История цинизма и лицемерия.
Вечером 28 декабря 1959 года советское гидрографическое судно "Унго" находилось в Восточно-Корейском заливе Японского моря.
Точное местоположение советского корабля зафиксировано документально: 39° 07' с.ш. и 128° 35' в.д. Если наложить эти координаты на карту, то несложно установить, что от этой точки до побережья КНДР примерно 27–30 миль, а до южнокорейского берега и того дальше – от 32 до 36 миль. Поскольку Северная Корея установила 12-мильную ширину своих территориальных вод, а Южная Корея – три мили, ни о каком нарушении чьих бы то ни было территориальных вод речи и близко быть не могло, так что советские моряки несли свою вахту спокойно. В доступных источниках и поныне не говорится, какой именно курс держало судно, но, судя по отрывкам информации, которые удалось собрать воедино, скорее всего, на юго-восток. Штормило, и видимость была так себе, но к 19 часам распогодилось, а в 20 часов 40 минут по правому борту корабля, то есть со стороны берега, моряки зафиксировали вспышку осветительной ракеты. И тут же по "Унго" без какого-либо предупреждения ударили огненные трассы: огонь велся очередями из 40-мм корабельной автоматической пушки. И наводчик оказался довольно меткий, так что ни одна из очередей не пропала впустую: снарядами был разбит компас, повреждены радиоантенна, шлюпка, труба и корпус корабля, разбит спасательный плотик, а один из снарядов попал в носовой кубрик. Поскольку никаких и ничьих территориальных вод "Унго" не нарушил, значит, полученный им в борт залп не мог носить даже предупредительный характер.
Советским морякам удалось разглядеть, что огонь по ним вел боевой корабль, очень похожий на типовой большой охотник за подводными лодками времен Второй мировой войны (по современной классификации – малый противолодочный корабль), рядом с ним засекли силуэты еще двух кораблей. Ни один из атаковавших кораблей не нес ни ходовых огней, ни вообще каких-либо опознавательных знаков, по которым можно было бы установить их национально-государственную принадлежность. Разве лишь на рубке того, который вел огонь, удалось разглядеть номер "205" и что-то по-корейски.
Сразу после первых выстрелов "Унго" резко изменил курс на 90 градусов, повернув в открытое море. Немедленно был включен прожектор, и сигнальщик, используя международный свод сигналов, стал передавать в сторону берега и кораблей: "Чем вызван обстрел?" Когда неизвестные корабли вновь возникли близ советского корабля, один из прожекторов по приказу командира "Унго" был направлен на развевавшийся над ним советский флаг, другим осветили приближающийся корабль. Надо сказать, что флаг советский корабль нес не вполне "гражданский", а гидрографический флаг ВМФ СССР. Впрочем, никаким гидрографическим судном "Унго" никогда не был: это был разведывательный корабль советского Тихоокеанского флота "ГС-34", а командовал им капитан-лейтенант Александр Козьмин. Гидрографический статус прикрывал разведывательное назначение "ГС-34", этой же цели служило и наименование прикрытия – "Унго". Находясь в Восточно-Корейском заливе, корабль выполнял вполне конкретное задание в интересах ТОФ, о содержании которого и поныне ничего неизвестно. Формально считается, что это был обычный поход в рамках разведывательного обеспечения безопасности проходившей тогда операции по возвращению корейских репатриантов из Японии в КНДР. Весь экипаж "Унго" (он же "ГС-34") – военнослужащие: офицеры, моряки-сверхсрочники и матросы срочной службы. Но при этом никакого вооружения на своем борту "ГС-34" никогда не нес, дабы опять же не демаскировать свою принадлежность к ВМФ СССР. Трудно сказать, кого могла обмануть столь примитивная маскировка, поскольку "Унго", как это было принято для легендирования разведывательных кораблей, шел под флагом гидрографических судов ВМФ СССР: с момента своего появления на свет советская гидрографическая служба – на тот момент Гидрографическое управление ВМФ СССР – всегда находилась только в составе Военно-морского флота. Тем не менее в данном случае наличие подобного флага вроде бы должно было послужить некоей защитой: нельзя же в международных водах взять и просто так напасть на корабль советского Военно-морского флота, пусть и на вспомогательный…
