Серия «Мирное небо»

— Ну! — рявкнул он. — Пошли, пошли!

Мы побежали. И увидели, что от штаба к нам спешит папа с несколькими бойцами. Среди них я узнал долговязого Штейна.

— Никита! — крикнул папа. Снова взрыв. Я бросил взгляд назад и обомлел. Сквозь обломки поднятого из асфальта заграждения на плац выезжали грузовики с красными крестами. За грузовиками бежали в полуприседе люди в шлемах и бронежилетах. Васкез ощерился и снова дал очередь. В ответ засвистели пули.

— Отходим! — скомандовал папа. Мы добежали до входа, и уже оттуда я увидел, как крыша одного из грузовиков раскрылась, и оттуда выехало массивное орудие со спаренными стволами. Тихо прогудев, оно развернулось к офицерскому общежитию и дробно, страшно застучало: «ду-ду-ду-ду-ду». В ответ упорно отстреливались, и тогда один из атакующих вскинул на плечо тубус и шарахнул по общежитию ракетой.

Внутри полыхнуло, из окон вырвалось пламя. И я вдруг понял, что это война. Настоящая. «Ближе, чем кажется».

— Не смотри!

Папин голос вывел из оцепенения. Меня схватили меня за воротник ипротащили по коридору до лифта. Только в кабинке папа ослабил хватку и быстро нас осмотрел.

Васкез остался наверху. И офицеры остались, кроме Штейна и ещё пары других. Папа захлопнул тяжёлую дверь, задвинул засов и опустился за длинный Т-образный стол, уставленный телефонами. Штейн сел рядом и открыл блокнот. Офицеры рассаживались за изогнутый пульт с кучей кнопок, рычажков и несколькими рядами экранов.

Экраны засветились, на них проступили кадры боя. Кто-то стрелял — беззвучно, кто-то командовал. Внизу светились надписи: «Центральный плац», «Городок», «Стрельбища», «Мастерские».

— Что со связью? — бросил папа.

— Помехи ставят, — напряжённо ответил связист. — К нашим не пробиться.

Папа скрипнул зубами и сорвал с аппарата трубку. Подождал, затем принялся напряжённо докладывать:

— Штаб, «Рубеж-один», Наумов. У нас ЧП, нападение спецназа Управления. Выводят из строя РЛС, глушат связь. Прошу немедленного подкрепления. Никак нет. Так точно. Есть держать оборону.

Он положил трубку и нервно забарабанил пальцами.

— Что? — тихо спросил Штейн.

— Да всё то же, — невесело усмехнулся папа. — «Помощь идёт». А где она, эта помощь? Летели, да не долетели.

— Кобург молчит? — Штейн взял ручку и завертел её в пальцах маленьким пропеллером.

— Молчит, — подтвердил папа. — И, похоже, уже не ответит.

— Управление?

— А кто ещё? Ты посмотри, как воюют.

На экране то там, то здесь мелькали фигуры врагов. Папины бойцы отчаянно отстреливались, на одном из экранов бинтовали солдата в набухающей кровью тельняшке.

Я понял, что про нас забыли, отодвинул тяжёлый стул и уселся. Рядышком опустилась Маруська.

Потянулись тревожные минуты ожидания. Папа хватал трубки, пытаясь дозвониться до ведущих оборону офицеров. Иногда у него получалось, и тогда он всё больше мрачнел. Дело, похоже, было плохо.

После каждого звонка он тихо советовался со Штейном. Тот яростно листал блокнот, что-то записывал и шептал в ответ.

— А если подтянуть?.. — спрашивал папа.

Штейн качал головой:

— Не успеем. Вторая ещё держится, но патроны на исходе.

— А бункер? Пробиться к танкам?

— Не успеем поднять и вывести технику. Мало людей, дежурная смена полегла с отравлением.

— Ч-чёрт!

Маруська повела плечами: лёгкий пляжный сарафанчик не спасал от прохладного бункерного воздуха. В соседней комнате я увидел солдатские раскладушки. Притащил плед и накинул Маруське на плечи.

Мышка слабо улыбнулась, и я понял, что дрожит она не от холода. Надо чем-то её занять. Я придвинул валявшиеся на столе листы, достал из стакана ручку:

— Рисуй.

— Что?

— Что хочешь.

Маруська принялась рисовать домик и солнышко. Джавад подумал и тоже притянул к себе лист.

Я водил ладонями по блестящей столешнице и слушал, как в углу гудит вентиляция. Толька молчал. На экранах разворачивалось сражение.

Враги наступали. Окружив последнюю зенитку, они выволокли всех из кабинок и повалили на землю. Из общежития больше не стреляли. Грузовики расползлись по базе, помогая давить очаги сопротивления. За каждым тянулась цепочка бойцов в броне.

