Брезгливый⁠⁠

Сапоги резиновые — ваще тема! Я серьёзно.

Во-первых, отмываются на раз-два. Во-вторых, в нашем климате, где полгода сухо, а вторые полгода говно месишь, — самое то. В-третьих, не промокают. Ну и в-четвёртых... я уже говорил, что они отмываются легко?

Я смотрю вниз, на желтоватую лужу собственной рвоты, в которой стоят мои синие «кроксы», и думаю: какого черта я переобулся? Надо было в сапогах оставаться. Желудок снова скручивает, к горлу подкатывает горячий, кислющий комок от которого слезятся глаза. Я зажмуриваюсь, пережидая спазм.

— Ты закончил там свои внутренности наружу выворачивать, утырок? — Голос Бати в голове слышен так чётко, будто он стоит за спиной и дышит своим перегаром мне в затылок. — Харэ ныть, тряпка. Скорее за дело берись.

— Отвали, пап.

— Не груби отцу, скотина неблагодарная! — Тут же визжит Мать. — Дорогой, у него желудок слабый, ты же знаешь! Его в детстве даже от манной каши несло!

— Хватит меня нянчить! — рычу я куда-то в пустоту вечернего леса.

Вроде отпустило. Я вытираю рот рукавом и хватаюсь за лопату. Надо обязательно сгрести сюда землю. Не хватало еще, чтоб какой-нибудь грибник наткнулся на пропитанный желудочным соком грунт рядом с... остальным.

Два строительных мешка для мусора наполняются очень быстро. Я кидаю их в кучу к остальным, у багажника моей «четырки». Осматриваюсь. Вроде все спокойно. Кострище раскидал, бутылки собрал. Трава, конечно, заметно примята, и пятна бурые остались, но в темноте их будет не видно. А к утру обещали дождь.

— «Оставляй только следы, забирай только воспоминания», — ехидно цитирует Мать.

— Ага, щас! Воспоминания мне на фиг не уперлись. И следы тем более.

Я переобуваюсь, вытираю подошвы влажными салфетками. «Кроксы» в пакет, пакет в багажник. Следы от шин — это большая проблема, но тут грунтовка разъезженная, хрен угадаешь, кто тут ездил. Дачников тьма-тьмущая.

Сажусь за руль, поворачиваю ключ. Старый движок недовольно урчит, но заводится.

— Маньяк недоделанный, — хмыкает Батя. — И в кого ты такой уродился? Я, может, и бухал всю жизнь, но баб по лесам не резал.

— Ты Мать зарезал. Ножом для хлеба. Забыл уже?

— Это другое! Это бытовуха! А ты — псих. Больной урод. Весь в тётку свою, та тоже кошек душила.

— Заткнись. Мне надо сосредоточиться.

Я выруливаю на просёлок. Окно открыто, в лицо бьёт ночной воздух. Пахнет сыростью и немного — шашлыком. Где-то далеко народ гуляет. А те двое, которых я оставил в овраге, разобрав предварительно по частям, уже гулять не будут.

Знатно же они орали. Особенно пацан. Девка-то сразу заткнулась, когда я...

К горлу снова подступает тошнота. Черт! Вспоминаю, как топор вонзился ей в шею, этот хруст, этот фонтан... Сука! Я сглатываю слюну, дышу поверхностно, как учил психотерапевт. «Найдите свой дзен».

— Дзен он ищет, — ржёт Батя. — Педик, что ли? Терапевт у него. Бабки некуда девать? Лучше б водки купил нормальной.

Я игнорирую его. Пытаюсь думать о хорошем. О щенках. О том, как в детстве на даче клубнику ел. Но вместо клубники перед глазами всплывает та кухня в нашей нищей халупе. Липкая клеёнка на столе, Батя с «розочкой» от бутылки «Жигулевского», Мать с тем самым ножом. Кровь на кафеле, много крови. И я с отцовским травматом в руках, переделанным под боевой.