Итак, отвернув в сторону моря на 90 градусов, рулевой-сигнальщик матрос Григорий Копанев непрерывно подавал сигнал "Чем вызван обстрел?", затем по приказу командира осветил корабельный флаг, а матрос Александр Шестернин другим прожектором осветил приближающийся неизвестный корабль. Тем временем радист Юрий Шадрин, несмотря на поврежденную антенну, поддерживал устойчивую радиошифросвязь с Владивостоком. Когда "ГС-34" уменьшил ход и лег в дрейф, катер без опознавательных знаков опять приблизился к советскому кораблю и вновь открыл огонь из автоматической пушки. Первый же снаряд попал в ходовую рубку, и его разрывом наповал был убит матрос Александр Кажаев: он нес вахту на руле и, как утверждали, успел своим телом заслонить командира корабля, получив прямое попадание снарядом в живот. Взрывной волной отбросило и контузило капитан-лейтенанта Козьмина, были ранены осколками помощник командира корабля капитан-лейтенант Александр Новомодный и рулевой-сигнальщик матрос Юрий Федоров. Снаряды рвались и на палубе, тяжелые ранения получили рулевой Анатолий Белкин, сигнальщики Виктор Казанцев и Григорий Копанев. Никто не покинул своих постов, а раненый Копанев продолжал освещать прожектором флаг своего корабля. Атаковавший же катер какое-то время покрутился рядом и, подержав луч своего прожектора на флаге советского корабля, отвернул в сторону и скрылся, как и другие два похожих военных катера, все это время лежавшие в дрейфе рядом.
Получив шифровку о нападении, командование ТОФ выслало в район инцидента самолеты-торпедоносцы Ил-28Т, а с военно-морской базы "Стрелок" (бухта Разбойник залива Стрелок, близ города Фокино) по тревоге выслали дежурный эсминец. Когда торпедоносцы долетели до точки инцидента, топить им было уже некого – нападавшие катера скрылись. Прибывший позже эсминец принял на борт раненых и тело убитого матроса Александра Кажаева и отбуксировал поврежденный "ГС-34" на базу. Погибшего Кажаева похоронили на морском кладбище Владивостока.
А тем временем МИД СССР направил гневную ноту протеста Сеулу, обвинив в нападении на советский корабль Южную Корею. ТАСС, в свою очередь, был "уполномочен заявить": впредь при подобных акциях "пираты" будут уничтожаться. Но основная масса граждан Советского Союза об этом так и не узнала, поскольку 31 декабря 1959 года в основных советских газетах об этом опубликовали лишь мало кем замеченную ноту протеста. Да еще 1 января 1960 года ежедневная газета Военно-морского флота "Советский флот" выдала гневную заметку "Подлая провокация южнокорейских пиратов", а издававшийся дважды в месяц литературно-художественный журнал Главного политуправления Советской Армии и Военно-морского флота "Советский моряк" статью "В море – пираты" – в №2 за 1960 год.
Большой охотник против малого разведчика
Советские газеты не сообщили ни о том, что Южная Корея успешно доказала свою непричастность к обстрелу советского корабля, ни о том, что нападение совершили катера Военно-морских сил КНДР. Как именно это установили, не уточняют и поныне, но вряд ли это оказалось слишком уж большой проблемой для разведки Тихоокеанского флота. Как скупо информируют уже в наши дни, кораблем-пиратом оказался северокорейский малый противолодочный корабль "№ 205" типа БО-1 (большой охотник) проекта 112-бис, полученный от СССР в начале 1950-х годов. История появления этого боевого корабля в составе северокорейских ВМС весьма любопытна и загадочна. Это был корабль американской постройки типа SC-1, а по советской классификации типа БО-1, поставленный в СССР во время Второй мировой войны в рамках ленд-лиза. Водоизмещение 136 тонн, деревянный корпус со стальным каркасом, длина 33,8 метра, экипаж 32 человека. Главная энергетическая установка – два авиационных дизеля, каждый мощностью 1200 лошадиных сил, обеспечивавших максимальную скорость до 22 узлов. Дальность плавания формально очень приличная и по нашим временам – 2800 миль (5185,5 км). Вооружение – одна 40-мм