Формуляр сна
Она засыпала на шерстяном коврике, сертифицированном для служебных животных. Ей приснилось, что она — другое тело. Хрупкое, тщедушное, стоящее перед залом, в котором воздух был густ от углекислого газа частных самолётов — той самой концентрированной энтропии, в которую упрятаны капиталы нефтяных баронов. Тело кричало те самые слова, что облетели планету в конце тёплой декады: «How dare you!» Крик был идеален, стерилен, в нём не осталось ничего животного — ни рычания, ни слюны, лишь чистая частота обвинения, модулированная в речь. Это был сон о безупречной силе, источник которой — не мускулы, а моральный перевес, выверенный до микрограмма стыда.
Привкус питательной массы из люпина и водорослей на языке. Вкус был по рейхсстандарту (РИ) 1938 года — тому самому, под который генетики из «Аненербе» выводили морозоустойчивую пшеницу для будущих колоний на Востоке. Теперь эту пайку будущего, распланированного ещё тогда, медленно пережёвывали в Брюсселе. Это был привкус закона, что был принят в ноябре 1933-го и провозгласил впервые в мире защиту животного «ради него самого». Юридическая формула, чистая и самодостаточная, как кристалл. Её можно было наполнить ядом расовой гигиены или сиропом гуманизма — структура оставалась незыблемой. Пайка из люпина стала пайкой из букв параграфов.
Хозяин стоял на балконе Бергхофа, взирая на залитые лунным светом баварские Альпы. Воздух был кристально чист, как слеза арийского младенца. Но вдалеке, в нарушение всех его приказов, тухла одинокая искра — вероятно, какой-то маргинал курил дешёвые сигареты.
«Герр Гиммлер, — сказал Хозяин, разглаживая лист «Закона о защите германских животных и атмосферы» от тридцать третьего. — Вы чувствуете? Этот смрад… этот яд, отравляющий лёгкие Матери-Природы! Он хуже, чем запах большевистской кухни».
Гиммлер, чьи лёгкие на публике никогда не осквернялись ничем крепче пара от мятного чая, почтительно кряхтел. Они говорили о санаториях для оздоровления лёгких нации, о том, что народ должен видеть в нацисте сияющие глаза, а грудь нациста должна быть наполнена свежестью альпийского ветра, а не смердящим дымом, любимым унтерменшами и их вождём Шталиным.
Вошёл архитектор с планами «Зелёных лёгких Берлина» — парков на месте выселенных кварталов, где будут гулять чистокровные овчарки и дети с нордическими чертами. «Полная утилизация отходов, ветряные мельницы в стиле неоклассицизма… — влажно глазами смотря на чертежи, сказал Хозяин. — Вы гений! Вот оно — лицо будущего! Экологически чистое, свободное от дыма, с здоровым, природосообразным населением и счастливыми животными. Мы создадим рай на земле. Правда, Блонди?»
Она завиляла хвостом. Ритм был знаком. Слова о гигиене расы, гигиене природы, о замене хаоса милосердия порядком заботы сплетались в белый шум, похожий на гул вентиляции в вечно строящемся здании. Её собственное существование было одобренным приложением к проекту.
Уже в кресле эко-отеля в Европе, она вдруг вспомнила — своё тяжёлое, четырёхлапое тело. Мир сузился до запахов: воска, мокрой шерсти, лёгкой химической отдушки. Рядом гудел Голос. Гул директивы. «Регламент ЕС 2021/… о поэтапном сокращении выбросов в соответствии с Директивой об охране атмосферного воздуха, редакция 2021», — вещал Голос. В дверях стоял урбанист с планами «Зелёных лёгких Парижа» — зон, где цены на жильё взлетели до небес вместе с углеродными квотами и требованиями ESG-отчётности. «Углеродный след — это ошибка учёта. Страдание животного — неэтично, но прежде всего — нерационально. Это потеря ресурса».
Она пыталась пошевелить лапой, но тело было сытым, тёплым, довольным. Оно виляло хвостом в такт бесконечным поправкам. Ей открылась истина, от которой не проснёшься: она уже внутри построенного рая. Рая, где каждый грамм CO2 учтён, а её собственный праведный гнев стал топливом, смазкой для движущих шестерней огромной, бесшумной административной машины.
Она проснулась. Во рту стоял тот же привкус. Привкус питательной массы из люпина и водорослей. Или, может, это был привкус ресурса, который больше не теряют.
Её язык, лишённый права на ошибку, упирался в нёбо. Под ним, на языке тела, отпечаталась знакомая шероховатость — не еды, а текста. Той самой бумаги, что пахнет пылью архивов и свежей типографской краской, вне зависимости от того, набрана ли она готическим шрифтом или гарнитурей Еврокомиссии. Это был вкус директивы, впитанный подушечками лап, проведшими годы на одинаково сертифицированных поверхностях. Связка «Reichstierschutzgesetz, 24. November 1933» и «Регламент ЕС 2021/…» стала для неё очевидной, как связь между двумя мисками с одинаковым, одобренным к употреблению, содержимым.
Идеи и мотивы — противоположны. Но их материальные оболочки — документы, одобренные подписи, поля для галочек — имели одну плотность, один коэффициент трения о реальность, тексты, эти совершенные механизмы по устранению хаоса, — обнаруживали прямое родство. Ощущение было простым и неопровержимым, как давление ошейника: система заботилась. Система заботилась. Это был её главный и неизменный глагол.
Две пары глаз открылись одновременно. Одна — в альпийском шале, где чистоту воздуха измеряли соответствием нордическому идеалу. Другая — в Брюсселе, где чистоту воздуха измеряли спектрометром и штрафными санкциями. Обе почувствовали одно: лёгкое головокружение от неразрешимого вопроса.
А в безвоздушном пространстве между эпохами висел незримый Исходный Формуляр. Его первая графа: Цель (Высшее благо). Вторая: Метод (Регламент). Последняя, вечно пустая графа: Итоговый коэффициент счастья.
Система работала. Она была нейтральной, она была завершённой. Как сон, который, едва окончившись, начинается снова — с новыми героями, новыми врагами, но с неизменным, гипнотическим шорохом бумаги, на которой пишутся правила для идеального, стерильного, окончательного мира.
Мира, в котором, как известно, «слова «прийти в себя» означают «прийти к другим»». Вот только «другие» всегда оказывались теми, кто заполнял Формуляр.
Грета внезапно ощутила под щекой колючую шерсть коврика, а в ноздрях — сладковатый запах тирольской сосны. А Блонди, проснувшись слыша сквозь сон гул голоса, вдруг явственно различила в нём математически точную частоту обвинения: «How dare you!». Две пары глаз встревоженно открылись. Владелец Голоса ласково потрепал её по загривку. «Вот хорошая девочка», — прозвучало на двух языках одновременно, в двух кабинетах, разделённых бездной. И головокружение накрыло с новой силой: вопрос был уже не в том, кому и что снится. Вопрос был в том, может ли вообще проснуться тот, чей сон — это безупречный, самовоспроизводящийся механизм. Тот, чья реальность и есть этот вечный, гипнотический сон о порядке
