Тайна Тоньки Сысоевой (пролог, глава 1)⁠⁠

Посвящается пикабушнику @revolen. Он любезно поделился со мной архивными фото из реальных уголовных дел Пермской милиции 1940-х, одно из которых и послужило основой для этой истории.

Пролог

Судьба не баловала Тоньку Сысоеву с рождения. Появилась она на свет хилой, а в три месяца тяжело заболела и чуть не умерла, но всё же выкарабкалась. Отец девочки пропал без вести в конце Первой мировой, а в 1922 году умерла мать. Шестилетнюю Тоньку забрала в Пермскую губернию бабушка по отцу, Нина Петровна Сысоева.

Бабушка жила в деревне с забавным названием Верхнегаровка. Рослая крепкая старуха, Нина Петровна была единовластной главой семьи. Железной рукой правила она домочадцами, и все принимали это как должное. Нина Петровна рано вышла замуж, быстро овдовела и второй раз под венец не пошла, хотя звали. Работая как вол, держа себя и детей в строгости, она одна вырастила двоих сыновей. В Верхнегаровке и в окрестностях её уважали и побаивались: все знали суровый нрав и тяжёлую руку Нины Петровны.

Кроме неё, в избе жил старший брат Тонькиного отца, дядя Ефим, с женой Дарьей и тремя детьми. Теперь ещё и прибавилась Тонька. Сиротку не ущемляли, но и не жалели, никак не выделяя среди детворы. К тому же Тонька оказалась второй по старшинству и теперь, кроме дел по хозяйству, должна была присматривать за младшими, Данькой и Ленкой.

Поначалу Тоньке было очень тяжело. Почти каждую ночь она тихонько плакала в подушку. А днём, когда выдавалась свободная минутка, девочка пряталась куда-нибудь в кусты или на чердак, обнимала себя за плечи, закрывала глаза и представляла, что её обнимает мама.

Однажды за этим занятием её застала бабушка. Погрузившаяся в грёзы Тонька не услышала шагов. А когда наконец ощутила чужое присутствие и открыла глаза, то увидела нависшую над собой бабку Нину! Старуха пристально смотрела на девочку с непонятным выражением лица — то ли ударит, то ли приголубит, то ли на смех поднимет. Тонька ойкнула и съёжилась, ожидая выволочки: скора была на расправу бабка, и дети куда чаще получали от неё удары хворостиной, чем ласку. Но сейчас старуха улыбнулась, по-доброму и даже слегка виновато:

— Чаво в кустах сидишь, как псина линялая? Вылазь. Обидел кто? Или по мамке скучаешь?

Тонька ухватилась за твёрдую, всю в мозолях, бабушкину ладонь и встала. Старательно отряхнулась и только потом тихо сказала:

— Скучаю… И по папке тоже.

— А ты его разве помнишь? — удивилась бабка Нина. — Ты же совсем малая была.

— Помню, как усы щекотались. И руки помню, большие, они меня берут и высоко-высоко поднимают. А я визжу, мне страшно и весело.

Тяжело вздохнув, старуха провела рукавом по глазам, смахивая навернувшиеся слезы. Она обняла Тоньку, прижала к себе и зашептала:

— Эх, сиротка моя горемычная… Тяжко без мамки и папки… Но надо, деточка, друг друга держаться — мы одна семья-то. Вместе сдюжим как-нибудь. Мамку с папкой не вернёшь, а ты живи. Чтобы большая и сильная выросла, чтобы лучше нас, стариков, жила! Поняла?

— Ыгы, — уткнувшись лицом в бабушкин фартук, ответила Тонька и… разрыдалась.

Слёзы хлынули неудержимо, как бурный горный поток. Всё, что девочка не могла сказать или осмыслить; всё, что накопилось в детской душе, рвалось наружу. Громко, горько, аж подвывая, рыдала Тонька.

А Нина Петровна с высоты своего роста смотрела на худую девчушку с русыми косичками, с ямочками на щеках, высоким лбом и ярко-зелёными глазами, и так ясно видела в ней своего младшего сына — упрямого, своенравного, рано отделившегося от семьи и сгинувшего молодым на этой проклятой и никому не нужной мировой войне…

Старуха гладила внучку по голове, ласково приговаривая:

— Ну ладно, ладно, будя… Тонечка, успокойся.