автоматическая пушка "Бофорс" (разработана в 1933–1936 гг. шведской фирмой "Бофорс", максимальная дальность стрельбы 10.249 м, максимальная досягаемость по высоте 6.797 м, скорострельность – 120–160 выстрелов в минуту) и три 20-мм зенитных автомата "Эрликон", четыре бомбомета — два реактивных и два штоковых, один бомбосбрасыватель. Радио- и гидролокационное оборудование превосходное даже по меркам конца 1950-х годов: РЛС обнаружения SF-1, гидроакустическая станция QBE-3A. Стоимость серийного корабля составляла 500 тысяч долларов США. А серийный выпуск кораблей этого типа начался в 1941 году, когда США понадобилось большое количество противолодочных катеров в качестве прибрежного эскорта и обороны судов против немецких подводных лодок. Приличная для такого водоизмещения огневая мощь позволяла бороться с подводными лодками противника (по крайней мере, отпугивать их), охранять конвои, высаживать десант и поддерживать его огнем. Свою задачу эти катера успешно выполнили, практически полностью освободив эсминцы для решения серьезных задач. Надежность их конструкции и мореходность оказались выше всяких похвал, свидетельством чему хотя бы тот факт, что ни один из кораблей этого типа во время войны не был потерян из-за шторма или затопления. Была еще и модификация типа SC-110, также обозначавшаяся в советском флоте как БО-1. У нее было чуть меньшее водоизмещение – 126 тонн, два двигателя "Пенкейк", ранее использовавшихся при строительстве военных и гражданских дирижаблей, дальность плавания тоже поменьше — 1800 миль. Вооружение такое же, только "Эрликонов" не три, а два. С 1943 по 1945 годы эти корабли поставлялись СССР по ленд-лизу, и всего советский ВМФ получил 78 таких "больших охотников". На Дальнем Востоке была бригада таких "больших охотников", подчиненная командующему ТОФ и дислоцировавшаяся в бухте Золотой Рог. Согласно договоренности с США, полученную по ленд-лизу технику после завершения войны надлежало вернуть, кроме, разумеется, той, что была потеряна в ходе боев или эксплуатации, или уничтожить. И в 1954–1955 гг. 10 из 78 бывших SC-1(SC-110) были возвращены США, остальные, как официально считалось, либо потоплены в ходе войны, либо разобраны на металлолом, либо по договоренности с США затоплены. Вернее, американской стороне сообщили, что они затоплены.
Два Краснознаменных (то есть, награжденных орденами Красного Знамени) "больших охотника", БО-303 или БО-305, 1 февраля 1954 года вывели из боевого состава и законсервировали, а затем сдали в отдел фондового имущества – как бы для разборки. Только практически все, что тогда "разобрали" или "утопили" из состава ТОФ, затем материализовалось в Северной Корее. Не исключено даже, что советский разведывательный корабль был атакован одним из этих двух Краснознаменных. Но до начала Корейской войны и во время нее корабли этого типа СССР северокорейцам не передавал, а что дали до войны – тральщики и торпедные катера советской разработки и постройки, – то военно-морские силы США утопили уже к осени 1950 года. "Большие охотники" американской же постройки довольно долго считались в советском ВМФ самыми современными, совершенными, строить корабли такого качества советские корабелы еще не научились, пока не освоили выпуск столь отменных двигателей, а уж про аппаратуру и вовсе говорить нечего. Так что ни о какой передаче кому бы то ни было и речи быть не могло, а высшее флотское командование особо указывало на необходимость беречь эту дорогостоящую технику. Но затем ситуация стала меняться, появились свои успешные проекты, свои двигатели, своя аппаратура, так что к моменту подписания перемирия в Корее некогда бесценные "большие охотники" американской постройки уже устарели. Но сдать их обратно США, как это следовало сделать согласно договоренности, утопить или пустить на слом рука не поднялась. Их втихую сплавили северокорейцам, как оказалось, на свою голову. Не говоря уже о том, что довольно скоро наличие у ВМС КНДР ранее "утопленных" и "разобранных", согласно официальным бумагам, кораблей этого типа было зафиксировано американским военным командованием.
