Семь смертей Якова Шпрута: Део I⁠⁠

Примечание автора: всем, кто просил и ждал продолжения цикла по Чизмеграду! Вы дождались. Я пишу объёмную повесть, действие которой происходит между сюжетами рассказов "Ночь уродов настанет" и "Пришли к вам шут и фокусник"
Приятного чтения!

Яков резко дёрнулся, подпрыгнул на лопатках, словно рыба на берегу, и жадно глотнул душной тьмы. Пыль, жара, сладковатый дух подгнившего дерева. Но всё одно — воздух, всё одно — жизнь.

Чьи-то ловкие пальцы настойчиво, по-хозяйски ощупывали его нескладное тело. Невидимый ещё человек продолжал свое гаденькое дельце даже теперь, когда Яков, подавая признаки жизни, перевернулся на бок.

— Голый я, кхе-кхе, — громыхал он, — не поживишься, милчеловек.

— Уж прости, — ответила тьма писклявым мужским голосом. — Думал, что ты мёртвый. Я это... От полицаев на чердачке сховался, а тут ты — не дышишь, не шевелишься. Не серчай, пане!

Глаза привыкли ко тьме, и Яков видел перед собой низенького костлявого мужичонку, за каким-то бесом — в женском платье. Доходяга улыбнулся чёрной улыбкой без передних зубов и подал Якову руку.

— Ну-ка, пан, давай на ноги!

Яков крякнул от хруста в пояснице, мелкой булавочкой боль разбежалась по кривой спине, заныли кости в глубинах горба.

— Не серчай, пане, — замурлыкал мужичонка, глядя Якову между ног. — А хочешь — ублажу? В этот раз даром.

И взялась ведь откуда-то ярость в измученном теле! Забурлила по жилам горячая кровь. Горбатый Яков был на голову выше и с виду вдвое крупнее мужичонки. Кабан против шавки.

— А ну пшол вон, курва! — крикнул Яков и тут же кашлянул. — Растопчу, идол ты худосочный! Ишь, чего решил дать старому человеку!

Мужичонка мерзенько ощерился напоследок, да и был таков. Какие-то мгновения ещё слышался его торопкий бег по скулящим ступеням.

Оставшись в долгожданном одиночестве, Яков дал волю кашлю, сплюнув на доски чёрной, вонючей мокротой. Шаркая широкими ступнями, старик добрёл до окошка и в неверном свете луны глянул на запястье: круг из семи бугорков, ни то бородавок, ни то волдырей; шесть из них провалились мясом в себя, и лишь седьмой топорщился жизнью.

— Ох, Отцы всевеликие. Проспал еще одну...

Старик крутанулся на месте — боль в спине почти отпустила, — и стал искать доску с сучком у самого угла. Крутился-крутился, нашёл.

Поддев дерево толстыми пальцами, Яков достал из тайничка свёрток. Развернул домоткань, достал простецкую льняную одежду с лаптями, соломенную шляпу и очки в дешёвой проволочной оправе. Неторопливо оделся и, покачиваясь, зашагал вниз.

— Ещё одну проспал! — сокрушался старик. — Последняя осталась...

Узкую булыжную мостовую обступили пакгаузы из потемневшего кирпича. Чуть поодаль фабричные цеха и кустарные мастерские терпеливо дожидались утра. Тихонько застучал дождь по старой черепице. Яков поёжился и шибче замотался в кусок домоткани: паршивый — не паршивый, а плащ!

Позади оставалась необжитая промышленная окраина, мостовая набирала ширь, а впереди замаячили утлые белёные домишки. Шершнёвица: неумытый, зловонный район, где влачили свой убогий век всевозможные проходимцы.

Редкие электрические фонари тускло освещали дорогу; где-то вдалеке пыхтела паровая бричка полицаев, и, заслышав её, разбойничье племя не решалось покидать тень.

Ещё немного, и дом. Ещё чуть-чуть...

— Шпрут! — сипло каркнул кто-то в темноте. — А мне сказали, что ты мёртвый, собака!

— Таки врут, милчеловек, — ответил Яков, всматриваясь в прохожего. — Яков Шпрут живее всех живых.

— Досада! — снова каркнул человек. Был он низок, лыс и чрезвычайно худ. Лицо его и ладони шелушились крупной розовой перхотью, какая бывает у грязевых наркоманов. — Я уже три дня как чистый, Шпрут. А ты со своими соблазнами, собака. Лучше бы подох...

— Милчеловек, ты подскажи, где я делаю зло? Только покупаю да продаю: люди сами вещи несут.

— Мамкино кольцо верни, ты, курац! Последняя память была. Сестра плачет, просит его назад. А я тебе продал, чтобы забыться. Отдай...

Яков понял, что совершил огромную глупость, разрешив себе разговор с оборванцем, но что поделаешь: усталость и злость — это не о разуме.