Два выстрела. Бах! Бах!

Тогда меня первый раз вырвало. Прямо на их тела. С тех пор и повелось: вижу кровь — блюю. Неудобная хрень для моего «хобби», согласен. Но человек ко всему привыкает.

Я выезжаю на асфальт. До города километров тридцать. Желудок вроде успокоился.

Встречка слепит глаза фарами. Я щурюсь. Мимо проносится машина ДПС. «Люстра» выключена, просто патрулируют.

Сердце ёкает. Обычное дело, менты тут часто катаются, ловят пьяных водил с дач. Но паранойя упорно твердит: «А вдруг?»

— А вдруг они туда? — подхватывает её Мать. — Вдруг кто слышал крики? Там же СНТ рядом, эти чертвовы бабки никогда не спят, всё бдят.

— Да кому там слышать, километровая полоса леса...

— А если найдут? — добивает Батя. — Ты же рукожоп, по-любому что-то оставил. Окурок? Чек из магазина? Или нагадил там от страха?

— Заткнитесь оба!

Я смотрю в зеркало заднего вида. Патрулька тормозит. Разворачивается.

Твою ж мать!

Они сворачивают на ту самую грунтовку, откуда я только что выполз.

Мгновенно выступает холодный пот на лбу. Руки на руле становятся влажными и скользкими. Если они сейчас поедут к поляне... Там кровь. Там земля перекопана. Свежак. А я тут единственный, кто выезжал в это время.

— Ну всё, сынок, — весело говорит Батя. — Суши сухари. Или вешайся. Хотя ты и повеситься не сможешь, петлю на шею накинуть кишка тонка.

— Надо проверить, — шепчу я. — Надо узнать. Убедиться, куда они поехали.

Я резко бью по тормозам, разворачиваюсь через сплошную (плевать уже) и еду обратно. Гашу фары. Качусь накатом.

Вижу их габариты. Они реально поперлись в лес. Медленно так едут, крадутся.

Что делать? Валить отсюда? Номера мои наверняка срисовали регистратором, регион у нас маленький, найдут быстро. А в багажнике у меня... конструктор «собери друзей». Пакеты плотные, из строительного магазина, но запах уже начинает просачиваться даже сквозь них.

Вдруг машину дергает вправо, руль вырывает из рук.

БА-БАХ!

Я чуть лбом стекло не высадил. Машину ведет юзом, слышно шлёпанье резины об асфальт. Приехали. Колесо.

Я скатываюсь на обочину, глушу мотор. Сижу, тупо глядя в темноту.

— Лошара! — хохочет Батя. — Ну ты и лошара! На ровном месте!

— Это карма, деточка, — поддакивает Мать. — Боженька всё видит.

— Да пошли вы...

Вылезаю. Темно, хоть глаз коли. Включаю фонарик на телефоне. Переднее правое — в лохмотья. Видимо, на арматуру наехал или камень острый.

Надо менять. Быстро! Пока менты там по лесу шарохаются.

Открываю багажник. И тут до меня доходит весь масштаб звиздеца.

Запаска. Она в нише. Под полом. А сверху... Сверху лежат шесть туго набитых чёрных мешков. И пахнет оттуда не розами, а подтухшим мясом.

— Ой, дура-а-ак... — тянет Мать.

Чтобы достать запаску, надо выгрузить трупы. На обочину. Ночью. Когда в километре отсюда патрулька.

Делать нечего. Я начинаю выкидывать мешки в траву. Один тяжелый, скользкий. Второй... Третий зацепился за обшивку. Я дергаю. Пластик рвется.

Из дыры вываливается рука. Женская. С облезлым маникюром и кольцом на пальце.

Меня сгибает пополам.

— БУЭ-Э-Э!

Желчь брызжет на бампер, на мои штаны, на эту чёртову руку.

— Слабак! — орёт Батя. — Смотреть противно! Маньяк, млять, интеллигентный!