— В прежние времена их бы перещёлкали, — мрачно заметил папа.

Штейн дёрнул щекой:

— Некомплект состава, техники… Они всё просчитали.

— Я ведь говорил Валерьеву… — скривился папа. — И как он сейчас удачно пропал!

— Слишком удачно, — тихо сказал Штейн.

Папа бросил на него быстрый взгляд, но промолчал. Потом повернулся к сидящему за пультом офицеру:

— Что со связью?

— Не пробиться, — покачал головой тот. — Виноват, товарищ подполковник.

— Должно же быть что-то!

— Есть громкая, — подсказал Штейн. — Громкоговорители.

Вместо ответа папа вскочил, подбежал к пульту и взял в руки увесистый микрофон со спиральным, как у телефона проводом.

— Бойцы! Это Наумов! Держитесь, помощь близка! Враг будет уничтожен!

И мы увидели на экранах, как встрепенулись солдаты. Один из них поднял сжатый кулак: слышим, мол. Но и враги это услышали.

— К штабу стягиваются, — прошептал Штейн. — Готовимся.

На одном из экранов я увидел залёгшего на втором этаже Васкеза с парнями. Среди них я узнал Рокко и Джонни. Васкез улыбнулся и подмигнул в камеру.

— Держись, колониалы, — прошептал папа. — Будет жарко.

И тут вдруг Маруська спросила. Громко, отчётливо:

— Дядя Рома, они нас убьют?

Папа повернулся к ней. В глазах у него что-то мелькнуло, но он быстро взял себя в руки.

— Не убьют. Тут вы в безопасности.

Он попытался улыбнуться, но вышло натянуто. Толька фыркнул и уставился в столешницу, а я… Мне не страшно стало, нет. Даже не знаю, как это чувство описать. Поэтому я просто встал, подошёл к папе и крепко его обнял, уткнувшись носом в погон.

— Ты чего, чего? — Папа растерянно похлопал меня по голове. — Ну брось, люди же смотрят.

Но мне было всё равно, что смотрят. Поэтому я не отпустил, а наоборот — вцепился ещё сильнее.

И он вдруг понял. Прижался ко мне щекой, погладил — по затылку, потом по спине. И мягко отстранился:

— Всё будет хорошо, слышишь?

Я кивнул и виновато шмыгнул носом:

— Обещаешь?

Но тут нас прервали: наверху, в штабе завязался бой.

Вцепившись в столешницу, я наблюдал за жутким немым кино. Вот Васкез вышибает стекло и стреляет. В ответ в окно бросают гранату, но Васкез ловит её на лету и отправляет обратно. Взрыв, дым. Фигуры внизу разбегаются, оттаскивая раненого бойца. Затем внутрь влетает дрон, а потом изображение замирает и появляется надпись «No signal».

Но Васкез жив. И парни его живы. Они перебегают из комнаты в комнату, ведя отчаянную перестрелку. В какой-то момент Джонни дёргается и неловко оседает. Васкез и Рокко бросаются к нему и тут…

Наверное, это была ещё одна ракета, потому что потолок бункера чуть дрогнул, а на экране ярко вспыхнуло и пошли полосы. Хрустнув, сломалась в пальцах Штейна ручка. Папа привстал.

Мы беспомощно наблюдали, как готландские спецназовцы втягиваются в штаб и проходят по коридорам. Навстречу с поднятыми руками выходили офицеры. У них отбирали оружие, ставили на колени и перехватывали запястья пластиковыми стяжками.

— Всё, — мрачно резюмировал Штейн. — Отвоевались.

— Наши на подходе, — протянул папа. — Надо тянуть время.

— Они пропали… — начал было Штейн, но папа вскинул руку: в дверь бункера гулко постучали.

На одном из экранов я видел собравшихся с той стороны готландцев. Один из них посмотрел в камеру и указал на дверь. Папа нехорошо усмехнулся:

— Козлятушки-ребятушки, отопритеся, отворитеся…

Готландец словно услышал. Он жестом подозвал пару своих и что-то приказал. Те скинули ранцы и достали нечто, напоминавшее свёрнутую спиралью колбасу. Перекинули автоматы за спину, распрямили «колбасу» и принялись лепить её по косяку рядом с замком.

— Вышибать будут, — прокомментировал Штейн. — Дети, отойдите подальше и зажмите уши.

Он это странно сказал: отсутствующим голосом. Словно не здесь был и не с нами.

Мы испуганно вскочили и сгрудились в дальнем углу. Я увидел, как папа достаёт из кобуры пистолет.

— Зачем, Роман Андреевич? — Голос Штейна звучал всё так же отстранённо. — Мы сделали, что могли.

Папа смерил его взглядом и вжался в стену. Готландец на экране ещё раз посмотрел в камеру, а потом махнул рукой.