Наркоман что-то верещал вослед, но, к облегчению старика, не собирался преследовать. И оно понятно: Шпрут для сброда фигура почти отеческая. Мало какой ростовщик в Шоше решится брать краденое; замучай такого человека — и сразу грошик станет тяжелее. Вот и тянется к Якову речка-вонючка из нищих, наркоманов и воров. А полицаи… Что полицаи? Им тоже хочется есть досыта.

Из многих окон сквозь затворённые ставни сочился рыжий уютный свет керосинок. На улице пахло жареным луком, покосившиеся кирпичные трубы курились дымком. Кончалась Шершнёвица.

Двухэтажными плетарами, выкрашенными в зелёный цвет, замаячил Кривой околоток — родной район Якова. Народ здесь жил небогатый, но и не нищий: искусные рабочие, ремесленники, солдаты, полицаи и низшие чины городских служб. Брусчатка здесь была уже из обтёсанных камней, щетинилось железным лесом множество электрических фонарей, и почти в каждом окне горел яркий электрический свет.

Барахолка Якова стояла на перекрёстке между Шершнёвицей и Кривым околотком. Единственное кирпичное здание посреди деревянных плетар и брвнар.

Как и подсказывало сердце — разорили кормилицу: витрины разбили, изломали мебель в непотребный мусор. Стены, обшитые недорогой, но добротной чизмеградской сосной, исписали похабными словечками.

Яков в задумчивости бродил по этому запустению, а воспоминания нарисовали неутешительную картину: Ночь уродов! Вот почему проспал! Вот почему жестокая и бдительная полиция Шоша допустила хаос и разорение.

Яков гулял по району и лишний раз убеждался своим догадкам: где-то ещё не убрали обломки разбитых домов, облицовку иных плетар оторвали с мясом и оставили чёрные подпалины на зелёных стенах. Некоторые дома стояли без стёкол — с заколоченными окнами. От вида одной из брнвар Яков едва не вскрикнул: по бревенчатой стене вверх тянулись потемневшие пятна крови — это, стало быть, Отцы тащили на крышу изувеченное тело.

Смотрел Шпрут на родной район и в который раз завидовал Шершнёвице: что ни Ночь, то обходят Отцы стороной прогнивший приют скорби. Иные болдыри, что трудились золотарями в подземельях, говорили, что мясо у отребья горькое, что плюются с него Отцы, и что девок Отцы любят целых — а ты попробуй найди в Шершнях бабу, чтобы не шлюха. Разве что совсем девочку…

Невдалеке запыхтела паровая бричка, а вскоре из-за угла выплыла и сама машина — длинная, стальная рыба на колёсах. Глаза-фары щедро расплескали по домам жёлтый свет; механическое чудище то и дело открывало рот, чтобы выпустить облачко пара. Машина немного сбавила ход, полицай глянул на Якова сквозь жабру-окошко и отсалютовал. Шпрут кивнул в ответ. Они узнали друг друга, Яков и немолодой фельдфебель, хотя Яков помнил оного без усов и мешков под глазами.

По широкому степному горизонту заструился рассвет. Свежий утренний ветерок заиграл флюгерами крыш, запахло росой. Яков кончил своё путешествие и возвращался домой. Покряхтывая, старик наклонился за оброненной кем-то газетой. Неторопливо брели мимо рабочие, кто-то только выходил из дома и негромко ругался, обходя старика.

— Юна, восьмое число пятьсот третьего, — пробубнил Яков вслух. — Эй, — крикнул он бредущему мимо рабочему. — Какое сейчас число, милчеловек?

— Двенадцатое! — добродушно отозвался работяга.

— А месяц какой, а год?

— Чудак-человек! Августа, пятьсот третий.

Яков скомкал газету и бросил в урну. Пятнадцать лет как проспал... Целая вечность.

Он не спеша доковылял до разгромленной барахолки, спустился в подвал и среди вездесущего кирпича нашёл проволочную петельку, потянул на себя и с усердием вытащил потайную крышку. Из лючка ударило смрадом разложения. Яков осторожно спустился вниз и щёлкнул выключателем: в круге тусклого света посреди старинной мебели, облепленный клочками пыли, лежал труп. Труп Якова. Старик смотрел на самого себя, раздувшегося, истекающего гнилью, прижимающего к груди револьверный карабин. Кто мог знать об этом месте? Как настигла его смерть?

Яков метнулся к тайничку: долговые расписки и страховые полиса сложены аккуратной стопочкой, рядом лежат несколько толстеньких пачек валюты. Но не было главного — серебряной маски шута, старинной семейной реликвии. Что за странный человек или болдырь забрал серебро, но не тронул деньги?

Мать нечасто рассказывала Якову о своём злосчастии, о Ночи уродов, в которую Отцы избрали её одной из невест. Но иногда, сидя за вечерним стаканом ракии, она становилась болтливой и с горечью сообщала, что маску ей оставили в подарок, что приносит она удачу. И главная удача и счастье её — это умненький сынок.

Раздосадованный, Яков выудил из пачки несколько банкнот и полез наверх. Нужно купить одежду поприличнее и инструменты, чтобы избавиться от трупа.

Больше рассказов здесь