Наконец поток слёз иссяк. Девочка отстранилась от бабушки, а Нина Петровна, уже привычно строго, но ещё с ласковыми нотками в голосе сказала:

— Ну, всё. Целое море наплакала, вон фартук насквозь мокрый. Умойся, деточка, волосы прибери и иди спроси у тётки Дарьи, что сделать надоть по дому. Не грусти, будем работать — проживём.

— Иду, — откликнулась Тонька и поплелась к рукомойнику — приводить себя в порядок.

С того дня Тоньке полегчало. Ещё не умея в полной мере осмыслить жизнь, смерть и свою сиротскую судьбу, девочка каким-то интуитивным знанием усвоила, что жизнь идёт вперёд, а ей, Тоньке, несмотря на что, всё же повезло — есть родня, готовая её растить и любить, как может. И потихоньку Тонька оттаяла.

Глава 1

лето 1924 года

Тоньке доверили важное дело: помогать деревенскому пастуху Матвею. Тот занимался взрослыми животными, а Тонька отдельно пасла телят. За это Матвей расплачивался с девчонкой хлебом, молоком, маслом, а иногда и мелкой денежкой. Всё заработанное Тонька гордо несла домой, отдавала тётке Дарье, а та, улыбаясь, говорила: “Спасибо, добытчица!”. И Тонька чувствовала себя взрослой и полезной семье.

Во всей округе земля была овражистая, не особо угожая, а та, что есть, почти вся шла под распашку. Поэтому скотину пасли в лесу: в сосновом бору или в дальнем березняке за ручьём.

…Рано поутру зевающий Матвей на пару с Тонькой собрали стадо и погнал за деревню. Июльский день обещал быть жарким: небо было безоблачным, а ветер, казалось, ещё спал. Только где-то вверху, на макушках деревьев, шевелилась листва.

Время было раннее, воздух ещё хранил остатки ночной прохлады. Солнце пока не успело превратиться в жгучее, как днём, а было ласковым, и Тонька радостно подставляла лицо его лучам.

“Эх, веснушки полезут, — подумала было девочка и отвернулась. — А ну и пусть! Федька и Петька — просто дураки. Дразнятся, а сами конопатые больше меня и вечно лохматые, как черти болотные. И вообще, правильно тётка Дарья говорит: если есть веснушки, то тебя солнышко любит!”.

Девочка гордо расправила плечи и резко подняла голову, хлестанув себе по спине косичками. Шагавший рядом пастух шутливо упрекнул:

— Ишь, нос задрала. Вниз-то поглядывай, а то наступишь в коровью лепёшку.

Но Тонька только угукнула и задрала голову ещё выше (не забыв украдкой глянув вперёд, под ноги).

Скоро пастух и девочка дошли до поскотины* в сосновом бору. Матвей помог загнать телят и повёл взрослое стадо дальше. А Тонька заперла калитку и, убедившись, что все разбрелись и спокойно пасутся, пошла отдыхать в шалаш.

Пасти телят девочке нравилось. Дело-то несложное: слушай звон бубенчиков на шеях животин и примечай, откуда звенит. Да ходи по поскотине, проверяй, всё ли хорошо. Пока стадо пасётся, можно делать что угодно: спать, песни петь, венок плести, просто лежать и мечтать… Даже читать можно. Матвей так и делал: в пастушьих шалашах на поскотинах он хранил газеты, листовки, афиши, читал их, а потом с важным видом пересказывал прочитанное односельчанам. При этом безбожно всё перевирал, но не со зла, а так, для красного словца.

А Тонька читать пока не умела. В Верхнегаровке и ближних деревнях школ не было, их обещали открыть в следующем году. Но некоторые родители не стали ждать и отправили детей в школу-интернат в посёлке при железнодорожной станции в городе Кунгур. Это было верстах в сорока от Верхнегаровки, а то и больше. Старший из сысоевских детей, одиннадцатилетний Стёпка, уже год как жил и учился в интернате, а домой приезжал только на выходные и каникулы. Тонька хотела учиться вместе с ним, но бабка Нина запретила:

— Неча! А кто за малыми глядеть будет? А по хозяйству помогать? Ладно Стёпка, он — парень, ему учиться надо. А тебя далеко отправлять — баловство одно. Вот будет рядом школа, туда и пойдёшь.