Грохнуло сильно, тяжёлая створка распахнулась. От едкого дыма мы закашлялись.

— Бросайте оружие!

Штейн поднял руки. И офицеры подняли. Они так и стояли возле пульта, боясь пошевелиться.

Готландцы входили не спеша, поводя по сторонам стволами. Нас они увидели сразу, и старший поманил к себе пальцем в чёрной перчатке:

— Вы. Ко мне. Без резких движений.

А потом он увидел папу: бледного, вспотевшего, оскаленного. И сказал — спокойно, как ребёнку:

— Убери оружие, подполковник. Ты проиграл. Объект взят.

— Не дождётесь, — зло рявкнул папа.

— На подкрепление надеешься? — уточнил старший. — Они сейчас будут. Только зачем, ты думаешь, мы вышибали зенитки?

Я ничего не понял. А папа…

— Роман Дмитриевич, не надо! — предостерегающе начал Штейн.

Папа не ответил. Трясущейся рукой он вытер лоб, виновато на меня посмотрел, словно прощения просил… и вскинул пистолет.

Автомат готландца сухо стрельнул. Папа схватился за грудь и медленно опрокинулся назад.

— Дурак, — сочувственно протянул спецназовец. — Говорили же тебе по-хорошему.

Что было дальше, я помню плохо. Помню, что кричал, рвался, что меня оттаскивали назад — кажется, Штейн. Бледный как полотно Джавад закрывал Мышке глаза. Последнее, что врезалось в память, это как старший готландец устало сказал:

— За мной. Не бойтесь. Солдат ребёнка не обидит.

А Толька вдруг вскинулся, прищурился и спросил:

— Дядя Петя?

— Прости.

Я кивнул, а потом всхлипнул и обмяк. Навалилась предательская слабость. Оказывается, я всё же сильно испугался.

Папа отстранился и внимательно меня осмотрел. Я подумал, что он опять начнёт ругаться, но он молча подхватил меня на руки и понёс.

— За мной, — скомандовал он Джаваду и Маруське.

— А велики? — удивился Джавад.

— С собой.

Машина у папы здоровая, внедорожник. Наши велики легко уместились в багажнике и даже место осталось. Папа погрузил их сам, чтобы мы долго не возились.

— Что встали? — прикрикнул он. — Особое приглашение нужно?

Мы прыгнули в машину, и папин джип рванулся с места. Сирены уже замолчали, стало чуть поспокойнее.

— Нас будут бомбить? — Я задал этот вопрос и сам испугался. Но папа только усмехнулся:

— Не будут. Мы в глубоком тылу.

— А сирены?

— Гражданское оповещение. Проверка.

— Куда мы едем? — спросил Джавад, когда мы проехали поворот.

Вместо ответа папа коснулся экрана на приборной панели. Раздались гудки.

— Алло? — раздался чей-то голос.

— Добрый день, Хасан, — поздоровался папа. — Это Роман Наумов, отец Никиты. Мы с Джавадом едем ко мне на базу. Там сейчас гораздо безопаснее, чем в городе. Вы разрешаете? Под мою ответственность.

В трубке повисла пауза.

— На базу?.. — Хасан явно растерялся. — Простите, но мы с вами почти не знакомы. Лейла, подойди…

Послышался шёпот, потом женский встревоженный голос:

— А может, он пусть домой зайдёт за вещами? Я соберу…

— Нет времени, — жёстко сказал папа. — Завтра Джавад будет дома, а пока, на всякий случай… Поверьте, так будет лучше.

Хасан закрыл трубку ладонью. И всё равно было слышно, что они отчаянно спорят.

— Хасан? — нетерпеливо переспросил папа. — Мне нужен ответ.

— А что, если… — Хасан заметно нервничал.

— Невозможно, — перебил папа. — До северной границы больше двух тысяч километров — дальше, чем до Тополя. Противник увяз в боях, ему не до нас.

Хасан ещё немного подумал, а потом нехотя согласился:

— Хорошо. Но пусть Джавад напишет нам, когда приедет.

— Обязательно, — пообещал папа.

Потом он связался с Родриго насчёт Маруськи. Родриго согласился быстро, а я с удивлением понял, что папа знает имена и телефоны всех моих друзей.

— А давай их всех заберём? — осторожно предложил я.

— Не могу. — Папа коротко вильнул, объезжая брошенную на дороге машину. — Детей я проведу, взрослых не положено. Да осторожно ты!

Последние слова он выкрикнул, когда прямо под колёса нам чуть не выехал грузовик. Грузовик дуднул, но папа смерил водителя бешеным взглядом, и тот затих и сдал назад.

— Совсем с ума посходили, — пробормотал папа. — И эти тоже, со своими сиренами…

Внезапно у него зазвонил телефон. Папа ответил, в динамиках раздался встревоженный голос Виктора Егоровича:

— Рома, ты где?