Но вернемся к "Унго", то есть "ГС-34": после отбуксировки на базу его поставили в ремонт, и после он нес свою разведывательную службу, по крайней мере, еще 13 лет – до 1972 года. Что он из себя представлял? В доступных источниках корабль порой именуют шхуной, но правильнее называть его так, как он числился в штатном расписании сил ТОФ: малый разведывательный корабль (МРЗК) "ГС-34". Еще можно называть разведывательный корабль 3-го ранга или корабль 3-го ранга специального назначения. Собственно, именно как чисто разведывательный корабль он и был построен изначально, хотя за основу и была взята шхуна проекта 391 "Лоц-75". По сути, это обычный средний траулер так называемого типа "логгер" проекта 391, а шхуной судно величали исключительно маскировки ради. Построили корабль в ГДР, на верфях Штральзунда в составе крупной серии судов для рыболовного флота (как СРТ-4197), что и позволило удачно замаскировать разведывательное предназначение корабля. Он действительно выглядел как типичный траулер, но еще на верфях в его рыбном трюме были размещены посты радио- и радиотехнической разведки. Водоизмещение, по одним данным, 290 тонн, по другим – 380 тонн, скорость очень так себе – не более 9 узлов, длина 36 метров, мореходность – до 6 баллов, автономность плавания – до 20 суток. Вооружение предусмотрено не было. 9 мая 1955 года на "ГС-34" был поднят государственный флаг СССР и в том же году под наименованием прикрытия "Унго" и под командованием капитана 3-го ранга Акима Лазаренко корабль северным морским путем перешел на Тихий океан, где и был включен в состав ТОФ как посыльное судно. "ГС-34" ввели в состав 169-го отдельного дивизиона посыльных судов, сформированного в составе 525-го отдельного морского радиотехнического дивизиона особого назначения (ОМРТД ОСНАЗ). В 1957 году 169-й дивизион посыльных судов переименован в 169-й отдельный дивизион кораблей ОСНАЗ, кораблям присвоили номера войсковых частей, и все они были отнесены к кораблям 3-го и 4-го ранга, "ГС-34" причислили к разряду кораблей 3-го ранга. 3 августа 1959 года на всех кораблях 169-го отдельного дивизиона был поднят флаг гидрографических судов ВМФ СССР и все они были отнесены к кораблям 3-го ранга специального назначения. Вместе с другими кораблями 169-го ОДПС "ГС-34" базировался на 37-м причале военного порта Владивостока. В 1958 году командиром корабля был назначен капитан-лейтенант Александр Козьмин. Уже после этого инцидента, в 1960 году, Козьмин получил под свое начало другой разведывательный корабль, "Измеритель", а в 1971 году стал командиром разведкорабля "Забайкалье". Какое-то время служил старшим офицером разведуправления ТОФ, потом получил назначение в Киев – заместителем начальника школы мичманов-техников Разведуправления ВМФ (316-й учебный отряд ОСНАЗ ВМФ СССР) и в 1982 году закончил службу в звании капитана 1-го ранга. Остался жить в Киеве и умер там в 2001 году.
Миссия особого назначения
Официальной миссией "Унго" называют разведывательное обеспечение безопасности возвращения репатриантов из Японии в Северную Корею. Ход этой спецоперации описал в своей статье владивостокский историк Игорь Безик. Еще в 1958 году северокорейские спецслужбы развернули в Японии мощную пропагандистскую кампанию, имевшую целью склонить проживавших там корейцев вернуться на историческую родину. По сути, это была мощная операция северокорейских спецслужб, действовавших через "Чхонрен" ("Лига корейских граждан, проживающих в Японии", создана в 1955 году спецслужбами КНДР). Как пишет историк, в сентябре 1958 года Пхеньян официально заявил о своей готовности принять корейцев-репатриантов из Японии. В ходе той кампании свое согласие вернуться из Японии в КНДР якобы выразили сначала 100 тысяч корейцев, затем 117 тысяч, 130 тысяч, называлась и совершенно фантастическая цифра – 600 тысяч… Реально