Крепко тогда Тонька разобиделась на бабушку и решила удрать из дома в интернат. Она даже начала собираться — потихоньку прятала под крышей сарая нужные вещи. Но обида постепенно утихла, и Тонька, представляя, как пойдёт пешком до далёкой станции и будет ночевать в лесу, разочаровалась в побеге. В конце концов девочка передумала: если в следующем году школа будет в Верхнегаровке, то лучше подождать. Хоть следующий год — это ужасно долго!

…Пастуший шалаш был большой и добротный. Матвей сколотил из досок нары, положил на них соломы и сверху застелил мешковиной. Под нарами была приделана полка, где пастух хранил своё чтиво. Стоял тут и деревянный ящик, в котором хранились всякие нужные мелочи. А Тонька, став помощницей пастуха, принесла старое лоскутное покрывало и самодельную тряпичную куклу. Словом, шалаш был обжитым и уютным.

Тонька плюхнулась на нары, с наслаждением потянулась всем телом и сняла надоевшую косынку. А потом взяла верхнюю газету из стопки. Девочка разглядывала жирные округлые буквы названия, тонкий шрифт заголовков, сами статьи, в которых мелкие буквы разбегались по строчкам, как букашки. Но больше всего внимание Тоньки привлекло фото на первой странице. На нём запечатлели паровоз и вагоны, на которых был растянут транспарант с белой надписью. У паровоза выстроилась в три ряда группа людей. Это явно была бригада рабочих: у всех надеты рукавицы, многие держат лопаты и прочий инструмент.

В бригаде было несколько женщин, и их Тонька рассматривала очень внимательно. Они были одеты в такие же робы, что и мужчины, только на головах повязаны косынки. Выражения лиц на газетном фото трудно было разглядеть, но Тонька подумала, что эти люди только что закончили тяжёлое, но важное дело и теперь улыбаются усталой счастливой улыбкой.

Глядя на это фото, Тонька представила, как вырастет, купит билет и сама сядет в поезд. И поедет на нём далеко-далеко и, конечно, услышит тот самый паровозный гудок, о котором столько рассказывал Стёпка и даже его изображал. Правда, брат при этом так смешно пучил глаза и по-дурацки выл, что Тонька всегда хихикала, а Стёпка обижался:

— Что ты, дурёха, понимаешь в паровозах и гудках?! Ты же ни разу вживую поезда не видела! А я каждый день на станцию хожу!

Уязвлённая девчонка щекотала брата, чего тот на дух не выносил. Начиналась потасовка. Стёпка был сильней, зато Тонька — хитрей и упрямей. Но обычно эпохальная битва заканчивалась ничьей: или младшие дети поднимали оглушительный рёв, или взрослые, заметив непорядок, разводили драчунов по углам и находили им работу.

Когда Тонька вырастет, то уедет из глухой деревни Верхнегаровки, прокатится по огромной — самой большой в мире! — стране и увидит дальние дали. И, конечно, услышит столько паровозных гудков, что Стёпка обзавидуется!..

Девочка убрала газету, закрыла глаза и задумалась. Снаружи мирно позвякивали колокольчики на шеях телят, щебетали птицы, шелестела трава, а с озорным ветерком долетали в шалаш запахи сосновой смолы и летнего разнотравья.

Замечтавшаяся девочка то ли задремала, то ли унеслась мыслями так далеко, что мир вокруг перестал существовать. Неизвестно, сколько она так лежала. Но вот самый бойкий и любопытный телёнок Черныш заглянул в шалаш:

— Муууу?..

От неожиданности Тонька подскочила и испуганно взвизгнула. Увидев, что это просто телёнок, она облегчённо выдохнула и заругалась на Черныша.

Встряхнувшись, девочка выбралась из шалаша, попила воды и умылась. А потом пошла проверять подопечных: как пасутся, всё ли хорошо. Неугомонный Черныш увязался следом.

…И вот уже прошло время обеда. Погода испортилась: по небу плыли пышные бело-серые облака, то и дело скрывавшие солнце, ветер усилился и стал порывистым. В воздухе пахло влагой, предвещая скорый дождь, но он всё не начинался.

Сытую Тоньку разморило, и она часик-полтора подремала. Проснувшись, она вылезла из шалаша — проверять телят.