— На базу с детьми еду, Витька, — объяснил папа. — Извини, тебя взять не могу.

— Да при чём тут!.. — с досадой воскликнул Виктор Егорович. — Мы с Рыжовым возле школы. Я его на беседу вызвал, а тут началось. Он, как сирены услыхал — к дяде Пете своему ломится, говорит, у вас работает. Никого не слушает, бьётся, как в припадке. Беда, а не пацан. Забери его, а?

— Добро. — Папа дал отбой и включил поворотник.

Через пару минут мы подъехали к школе. Северов распахнул заднюю дверь и впихнул в салон мертвенно-бледного Тольку. Маруське с Джавадом пришлось немного потесниться.

Виктор Егорович перекинулся с папой парой слов. Он был встревожен и натянут как струна. А Толька кусал губы и явно старался держать себя в руках.

Коротко кивнув, Северов пожал папе руку и захлопнул дверь. Мы тронулись, а я в боковое зеркало увидел, как Виктор Егорович перебегает дорогу.

Толька всё так же молчал. И хоть говорить с ним особо не хотелось, любопытство пересилило.

— Ты когда успел? — Я перегнулся через спинку сиденья. — От Ветерка до школы?

— Чего?

Он обалдело на меня посмотрел, а потом обратился к папе:

— Долго ещё? До базы вашей?

— Минут 40, — спокойно ответил папа. — Ты не волнуйся, отыщется дядя Петя. Живот прихватило, наверное.

— Не смешно, — вскинулся Толька.

— А я и не шучу, — отрезал папа. — На базе отравление, столовая на карантине. Дядя Петя повар, мог пострадать. Приедем — уточню в госпитале.

Вместо ответа Толька уставился в окно и принялся нервно грызть и без того короткие ногти. Мне снова стало тревожно.

— Па-ап, а что случилось? Диверсия?

— Не думаю, — коротко и зло бросил папа. — Но выясню. Джавад, родителям про это ни слова. В столовую я вас и так бы не пустил.

Я поёжился и машинально посмотрел на его шеврон. Там, под щитом, вился латинский девиз «Propior quam videtur» — «Ближе, чем кажется». Папа тогда объяснял, что это про врагов.

Тут он заметил, что я волнуюсь и смягчился:

— На диверсию не похоже, не тот масштаб. Врачи тоже ничего не нашли. Скорее всего обычная тухлятина. Завтра-послезавтра все уже на ногах будут.

Он этот так уверенно сказал, что мне и правду стало спокойнее.

***

Через центр мы не поехали; вместо этого папа срезал через Атамана Желибы и Демьяна Зорина. Погода испортилась: набежали тучи и принялся моросить мелкий холодный дождик.

Я оглянулся и сказал Маруське что-то смешное, а потом увидел, что она уснула у Джавада на плече. Тот вопросительно на меня глянул: «Разбудить?» Я погрозил ему кулаком, чтобы не вздумал.

Когда мы выехали на трассу, папа прибавил ходу и включил тихонько новости. Он не хотел, чтобы мы слышали, но мы, конечно, всё равно услышали. Учения «Бастион», про которые показывали утром, перешли в полномасштабное вторжение. Это диктор так сказал: «полномасштабное». Нехорошее слово. Пахнущее порохом и лязгающее гусеницами.

— Что теперь будет? — Я вопросительно посмотрел на папу.

— Отобьёмся, — процедил он.

— Наши тоже отбились, — буркнул с заднего сиденья Толька.

Папа промолчал.

Мы проехали ещё километров двадцать и свернули на узкую асфальтовую дорогу, ведущую к папиной базе. Она, как и форт, стоит на возвышенности. Папа объяснял, что это делали специально, чтобы если что — контролировать «стратегическую трассу» (это он про ведущее в Дальний Край шоссе).

Тучи сгустились, стало совсем темно. От сильного дождя дорога влажно блестела. Дворники едва успевали раскидывать со стекла крупные капли и градины.

Мы подъехали к пропускному пункту. Кругом, насколько хватало глаз, тянулся высокий бетонный забор с колючей проволокой. Увидев нас, из будки выскочил часовой с коротким автоматом и в бронежилете.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, — козырнул он. Затем обвёл взглядом салон и уточнил:

— А это кто?

— Со мной, — отрезал папа. — Валерьев не объявился?

— Никак нет, — сообщил часовой. — И на звонки тоже не отвечает.

Папа поиграл желваками и кивнул:

— Открывай.

Мы аккуратно проехали через расставленные по дороге бетонные кубы. Мимо мелькнула вывеска: «В/Ч 32014. Посторонним вход воспрещён».