же за несколько лет репатриировалось не более 93 тысяч человек. Кампанию по приманиванию и выманиванию вели по всем правилам боевого пиара и психологической войны: вовсю лгали, как все хорошо и чудесно в КНДР – это после чудовищного-то голода 1954–1955 годов, сообщали, что с 1 апреля 1959 года отменена плата за обучение во всех учебных заведениях, а сама по себе возможность учиться традиционно ценится корейцами крайне высоко. Весь 1959 год велись переговоры между КНДР и Японией, ключевую роль в которых сыграл Советский Союз – и это на фоне все более ухудшающихся отношений СССР с Северной Кореей. Собственно перевозку репатриантов из Японии в КНДР осуществляли пассажирские суда советского Дальневосточного морского пароходства: они выходили из Владивостока и сначала заходили в порты КНДР, где брали на борт представителей якобы Красного Креста, реально – сотрудников северокорейской госбезопасности, потом шли в Японию. Так что сотрудники госбезопасности КНДР встречали своих подопечных уже на борту советских кораблей. По данным историка Игоря Безика, первая группа репатриантов – 974 человека – отбыла из Ниигаты в Чхончжин на кораблях "Тобольск" и "Крильон" 14 декабря 1959 года. По официально не подтвержденным данным, в нейтральных водах суда с репатриантами "на всякий случай" эскортировали боевые корабли Тихоокеанского флота. В теории можно предположить, что миссия "Унго" имела отношение именно к разведывательному обеспечению действий кораблей. Но дело в том, что его обстреляли уже после завершения первого рейса, а следующий был запланирован лишь через несколько месяцев, так что к пресловутой репатриации и ее разведобеспечению миссия "Унго" явно имела слабое отношение, если имела вообще.Из доступных источников известно, что 28 декабря 1959 года на корабле неслась вахта на постах радио- и радиотехнической разведки, то есть велись активное прослушивание и мониторинг эфира, с целью же обеспечения скрытности ведения разведки активную радиолокационную станцию не включали. И хотя корабль находился в относительной близости к территориальным водам КНДР, надо полагать, что основные объекты радио- и радиотехнической разведки находились в ином месте. Поскольку "ГС-34", возможно, был еще и элементом как раз создававшейся системы раннего предупреждения о возможном ядерном нападении. Поскольку же ни разведывательных спутников, ни иных систем раннего предупреждения еще не было, то единственным способом такого предупреждения был интенсивный мониторинг эфира американских баз, в данном случае – в Японии.
Существует версия, что у северных корейцев не было злого умысла в отношении советских моряков, это просто недоразумение, каких на море случается часто: "своя своих не познаша". Дело в том, что еще 5 марта 1955 года руководство КНДР в одностороннем порядке установило новую ширину своих территориальных вод, резко увеличив ее и объявив значительную часть Восточно-Корейского залива своими внутренними водами. Власти КНДР на любое, как они полагали, нарушение своих границ реагировали крайне нервно, а северокорейские моряки, имея приказ применять оружие против чужих кораблей, вообще не придерживались общепринятых правил поведения военных судов в море, действуя по принципу: сначала стреляй, а потом разбирайся.
Асимметрия по Киму
Но в данном случае ни о какой случайности и речи нет: северокорейские моряки прекрасно знали, что расстреливают именно советский корабль, причем не рыболовецкую лайбу, а входящий в состав ВМФ СССР. Да и границы территориальных воды КНДР – пусть даже в их самой расширенной версии – советское судно не нарушало. Значит, выследили и специально обстреляли, проведя, так сказать, показательные стрельбы. И дело было, разумеется, вовсе не в самом корабле: просто он очень удачно подвернулся под руку адмиралам Ким Ир Сена в нужное время и нужном месте.