Девочка добросовестно обошла почти всю немаленькую поскотину. Но около дальнего участка, эдаким языком выдающегося далеко вглубь леса, заленилась — идти ли?.. Там среди сосен уже растут ели, лес становится мрачнее. Но Тонька переборола себя и двинулась дальше.

И не зря.

В ограде были сломаны две горизонтальные жердины. Утром всё было целым, это девочка помнила точно. А значит…

— Забор сломали! Ироды! Черти болотные! — Тонька в сердцах замахнулась на подвернувшегося под руку телёнка. — Убёг поди кто-то!

Сонливость как рукой сняло. Девочка сбегала в шалаш за сумкой, из которой извлекла верёвку и две дощечки. Положив концы жердей на доски, она примотала их верёвкой, почти так, как накладывают шину на сломанную руку.

Отойдя на пару шагов и осмотрев свою работу, Тонька скептически хмыкнула: эта ерунда и от плевка развалится. Но так открытый пролом хотя бы не будет соблазнять телят выйти за ограду.

Потом девочка стала сгонять подопечных в кучу. От волнения Тонька дважды сбивалась, начинала заново, и только на третий раз правильно посчитала телят. Все были на месте.

Кроме хулигана Черныша.

Видимо, он успел удрать в лес.

Ноги у Тоньки стали ватными, губы мелко задрожали, а глаза сами собой наполнились слезами. В голове зашумело, а уши и щёки запылали огнём.

Что теперь будет?! А если Черныш не найдётся?! Бабка выдерет так — месяц не сядешь. И хозяева Черныша устроят скандал, и вся деревня узнает, что Тонька — никчёмная разиня. Не доверят ей больше серьёзное дело! А то и вовсе — в школу не возьмут!..

Жалость к себе острой иглой кольнула в сердце. Тонька закрыла лицо руками и расплакалась. Сбившиеся в кучу телята смотрели на девочку удивлённо и сочувственно.

Но вот первая, самая горькая печаль схлынула, и девочка, на ходу вытирая слёзы, перелезла через ограду и решительно углубилась в лес.

Про уму, Тоньке надо было бежать в деревню и звать на помощь, а не шастать одной по лесу, бросив телят без присмотра. Тем более когда вот-вот пойдёт дождь.

Но страх и стыд туманили разум, и девочка думала совсем не о том. Воображение рисовало ей яркие пугающие картины: смеющиеся над ней, растяпой, дети, злая, отпускающая ехидные шуточки хозяйка Черныша, разгневанная бабка Нина… Тонька уже будто слышала свист занесённой хворостины. Не разбирая дороги, девочка бежала в лес, будто удирала от пугающих образов в голове.

И только споткнувшись о корень и едва не упав, Тонька как-то очнулась, успокоилась и стала звать Черныша. Звала по-всякому: ласково, грозно, громко чавкая, будто ест что-то вкусное. Но телёнок не откликался.

Тонька чутко прислушивалась — не донесётся ли мычание или звон колокольчика? Но повсюду была тишина, изредка прерываемая лесными звуками. И тишина была какая-то непривычная, нехорошая. То ли вся живность попряталась, чуя скорый дождь, то ли что-то иное заставило лес настороженно замереть.

В густом ельнике царил полумрак. Нижние ветки на многих деревьях усохли, растеряли хвою и торчали в разные стороны — голые, кривые, неприятные. Со стволов свисали лишайники, словно длинные нечёсаные бороды. В трещинах коры неровными пятнами разрастался мох. То тут, то там виднелись разлапистые папоротники, навевающие мысли о разбойничьих кладах и о нечисти, которая их сторожит.

В воздухе пахло смолой и влагой. Под ногами мягко пружинил ковёр из палой хвои и травы.

Дикий, неуютный, вызывающий тревогу, но по-своему красивый лес…

У Тоньки от напряжения заныла шея (девочка постоянно вертела головой по сторонам, высматривая телёнка). Натруженные ноги гудели — ещё слабо, но постоянно и противно.

Она присела на пень, отдохнуть и подумать.

Что делать? Паршивца нигде нет!

Поразмыслив, девочка решила так: надо дойти до ручья у больших камней. Телёнок наверняка искал воду, и место приметное. Если там ничего нет, то всё. Придётся вернуться, дождаться пастуха и вместе идти в деревню. Чай, при Матвее хотя бы сразу хворостиной не побьют…

Вздохнув, Тонька встала и двинулась к ручью.