По внутренней дороге мы выехали на центральный плац. Впереди стоял штаб с рубежским флагом: встающее над зелёными деревьями солнце. Справа возвышалась многоэтажная офицерская казарма, а слева…

— Это что такое? — Джавад разглядывал торчащие из земли невысокие диагональные трубы. Рядом примостилось приземистое бетонное строение с длиннющими воротам.

— «Эшелон», — важно сообщил я. — Под землёй ангары, оттуда самолёты — «свечкой» вверх, на ускорителях.

— А садиться? — Джавад так на меня посмотрел, что я сразу понял: не верит.

— С той стороны небольшой аэродром, — пояснил папа. — С тормозными тросами, как на авианосце. От него на лифте — сразу под землю.

— Там не только самолёты, ещё и танки, и БТРы, — похвастался я. — Целая армия. На случай войны.

Папа укоризненно на меня посмотрел. Я спохватился и прикусил язык, но он только махнул рукой:

— Ладно, давно уже не секрет. А вот про это прошу не болтать.

Я проследил за его взглядом. В углу забора, за мешками с песком притаились металлические будки маскировочного цвета. Над одной из них хищно крутился локатор. Рядом в тёмное небо смотрели трубы пусковых установок.

У одной из будок дверь была приоткрыта. Под узким козырьком торопливо курил офицер. Увидев папу, он дёрнулся, затоптал сигарету и юркнул внутрь. Через дверь я успел разглядеть пульт и людей в наушниках.

— Четыре таких на всю базу. — Папа остановился у штаба и резко поднял ручник. — Мышь не проскочит. Точнее, не пролетит.

Дождь уже стихал, но мы всё равно промокли, пока добежали до здания. У входа стоял часовой. Он отдал папе честь, и мы вошли внутрь.

— Товарищ подполковник! — кинулся наперерез долговязый военный. — Я вам звоню, звоню…

Папа с недоумением достал из кармана телефон и прицыкнул:

— Разрядился, ч-чёрт. Давай в темпе, Штейн, мне детей надо устроить.

Штейн покосился на нас, взял папу под локоть и отвёл чуть в сторону. Они принялись тихо переговариваться, но слышно было всё равно. Я уловил что-то про «подкрепление», «вдоль границы» и «пропали с радаров».

— Со штабом связывался? — уточнил папа.

— У них бардак, — вздохнул Штейн. — Сами понимаете.

— Да уж понимаю. — Папа снял фуражку и пригладил волосы. — Что Валерьев? Не знаешь, куда запропастился наш форт-полковник?

Штейн пожал плечами и скривил губы: откуда, мол. Папа нахмурился.

— Если эти, с радаров, объявятся — докладывать немедленно. Дети, за мной.

Он махнул рукой и пружинистым шагом пошёл к лифту. Мы проехали пару этажей вверх, прошли по коридору с тёмной ковровой дорожкой и зашли в папин кабинет.

— Располагайтесь. — Папа, кряхтя, подтянул к стоящему у стены дивану невысокий столик. — Чай, кофе? Поесть?

— Можно поесть? — жалобно попросил Джавад. — Очень кушать хочется.

— Сиротка, — прыснул я. — Оголодал.

Джавад нахмурился и показал мне кулак. Папа тоже улыбнулся:

— Сейчас организуем.

Он подошёл к столу, снял трубку и быстро распорядился. Я в это время с интересом изучал его кабинет.

На письменном столе царил идеальный порядок: бумаги рассортированы по корзинкам, в углу — широкий, с рядами кнопок телефон и компьютерный экран с потёртой клавиатурой. На стене висела карта Рубежья. Я нашёл глазами столицу, Тополь, а потом отыскал Кобург.

Маруська поёжилась и прижалась ко мне. В густых волосах поблёскивал тонкий белый ободок — её любимый. Я поправил его, бережно погладил Мышку и сжал в ладони её тёплую смуглую ручку. Она подняла на меня глаза и улыбнулась — широко, во весь рот, как лягушонок.

Тем временем папа поставил телефон на зарядку и набрал чей-то номер. Он подождал немного, потом принялся надиктовывать сообщение:

— Илья Сергеевич, это Наумов. Вы отсутствуете на службе во время военного положения. Пожалуйста, перезвоните, или я буду вынужден отправить к вам наряд. Всего доброго.

Илья Сергеевич был папиным командиром и начальником базы. Папа его страшно не любил. Мне он, конечно, ничего не говорил, а вот дедушке и Виктору Егоровичу не раз рассказывал про «этого халявщика и вора». Вот и сейчас он выглядел зло и раздосадованно.

В дверь постучали, солдат принёс стопку сухих пайков. Мы оживились и принялись вскрывать консервные баночки. Папа заварил чай.

— Мне к дяде Пете надо, — зло сказал Толька. — Он там, может, умирает, а мы жрём.

— Никто не умирает, — попытался успокоить папа. — Всем уже лучше.