Я вытираю рот тыльной стороной ладони, размазывая слюни. Дышать. Нужно дышать.

Вытаскиваю запаску. Спину ломит, будто мне семьдесят лет. Остеохондроз проклятый. А говорили, спорт полезен...

Домкрат скрипит ржавчиной. Я кручу ручку, потею как свинья. Гайки прикипели, никак не поддаются. Прыгаю на балоннике всем весом.

Слышу шум мотора.

Оборачиваюсь. Из леса выезжает тот самый УАЗик. Фары выхватывают меня из темноты: мужик в грязной одежде, раскоряченный у старой тачки, вокруг какие-то пакеты.

— Вечер добрый! — голос из «матюгальника» подобен приговору в суде. — Помощь нужна?

Мент глушит мотор, выходит. Молодой парень, сержант. Фонариком светит прямо мне в лицо.

— Да вот... колесо пробил, — хриплю я. Голос дрожит.

— Документики предъявим? — Он подходит ближе. Луч фонаря скользит по машине, по траве... По пакетам.

Он видит руку. Ту, что торчит из порванного мешка. В свете фонаря лак на ногтях блестит как-то особенно ярко.

Мент на секунду замирает. Его рука тянется к кобуре.

— Гражданин, отойдите от машины! Руки!

Я смотрю на руку трупа. Потом на мента. Потом снова на руку. К ней прилип кусочек моей недопереваренной ужина.

— БУЭ-Э-Э-Э!

Фонтан снова вырывается из меня с такой силой, что кажется, сейчас вылетят кишки. Я не целюсь, оно само. Прямо в лицо сержанту.

Он орет, отшатывается, машет руками, пытаясь смахнуть липкую жижу с глаз.

— Ах ты сука! — вопит он.

У меня есть секунда. Может, две.

Батя в голове срывается на крик: «Бей, дебил! Бей или сдохнешь!»

Я хватаю балонник, который лежал на асфальте. Тяжелая железная труба.

Размах. Удар.

Звук такой, словно арбуз уронили на бетон. Влажный, глухой хруст. Мент падает мешком.

Я стою над ним, тяжело дыша. Изо рта свисает нитка слюны.

— Ну вот, — говорит Мать спокойно, как будто я чашку разбил. — Теперь форму стирать придется.

Я смотрю на мента. Череп проломлен. Кровь смешивается с моей рвотой на асфальте.

Опять этот позыв.

— Нет, нет, нет... — шепчу я, но организм не слушает. Меня выворачивает наизнанку прямо на капот патрульной машины.

Минут пять я просто стою на четвереньках и кашляю. Пустой желудок пытается исторгнуть то, чего в нем уже нет.

— Хватит позориться, — командует Батя. — Убирай за собой.

Я кое-как встаю. Колесо. Надо поставить колесо. Руки трясутся так, что я три раза роняю гайки в траву.

Закидываю мешки обратно. Тело мента... Тяжелый, кабан. Заталкиваю его на заднее сиденье «бобика». Его же оружие кидаю туда же.

Бензин. У меня в багажнике канистра на пять литров, всегда вожу с собой, датчик топлива врет постоянно.

Обливаю салон УАЗика. Обливаю труп.

Чиркаю зажигалкой. Огонь вспыхивает мгновенно, жадно пожирая обивку.

Быстро в свою машину. Газ в пол. На докатке больше 80 нельзя, но мне плевать.

В зеркале заднего вида полыхает костер. Красиво горит.

Я включаю радио, чтобы заглушить голоса родителей. Попса из 90-х. «Бухгалтер, милый мой бухгалтер...»

Руки всё ещё липкие. Во рту вкус желчи. Но я еду.

— А ты молодец, сынок, — вдруг говорит Батя. — Справился. Уважаю.

— Да пошел ты, — устало огрызаюсь я.

Надо заехать на мойку. И купить новые резиновые сапоги. Эти я, кажется, оставил там, на обочине. Жалко. Удобные были.