…Она угадала: на влажной земле виднелись совсем свежие отпечатки телячьих копыт. Цепочка следов тянулась по берегу, прерывалась большим пятном (здесь телёнок лежал) и снова шла вдоль воды.

— Урааааа! — радостно завопила Тонька, подпрыгнула и захлопала в ладоши. — Это Черныш! Сейчас я тебя!..

Девочка помчалась догонять телёнка. Задыхаясь от бега и волнения, она не обратила внимания, что следы идут чёткой линией — телёнок шёл вдоль ручья, не сворачивая, будто к какой-то цели.

Будто его кто-то звал.

И вот Тонька оказалась в низине. Здесь у ручья были каменистые и поросшие жёсткой травой берега, и следы пропали.

Девочка громко застонала от разочарования и обиды.

Теперь никак не понять, куда пошёл телёнок!

Уже ни на что не надеясь, Тонька позвала:

— Черны-ы-ы-ыш! Иди сюда-а-а-а!

Затаив дыхание, девочка прислушалась. Было так тихо, что она слышала своё дыхание и стук сердца. Время тянулось нестерпимо долго.

Но вдруг издалека донеслось жалобное мычание!

Забыв об усталости, девочка рванула на звук вглубь леса. На бегу она звала Черныша, тот откликался, и Тонька радостно отметила, что приближается к нему.

А между тем земля становилась болотистей, а лес — мрачнее. То тут, то там блестели лужицы чёрной стоячей воды. Стало много бурелома, и Тоньке пришлось пробираться через поваленные деревья. Поневоле пришлось замедлиться. Противно чавкала и мерзко липла к подошвам грязь, будто нарочно пыталась содрать с девочки обувь.

Тонька споткнулась и упала на четвереньки, руками прямо в лужу стоячей воды. Она ощутила, как между пальцами медленно просачивается густая грязь, а ладони погружаются глубже и не встречают дна. Взвизгнув от страха, Тонька рванулась и вытащила руки. Отойдя от лужи, она прислонилась к дереву, закрыла глаза — надо было отдышаться. Ноги дрожали противной мелкой дрожью.

— Мууууу! — требовательно и жалобно замычал где-то совсем рядом телёнок.
— Да иду, иду, паскудник! — со злостью отозвалась девочка и, сжав зубы, пошла дальше.

Вся в грязи и растрёпанная, Тонька выбралась к маленькому лесному болотцу. Чёрным зеркалом блестело оно, обрамлённое хмурыми елями и чахлыми осинками. Поодаль от берега, будто часть нелепой статуи, возвышался грустный Черныш. Увязнув по колено, телёнок теперь боялся пошевелиться.

Но, увидев Тоньку, он радостно рванулся к ней и даже сумел пройти несколько шагов, пока снова не увяз.

— Ты как туда залез?! — схватилась за голову девочка. — Паршивец! И как тебя вытаскивать, горюшко ты моё луковое?!

Черныш, разумеется, ничего не ответил, только грустно смотрел на девочку своими большими глазами с длинными ресницами.

— Вот и стой теперь, дурак. А я думать буду.

Тонька прикинула, что болотце маленькое и вроде неглубокое. Если нет на пути большой трясины, то Черныша надо взбодрить, заставить идти, чтобы выбрался на твёрдую землю. Он же стоит, не проваливается, просто боится идти дальше.

Девочка подвязала подол платья покороче, нашла две длинные палки и, проверяя ими дно перед собой, осторожно двинулась вперёд. Голые ноги погрузились в холодную грязную воду; что-то склизкое коснулось кожи, и Тонька испуганно отмахнулась палкой.

Болотное дно было вязким, но лёгкую девочку выдерживало. Тоньку больше пугала непроницаемо-тёмная вода, в которой ничегошеньки не видно. Воображение рисовало девочке всяких зубастых рыб и неведомых болотных тварей, которые в толще чёрной воды тянут к её ногам свои когтистые лапы…

Встряхнувшись, Тонька прикусила губу и строго сказала самой себе, подражая бабушкиной манере:

— Неча всякую глупость думать! Дело делать надо.

Не дойдя до Черныша шагов десять, Тонька остановилась. Она достала из сумки кусочек хлеба и показала его телёнку. Тот заинтересованно вытянул морду и, широко раскрывая ноздри, принюхался.