И тут, по дикому совпадению, на столе зазвонил телефон. Огонёк вызова зажёгся под бирочкой «Госпиталь».

Папа снял трубку, послушал и изменился в лице.

— С Тополем связывались? — быстро спросил он. Потом опустил руку на стол и крепко сжал её в кулак. — Понял. Решу. Делайте всё, что можете.

Он положил трубку и нехорошо посмотрел на Тольку. А тот вдруг всё понял и вскочил, едва не опрокинув на пол еду:

— Отведите меня в госпиталь!

— Толя…

— Отведите. Меня. К дяде. Пете! — заорал Толька. Он ринулся к двери, папа едва успел его поймать:

— Сейчас вызову дежурного и пойдёшь на «губу», — рявкнул он, но Тольке было всё равно.

— Отведите меня к нему! Отведите! Слышите?

— Ладно, не ори. — Папа отпустил Тольку и устало потёр виски. — Но одного не пущу. Нужно найти сопровождающего.

— Я с ним, — твёрдо сказал я. Потому что подумал, что у Тольки кроме дяди Пети никого.

— И я, — решительно поддакнула Маруська. Джавад ничего не сказал, но посмотрел так, что стало ясно: спорить бесполезно.

— Вот дела, — удивился папа. — Хотя, наверное, так лучше. Я вызову сопровождающего, пойдёте с ним. В госпитале проверите списки у дежурного. И без глупостей, Рыжов. Тут тебе не школа.

Он строго посмотрел на Тольку. Тот мрачно кивнул и отвёл глаза.

***

В госпиталь нас повёл лейтенант Васкез — рослый, чернокожий, белозубый. Он со своим отрядом прибыл из Независимых Колоний по программе обмена. Потом программу продлили, затем ещё. Это мне сам Васкез рассказывал, когда приходил с парнями к нам домой. Они пили с папой ром и курили сигары. А я разглядывал диковинные нашивки на форме: красная и синяя вертикальные полосы с большими звёздами посередине. Дедушка потом объяснил, что это флаг Колоний, а символизирует он единство Запада и Востока континента после двух гражданских войн. Ещё под флагом виднелись буквы ICMC — «Корпус морской пехоты Независимых Колоний».

Васкез пришёл прямо со стрельбищ, с оружием и в разгрузке. Не знаю, почему папа позвонил ему. Мне кажется, они крепко сдружились.

— Как дела, Никита? — На моё плечо легла огромная ладонь. — Представишь?

— Это Маруська, это Джавад. Толька… Толя. — торопливо перечислил я.

Маруська с Джавадом вежливо улыбнулись, а Толька ничего не сказал, только мрачно шагал дальше.

— А это у вас что за автомат? — спросил я, пытаясь сгладить неприятную паузу.

— Это не автомат, а пулемёт. — Васкез усмехнулся в густые усы. — Помощнее штучка.

Я уважительно посмотрел на оружие. Пулемёт был массивным, с тяжёлым стволом, а вместо магазина к нему крепилась коробка с патронной лентой. Я бы такой и поднять не смог, а Васкез, казалось, его вообще не замечал.

— Скоро больница? — нетерпеливо спросил Толька.

— Госпиталь, — поправил Васкез. — Почти пришли.

В госпитале царило нехорошее оживление. По коридору мимо нас промчался врач в маске, за ним спешила медсестра с подносом пробирок. Где-то хлопнула дверь, кого-то громко позвали. Пахло лекарствами и хлоркой.

За стеклянной перегородкой сидел дежурный: усталый капитан в белом халате поверх кителя. Он тёр переносицу и что-то писал. Рядом стояла жестяная кружка, от которой вверх тянулась тонкая струйка пара.

Васкез нахмурился и решительно направился к нему:

— Что происходит? — спросил он, опершись ладонями на стойку.

— Чёрт его знает, — буркнул дежурный. — Обычное отравление, а теперь…

Услышав это, Толька подбежал и забарабанил по стеклу:

— Дядя Петя… Пётр Громов… у вас?

Дежурный переглянулся с лейтенантом и пробежался по журналу. Покачал головой:

— Не поступал.

— Вы врёте! Врёте! — Толькин голос зазвенел. — Его дома нет, проверьте ещё!

— Я тебе говорю, не поступал! — начал терять терпение дежурный. — Отойди, мальчик, не мешай.

Толька сделал пару шагов назад, глянул ошалело, а потом ломанулся к белой, с матовым окошком двери в конце коридора.

— Куда! — вскочил дежурный. — Остановите его!

Васкез сгрёб Тольку и потащил его назад. Тот отчаянно брыкался и попытался даже укусить, но лейтенант держал крепко. А потом дежурный выскочил из будки и отвесил Тольке лёгкий подзатыльник:

— Что творишь, дурак? Там люди при смерти, инфекция неизвестная. Нет там твоего дяди, и радуйся. А теперь идите, идите!

