебное. Даже сказочное — Красавица и Чудовище.

Сладкая истома разлилась по телу. А пусть повоюют за неё! Два брата-богатыря, одинаково подстриженные «под ёжика». Да пусть хоть в кровь передерутся, ей-то что?

Элла зажмурилась и не заметила любопытный взгляд высокого парня с противоположной стороны аллеи.

Егор пригладил кудрявый чуб и выпрямил и без того прямую спину. Старания были напрасны. Вздёрнутый нос на миловидном лице выражал полное безразличие к тем, кто проходил мимо.

Егор остановился у киоска, заинтересованно разглядывая скудную периодику, не выпуская из поля зрения спящую красавицу.

Элла открыла глаза, вздохнула, помахала перед лицом книжкой, разгоняя застоявшуюся жару, потом встала, вложила томик в сумочку, поправила пышную юбку и, цокая каблучками, направилась к остановке.

— Ну что таращишься? Брать что будешь? — гаркнула в окошко киоска пожилая продавщица.

— «Спорт-экспресс», пожалуйста. — Егор обернулся. К остановке подъезжал набитый людьми автобус. На табличке за лобовым стеклом — номер маршрута: «86».

Жёлтый автобус «Гармошка» поглощал пассажиров, как змея тушку кролика, давясь и проседая до земли железным днищем. Девушка вскочила на ступеньку переполненного автобуса, протиснулась и исчезла в разношёрстной толпе пыхтящих недовольством пассажиров.

Егор бросил на блюдце мелочь, схватил газету и припустил к остановке. Не успел он подбежать, как автобус издал шипящее «ф-ф-с-с-ё-ё», закрывая двери. На подножке задней площадки, безуспешно пытаясь втиснуться в полузакрытую дверь, толкалась старая цыганка. Что-то выкрикивая, она цеплялась грязными кривыми пальцами за впереди стоящего мужчину. Мужчина делал вид, что озабочен собственным неустойчивым положением, и слегка подёргивал бёдрами, стараясь стряхнуть с себя крючковатые пальцы.

— Освободите заднюю дверь! — крикнул в динамик водитель.

— Гей, гей, гей! — закричала цыганка, толкая плечом мужчину в спину.

— Автобус никуда не поедет! — пригрозил динамик.

— Гей, гей, гей! — закричала в спину мужчине цыганка, не сходя с подножки.

Егор бросил газету в урну, схватил цыганку за широкую талию, стянул её с подножки на землю, а сам запрыгнул на ступеньку. Освободившись наконец от настырных пальцев, мужчина надавил грудью на девушку впереди, освободив немного места. Егор приподнялся, и двери (о чудо!) захлопнулись. Автобус фыркнул на цыганку прощальным чёрным выхлопным облаком и потащил тяжёлый зад по намеченному маршруту.

— Будь ты проклят! — прошипела цыганка, провожая автобус гневным бельмоватым взглядом.