А началось все с того, что после смерти Сталина в 1953 году отношения Москвы с Пхеньяном, если уж точнее, то персонально с Ким Ир Сеном, стали ухудшаться ускоряющимися темпами. Если до 1953 года северокорейский режим можно было смело именовать классической советской марионеткой, то, по выражению Андрея Ланькова, лучшего российского знатока Кореи, к концу 1950-х годов "глаза бы Кремля эту марионетку не видели". Но, увы, приходилось поддерживать, исходя из соображений геостратегии. Эту ситуацию в своих книгах превосходно описал Андрей Ланьков (КНДР вчера и сегодня. Неформальная история Северной Кореи. М., 2005; Август, 1956 год. Кризис в Северной Корее. М., 2009). С 1954 по 1957 годы советское руководство очень сильно давило на Пхеньян, пытаясь добиться проведения в КНДР десталинизации по советскому образцу. Москва постоянно требовала от Ким Ир Сена, чтобы тот прекратил массовые репрессии, перестал убивать своих потенциальных соперников в партийном руководстве, чтобы уменьшил количество памятников себе, любимому и великому, требовали не тратить абсолютно все ресурсы, в том числе предоставляемую ему колоссальную советскую помощь, на ускоренное развитие чудовищно огромной тяжелой индустрии и, наконец, не требовали, но просили и настаивали, чтобы перестал давить крестьян до такой степени, что это привело к голоду. Ким Ир Сен посланцев Кремля слушал, клялся в верности и обещал обязательно все исправить, и продолжал закручивать гайки. Вызов на ковер тоже ни к чему не привел. Потому что, как справедливо заметил Андрей Ланьков, реформы, на которых настаивала Москва, были опасны для его власти и, возможно, жизни, категорически не соответствуя его представлениям о той "правильной Корее", которую он строил. А с 1957 года Ким Ир Сен и вовсе приступил к ликвидации т. н. "советской фракции" – направленных в КНДР советских корейцев. Начались их аресты, а вслед за ними – уже массовый исход из КНДР советских корейцев. Как правило, их полудобровольному отъезду не препятствовали, а вот участь тех, кто не понял, что пора спасать свою жизнь и уезжать, была печальной. В 1957 году был арестован лидер советских корейцев Пак Чхан-ок, осенью 1958 года последовала новая волна арестов советских корейцев, среди которых оказался и бывший начальник штаба ВМС КНДР Ким Чхиль-сон, другие высокопоставленные офицеры и крупные партийные функционеры "советской ориентации". А в 1959 году аресты советских корейцев стали обыденностью, они исчезали один за другим. По данным Ланькова, примерно четверть работников из советской группировки подверглись репрессиям и были убиты в 1959–1960 годы. Советское посольство за этой расправой над советскими корейцами наблюдало уже молча и пассивно, не делая даже символических попыток спасти людей.
Попутно развернулось вымарывание из исторической памяти всякого упоминания о роли СССР в освобождении Кореи от японской оккупации, о советской помощи во время Корейской войны и в период послевоенного восстановления, поскольку в соответствии с новым курсом освободителем страны мог значиться теперь только Ким Ир Сен. Одной из жертв этого подхода стал Монумент освобождения в Пхеньяне, воздвигнутый в 1946 году еще советской администрацией. Изначально на монументе были изображены кореец и советский солдат, каждый из которых держал в руке флаг своей страны, но 1959 году по приказу Ким Ир Сена это изображение соскоблили с памятника. Советское посольство пыталась выразить несогласие, но власти КНДР этот протест проигнорировали.
Постепенно накапливались и другие моменты. Например, Москва стала намекать Киму, что безвозмездные поставки груд оружия уходят в прошлое и неплохо бы за него платить хоть что-то. Чтобы спокойно заниматься приоритетными для него европейскими делами, советскому руководству тогда очень желателен был мирный и стабильный Дальний Восток, в первую очередь, мирный Корейский полуостров. Более того, Москва даже всячески приветствовала бы сближение двух корейских государств и даже одновременное принятие их в ООН. Природное миролюбие тут, конечно, ни при чем, чистой воды прагматика: советский Тихоокеанский флот реально был еще в состоянии зародыша и даже в теории не мог противостоять американскому 7-му флоту, не говоря уже про боевую авиацию, дислоцированную на базах в Японии. Еще в Москве крайне опасались превращения Южной Кореи в ракетную базу США. Но в этом вопросе Ким Ир Сен был тогда непреклонен: легитимно лишь одно государство – его КНДР, и никакого мирного сосуществования с Южной Кореей (в ООН обе Кореи попали лишь в 1991 году)! И это было вполне логично: режим Ким Ир Сена, как и сталинский, мог существовать лишь при условии непрестанной конфронтации, как "осажденная крепость" (пусть на деле ее никто и не осаждал) и воюющее государство. Это позволяло убить сразу всех зайцев: оправдать постоянные репрессии против собственных граждан, а также – под предлогом военной угрозы со стороны США и Южной Кореи – непрестанно доить и СССР, и КНР. Попутно снимался и крайне возмутивший Кима вопрос о возможной оплате поставляемых ему военных игрушек.