И мы пошли. Недалеко. Потому что на улице вдруг грохнуло — так, что вздрогнули стены и мигнули потолочные плафоны. Послышались крики и автоматные очереди.

Васкез напружинился и сорвал с плеча пулемёт. Джавад побледнел. А Маруська повторяла как заведённая:

— Мамочки. Мамочки. Мамочки.

Под столом, в уголке подмигивал синим системный блок. Словно напоминал, как я вчера разнёс Васю Пономарёва в «Рыцарей», а потом пришёл дедушка и хорошенько мне всыпал. Я вспомнил, как Вася вопил и ухмыльнулся. Потом глянул в залитое солнцем окно и с гиканьем вскочил с кровати.

Во время чистки зубов я составлял планы. Во-первых, играть каждый день до темноты. Это не обсуждается. Во-вторых, сегодня же пойду купаться в Сиротке. И Маруську возьму, и Джавада обязательно. Он, может, в пресной воде и не купался никогда. В Византии с реками не особо.

Закончив с умыванием, я зашлёпал по деревянной лестнице на кухню. Внизу бубнил телевизор. Значит, дедушка дома.

— Де-ед… — Тут я осёкся, потому что на кухне вместе с дедушкой сидели папа и Виктор Егорович. Папа резко вскинул ладонь, чтобы я молчал, и прибавил громкость.

— На границе Рубежья и Пролива продолжаются масштабные учения «Бастион»…

Красивая тётя-диктор уступила место переваливающимся через холмы и рвы готландским танкам. Вверху железным клином плыли боевые вертолёты. Вслед за танками бежали одетые в камуфляж солдаты.

— По словам спикера Военной Канцелярии Готландии, данные манёвры направлены исключительно на укрепление обороноспособности…

— «Обороноспособность», — фыркнул дедушка. — Все они… обороняются.

— Ну мы-то точно, — раздражённо повернулся папа. — Это они…

— Да брось ты, Рома! — Дедушка нервно встал и распахнул оконную створку, будто ему не хватало воздуха. — Один хулиган врезал другому, а ты на стороне того, кто проиграл.

— Это кто хулиган, Пролив? — холодно осведомился папа. — А если на нас нападут? Ты соображаешь, кому это говоришь?

— Ромка, хорош! — вмешался Северов. — Нельзя так с отцом.

Папа притих, но дедушка не унимался:

— Нападут… Поколения строили, а ЭТИ всё разворовали и передрались. Со всех сторон — пойми ты это!

— Ну, хватит! — папа резко встал и грохнул кулаком по столу. — Я страну защищаю. А ты…

— Что — я? — тихо уточнил дедушка. — Я кровь за рабочих лил. С фашистами врукопашную сходился. Чтобы у вас над головой мирное небо… Чтобы никогда больше… А теперь…

Он схватился за сердце и стал оседать. Папа побледнел и кинулся к нему.

— Что стоишь, аптечку неси! — рявкнул он. — Папа, папа, спокойно…

А я… меня опять сковала предательская слабость. Хотел было двинуться, но не мог. Да что же это такое!

Папа бешено обернулся и заорал, но в кухню уже влетел Северов. Он грохнул аптечку на стол и рванул крышку. На пол высыпался ворох лекарств в бумажных упаковках.

Торопливо бормоча, Виктор Егорович отыскал нужное и подал дедушке. Тот быстро положил таблетку под язык.

Мне стало очень страшно, потому что я заметил, как посинели дедушкины губы. Я и так себя корил за то, что не помог, а тут ещё папа добавил.

Он вытер испарину и рывком развернулся ко мне. Бледное лицо перекосилось от злобы, под глазами проступили чёрные круги.

— Аптечку принести не мог? Бестолочь, понадеешься на тебя…

— Я не… — я попытался оправдаться, но папа перебил:

— Слабак, тряпка. Вот и с Рыжовым своим… стоял и терпел.

Он не кричал — цедил эти слова с каким-то чёрным презрением. От этого у меня внутри всё словно замёрзло.

— Рома, перестань! — вскинулся Северов. — Ты обещал…

— Сил моих на него больше нет! — выкрикнул папа. — Как он жить собирается, как? В облаках своих витает… маменькин сынок!

— Не смей так с Никитой! — Дедушка снова схватился за сердце. — Не смей!

— Ты по какому праву?! — Меня словно прорвало, гнев забил фонтаном. — Ты сам маму забыл и бросил. Подлец! Предатель!

Последние слова я выкрикнул перед дверью, натягивая на себя кроссовки. В глазах всё плыло от слёз, но это были злые слёзы.