— Хочешь хлебушка? Вкусный! Ой, какой вкусный! — Тонька откусила чуть-чуть и закатила глаза, причмокнула, словно это была не подсохшая корочка, а лучшее угощение в мире. — Хочешь? Иди сюда! На, возьми!

Черныш потянулся вперёд, конечно, хлеб не достал и разочарованно замычал.

— Давай! — поманила его Тонька и отступила на шажок назад. — Иди, а то всё съем без тебя!

Телёнок несмело выдернул из болотной жижи ногу, сделал шаг, потом ещё один, и ещё. Он проваливался, но тут же выбирался — уж очень хотелось хлебушка!

Дрожа от волнения, Тонька осторожно отступала к берегу, маня Черныша корочкой. Он то и дело останавливался, но всё же выдирал ноги из тины и шёл.

Начался мелкий противный дождь, но девочка этого даже не заметила — всё её внимание занимал Черныш.

До твёрдой земли оставалось совсем чуть-чуть. Сама Тонька уже стояла на берегу и делала вид, что грызёт корочку, чтобы сильнее раздразнить телёнка. Тот скакнул вперёд и…

Ухнул в яму почти по брюхо.

— Муууууууу! — испуганно и страдальчески взревел телёнок.
— Да твою ж растудыть через колено! — завопила разгневанная Тонька. — Болван! Дубина! Сколько с тобой вожгаться** можно?!

Она хотела добавить любимое ругательство про болотных чертей, но вдруг суеверно побоялась упоминать их вслух, стоя в болоте. Не то чтобы Тонька всерьёз в них верила. Но мало ли что…

Убедившись, что Черныша дальше не затягивает трясина, Тонька огляделась, лихорадочно соображая, что делать. Её внимание привлекли две росшие рядом молодые, толщиной в руку, но сломанные почти у корня длинные осинки. Весенние грозы не пощадили их.

— Притащу и в болото кину, гать*** получится. Пусть вылезает, гадёныш!

И Тонька, не обращая внимания на моросящий дождь, достала из сумки нож и стала им резать и пилить древесные волокна, что ещё удерживали сломанный ствол у пенька. Это была нелегко, да и нож слишком тяжёл и неудобен для детских рук. Но упрямая Тонька, ругаясь сквозь зубы, продолжала своё дело. Она впала в состояние холодной, расчётливой ярости, когда ничто в мире не имеет значения, ничего не существует, кроме цели — и нет слишком высокой цены за её достижение.

Девочка забыла напрочь и об оставленных телятах, и о бабушкиной хворостине, и о пастухе Матвее. Выстрели кто сейчас у неё над ухом, она бы и не услышала. Во всём мире остались только Тонька и Черныш — и она вытащит его из болота. Непременно вытащит!

Наконец ствол осинки упал в траву. Тонька утёрла пот со лба и тут же ринулась ко второму деревцу. С ним пошло быстрее: вторая осинка висела на нескольких волокнах.

Теперь осталось притащить деревца к болоту…

Тонька взялась обеими руками за ствол, с натугой приподняла и потянула, пытаясь сдвинуть дерево с места. Но обманчиво-тонкая осинка оказалась слишком тяжёлой для восьмилетней девочки. К тому же ноги скользили по влажной земле, не давая надёжного упора.

Разъярившись вконец, Тонька упёрлась носками в какой-то камень и все силы тела, всю злость вложила в рывок. Плечи и ноги заныли, в животе сильно закололо и будто что-то скрутилось в комок. На лице девочка вдруг ощутила что-то мокрое — из носа пошла кровь от непомерного усилия.

Но Тонька только вытерлась рукавом и сплюнула тёмно-красный сгусток в траву. Рыча, как дикий зверь, она снова рванула деревце на себя, и оно поддалось. Девочка поволокла его к болоту, кряхтя от натуги.

Дотащив, Тонька аккуратно спустила осину кроной к ногам телёнка, а стволом — на берег.

— Только бы совсем не утопла, — с тревогой сказала вслух девчонка.

Осинка медленно погружалась в болото, но всё-таки остановилась. Облегчённо выдохнув, Тонька пошла за вторым деревом. Оно было меньше и легче, и притащить его было проще.