Но последней соломинкой, сломавшей горб, по всей видимости, стало резкое обострение советско-северокорейских отношений осенью 1959 года. Причиной чего стали воистину отвязные действия сотрудников госбезопасности КНДР, развернувших в Москве охоту на оппонентов Ким Ир Сена, нашедших убежище в СССР: их выслеживали, захватывали прямо на улицах, в московских квартирах и общежитиях, закидывали в багажник машины, в посольство, оттуда – после вкалывания спецпрепаратов – в аэропорт и отправка самолетом в Пхеньян. Разумеется, КГБ быстро вскрыл эту механику внезапных исчезновений из Москвы ряда вполне дружественно настроенных к СССР видных граждан КНДР, и Кремль закатил Киму по этому поводу грандиозный скандал. Пхеньян клятвенно пообещал больше не воровать людей на улицах Москвы, но, как водится, грубо нарушил свое обещание. Самый большой резонанс получило дело северокорейского музыканта Ли Сан Гу, аспиранта Московской консерватории: осенью 1959 года он отправил в Верховное Народное Собрание КНДР письмо с резкой критикой политики Ким Ир Сена и обратился к советским властям с просьбой о предоставлении ему убежища в Советском Союзе. На его предоставление Ли Сан Гу вполне мог рассчитывать, поскольку Москва таких невозвращенцев и беглецов от Ким Ир Сена Пхеньяну не выдавала: это были "свои", "правильные", просоветские корейцы. Просьбу аспиранта советские чиновники приняли к рассмотрению. На всякий случай Ли Сан Гу решил скрыться из общежития, что тут же вызывало ажиотаж в посольстве КНДР. Советник посольства, встретившись 17 ноября 1959 года с чиновником советского МИДа, заявил, что музыкант является "политически неустойчивым элементом" подозрительного происхождения, поскольку и родился в Южной Корее, и учился в Японии, и даже жил в Маньчжурии. Спустя два дня посольство объявило музыканта уже шпионом и японским агентом, потребовав от КГБ содействия в поисках аспиранта, чтобы он не успел укрыться в японском или американском посольствах. Пока в МИД неторопливо обдумывали и составляли дипломатическую отписку, произошел новый поворот. Пять сотрудников северокорейской госбезопасности, работавшие под посольским прикрытием, выследили музыканта и похитили его – среди белого дня и в самом центре советской столицы, силой захватив его прямо в Консерватории имени Чайковского! Закинули в машину, увезли в посольство и уже на другой день отправили в Пхеньян. Где неудачливого невозвращенца ждала смерть.
Похищение вызвало беспрецедентно жесткую реакцию советских властей – вплоть до личного вмешательства самого Никиты Хрущева, который был в ярости. 7 декабря 1959 года министр иностранных дел СССР Андрей Громыко вызвал к себе посла КНДР, зачитал и вручил ему ноту протеста, потребовав объяснений. Более того, Москва потребовала от Пхеньяна отзыва своего посла – это требование вообще не имело прецедентов в истории отношений между социалистическими странами. Посла отозвали в Пхеньян, правительство КНДР было вынуждено принести официальные извинения – тоже впервые. Но на этом Кремль не остановился. Как пишет историк Андрей Ланьков, вечером 19 декабря 1959 года советский посол в Пхеньяне Александр Пузанов по указанию Москвы (читай: по приказу самого Никиты Хрущева) лично посетил резиденцию Ким Ир Сена и заявил северокорейскому руководителю протест по поводу похищения музыканта. Сама форма визита и его время – около 10 часов вечера – были, пишет Ланьков, "специально выбраны таким образом, чтобы подчеркнуть исключительную важность вопроса". То есть с Кимом наконец решили поговорить тем языком, который он понимал, – языком силы.
Кто знает, может, нападая на советский разведывательный корабль, в Пхеньяне строили планы и куда более далеко идущие, нежели просто отмщение за обиду: рассчитывали свалить все на "марионетку американского империализма" или на США, спровоцировав очередное обострение в регионе? Ведь если новый конфликт, тогда вновь боевая дружба, а все былые недоразумения – в прошлом, разве нет?
Никаких последствий расстрел советского корабля не имел и на советско-северокорейских отношениях никак не сказался, никаких нот властям КНДР советское руководство не заявило и извинений, не говоря уж про компенсацию, не потребовало, словно ничего не было. И убитого северокорейцами матроса Александра Кажаева – тоже не было…