Потом Тонька набрала поломанных веток, в изобилии валявшихся вокруг. Самые большие и крепкие она приматывала верёвкой поперёк наклонённых осинок, получилось что-то вроде лестницы. Ветки помельче и разлапистей девочка набрасывала сверху.

Телёнок озадаченно смотрел, что же такое делает Тонька. А она работала, как заведённая, не чувствуя ни боли, ни усталости. И вот уже на двух осинках лежит ворох веток — получился корявенький, но всё же настил.

— Черныш! Вылезай! Пару раз шагнёшь, выдержит, а больше и не надо. На хлебушек!

Но телёнок смотрел на неё с опаской. Растрепанная, вся в грязи, лицо в крови, одежда порвана, глаза горят безумным блеском… Она сейчас больше была похожа на болотную кикимору, чем на милую девочку Тоньку. И хлебная корочка уже не казалась такой аппетитной.

— Вот я тебя!.. — вполголоса пригрозила Тонька.

Она осторожно встала сначала одной ногой, потом обеими на своё сооружение. Ветки прогнулись, но выдержали. Тонька подобралась вплотную к Чернышу и схватила его за верёвку с колокольчиком на шее:

— А ну быстро! Пошли, поганец!

И, шлёпнув телёнка по шее, она настойчиво потянула его вперёд.

Покоряясь девочке, Черныш выдернул из трясины переднюю ногу и осторожно поставил её на настил. Почуяв опору, телёнок приодобрился и ускорился. Болото, разочарованно чавкнув напоследок, отпустило свою игрушку. До твёрдой земли телёнку оставалось совсем чуть-чуть, но тут…

Копытом он наступил Тоньке на ногу. Выпучив глаза, девочка заорала во всё горло — резкая боль пронзила огненной острогой всё тело, ударила в голову. Она почувствовала влагу на лице и железистый запах — из носа снова пошла кровь. Испуганный телёнок спрыгнул с настила, потащил намертво вцепившуюся в верёвку девочку за собой.

Тонька шлёпнулась в болото, больно ударившись боком обо что-то твёрдое. А потом случилось странное: в один миг стало темно, будто кто-то задул единственную свечу в комнате. Тьма рухнула резко и сразу.

…Плотный, осязаемый мрак. Он был непроглядным, но не пустым: она кожей чувствовала слабые колебания — где-то далеко кто-то двигался, и волны от этого движения расходились во мраке, как круги по воде.

Вдруг впереди появилось светящееся пятно, такое необычное, манящее. Она потянулась туда. Чем ближе был свет, тем больше росло в ней радостное нетерпение.

Свет был уже совсем близко и слепил глаза. Зажмурившись, она ловко скользнула в сияющий круг и вывалилась куда-то… совсем в другое место. Здесь было очень много света, звуков и запахов. Они обрушились все разом, оглушая, удивляя и заставляя шевелить маленькими округлыми ушами и носом.

Она посидела немного, привыкая к обстановке вокруг и к своему телу. Затем встала на все четыре лапы, огляделась и побежала. С каждым мигом длинное тело ощущалось всё лучше, и она бегала, прыгала, наслаждаясь своей силой и звериной ловкостью. Кончики трав смыкались высоко над головой, скрывая, что творится вокруг, и она устремилась в просвет между стеблями.

На открытом месте она увидела двух существ, сильно крупнее себя, но это её не смутило и не испугало. Одно, чёрное, лоснящееся, пахло молоком, шерстью и чем-то ещё, а вместе — едой. Она вдруг поняла, что очень голодна. У бока первого существа непонятно как висело второе, и его запах почему-то ускользал, не давался пониманию. Она не обратила на это внимания. Со свирепым азартом хищника она разглядывала первое, вкусно пахнущее существо. Её хвост нервно дёргался туда-сюда. В два прыжка достигнув цели, она запрыгнула на бедро жертвы, уцепилась когтями за шерсть и впилась зубами в кожу. Добыча испуганно взревела и взбрыкнула, сбросив незадачливую охотницу на землю. Та ловко извернулась в полёте и приземлилась на лапы. Встряхнувшись, она гневно заверещала и хотела было напасть снова. Она уже примерилась к шее добычи, но вдруг её взгляд упал на второе существо. Оно отцепилось и теперь неподвижно лежало на земле. Она подошла поближе и с удивлением поняла, что оно пахнет… ей самой! Запах был не просто похож, а совершенно одинаковый, и это её удивило и напугало. Азарт охоты исчез. Вдруг её неудержимо потянуло куда-то. Уменьшившись, она шмыгнула прямо в приоткрытый рот лежащего на земле существа. И снова её принял в себя привычный осязаемо-плотный мрак.

…Чувства возвращались к Тоньке не сразу. Сначала она ощутила сырость и холод, по телу прошла дрожь. Потом девочка почувствовала, как что-то тёплое и шершавое трогает лицо, тычется в руку. Неприятно жгло ободранную кожу на пальцах — в них до сих пор была зажата верёвка с колокольчиком. Неловко пошевелившись, Тонька застонала — вернулась боль в ноге. Тело одеревенело и с трудом слушалось. Но где-то на задворках сознания, словно обрывок неразвеявшегося сна, ещё держалось наслаждение ловким звериным телом и ощущение хищного азарта.

Усилием воли она заставила себя открыть глаза. И сразу увидела морду Черныша. Телёнок лизнул её в щёку и толкнул носом в плечо: вставай!

Кряхтя, Тонька села и озадаченно почесала затылок. Мысли ворочались медленно, со скрипом, будто ржавые шестерёнки. Что вообще было? Черныш удрал… Она пошла за ним, нашла его в болоте… Делала настил, чуть не надорвалась… Черныш на ногу наступил… А потом темнота… Ничего не помню…

— Как я на берегу оказалась, меня же Черныш в болото столкнул. И почему… Почему кажется, что трава выше меня? Я же вижу, что нет.

Глядя на обрывок в руке, Тонька сообразила: наверное, она не отпустила верёвку на шее Черныша, даже потеряв сознание, и телёнок выволок её за на берег. А потом уже верёвка порвалась.

Тонька встала и, охнув, скривилась — ступня, если на неё опираться, отзывалась жгучей болью.

— Как же я домой дойду? Даже с палкой до ночи ковылять буду. А всё из-за тебя, паразит!

Черныш, будто осознавая свою вину, ластился к девочке. Вздохнув, она погладила его по лбу, почесала за ухом — ну что с глупой животины возьмёшь.

— Ау! Ау! То-о-о-о-оня! Ты где-е-е-е? Тоня! — вдруг раздалось вдалеке.

Девочка встрепенулась и чуть не заплакала от облегчения и счастья: это были голоса пастуха Матвея и дяди Ефима!

— Э-э-э-э-э-эй! Я тут! — завопила что есть мочи Тонька. — Ау-у-у!

…Вышедшие к лесному болотцу мужчины увидели мокрую, в изодранной одежде Тоньку, всю в грязи и крови, но очень гордую собой. Ступня распухла, и дяде Ефиму пришлось нести девочку на руках до самой деревни.

Дома Тоньку отмыли, переодели, намазали ступню мазью и наложили повязку. Бабка Нина, конечно, ругалась: дурища, натворила делов и одёжку всю испортила! Но ругалась старуха беззлобно, больше для порядка. Когда Тонька рассказывала, как вытаскивала Черныша из болота, бабушка хмурилась и недовольно поджимала губы. Но чувствовалось, что упорство и смекалка внучки ей по душе, просто она не показывает этого, чтобы не поощрять головотяпство.

Тонька лежала на печи и чувствовала себя совершенно счастливой. И Черныша сама нашла и вытащила, и не наказали, и дядя Ефим с Матвеем пришли так вовремя. Всё просто чудесно!

А про резко упавшую темноту и странные ощущения после того, как очнулась, Тонька забыла почти сразу. Подумаешь, обморок!.. После стольких волнений, беготни по лесу и таскания тяжестей любому поплохеет.

Далее

* Поскотина — огороженное изгородью пространство, внутри которого пасётся стадо. Часто внутри поскотины ставили шалаш или избушку для пастуха.

** Вожгаться (диал.) — возиться, трудиться, биться над чем-то сложным.

*** Гать — настил из брёвен или хвороста на топком участке дороги.

Кто хочет поддержать меня донатом или следить за моим творчеством в других соцсетях, присоединяйтесь!

1) "Авторы сегодня": https://author.today/u/diatra_raido

2) Группа в ВК: https://vk.com/my_strange_stories

4) Литсовет: https://litsovet.ru/user/108891