Уже в двери я задержался и бросил на папу полный ненависти взгляд. Папа молчал. Его губы были перекошены, взгляд казался усталым и пустым. Будто он сам не понял, что только что произошло. Будто себя не контролировал.

Я трахнул дверью, рысью домчался до сарая и выкатил велик. Несмотря на летнее солнышко, меня била крупная дрожь. Как в склепе.

Утерев слёзы, я толкнул педали и вырулил на Приречную. Мне показалось, что позади хлопнула наша дверь, но я не стал оборачиваться и поехал, куда глаза глядят.

***

Далеко я не уехал. Когда проезжал поворот на Тихую, оттуда вырулил на своём «виаторе» Джавад. Он увидел меня и заулыбался, словно родному. И мне вдруг тоже стало чуточку легче.

— Привет, — сказал он. — А мы к тебе едем.

Тут я заметил, что на багажнике у него пристроилась Мышка. А Джавад вдруг осёкся и озабоченно глянул на моё лицо.

— Что случилось?

— Ничего, — я утёр глаза ладонью. — Поехали на Сиротку.

Но Мышка тоже заметила, что со мной что-то не так.

— Я к Никитке пересяду, — решительно заявила она и слезла с Джавадского велика.

Я уже говорил, что Маруська страшно любит обниматься. Вот и сейчас, не успели мы тронуться, как она сразу обвила меня руками и прижалась к спине. Я не отреагировал, и тогда Мышка упёрлась в спину носом и смешно захрюкала.

— Прекрати! — Я попытался сохранить достоинство, но не выдержал и прыснул. — Хрюшка мелкая!

— Хыр-хыр-хыр, — донеслось из-за спины, и стало так щекотно, что я вильнул.

По Гаранина мы домчались до моста, а дальше пришлось спешиться — Джавад попросил. Он прислонил велик к каменному парапету и достал старый телефон с расцарапанным экраном. Мы сфоткались втроём на фоне перил, а потом Джавад включил запись и принялся снимать мост и всё вокруг.

— Какой здоровый! — прокомментировал он. Я довольно кивнул: посмотреть и правда есть, на что.

Мост наш называется Штайнбрёкке. Он огромный и высокий: через каменные пролёты спокойно пройдёт и баржа, и пассажирский корабль. Давным-давно тут был торговый путь. Начинался на западе, в Унии, потом за рекой поворачивал на север, проходил через Пролив и заканчивался в Готландии. Позже проложили дорогу на юг, к Хазарии и Каракташу, а на перекрёстке возник город, который в честь моста и назвали.

— Сколько ж тут метров? — Джавад перегнулся через парапет и задумчиво наблюдал, как по вверх по течению пыхтит небольшой кораблик.

— 62, — важно сообщил я. — В длину — три километра. А построили почти 700 лет назад.

Джавад присвистнул и обвёл уважительным взглядом старинные опоры. Щели между камнями заросли мхом. Кое-где виднелись птичьи гнёзда.

— У нас в Арваде римский дворец есть. И арена, где гладиаторы дрались, — сообщил он.

Я снисходительно кивнул, понимая, что куда до нашего моста всяким там дворцам с аренами. И мы поехали дальше.

Хотя «поехали» — это громко сказано. Тротуар был забит людьми. Часть из них, с сумками и тележками, спешила на рынок. Остальные, в шлёпках и с надувными кругами, шли на пляж. Были ещё те, кто возвращался с ночной смены в Кобурге — у автобуса оттуда за мостом конечная. В основном это рабочие с завода. Их легко узнать по усталым, угрюмым лицам.

Мы попытались лавировать, но быстро бросили это занятие. Пришлось спешиться и двигаться в общем потоке. Солнце начинало припекать. К счастью, у меня на руле болталась старая кепка.

На пляже было шумно и людно, из расположенного на песке кафе «У Наташки» гремела песня Флавия.

«К чему-у вопросы если ты — отве-ет?»

Маруська закатила глаза и фыркнула, а я скривился, будто проглотил лимон. Флавия вообще непонятно, кто слушает. Выходит весь в белом, песни про любовь поёт, а сам — индюк-индюком. В смысле, самовлюблённый.

Плавки я, конечно, не взял, поэтому просто разделся до трусов и ринулся в воду. Следом туда залетел Джавад, последней — Маруська.

Джавад подготовился основательно: ласты, маска, трубка. Плавал он здорово, чуть за буйки не заплыл. Но тут из будки рявкнул в мегафон спасатель, и Джавад испуганно повернул к берегу.

Когда мы основательно замёрзли, то вылезли на песок и принялись греться. Потом Джавад сбегал за мороженым. Флавий из кафе всё не унимался.

— Да когда же он замолчит? — буркнул я, доедая вафельный рожок. — Надоело слушать.

И тут вдруг моё желание сбылось. Раздался нарастающий гул, переросший в оглушительный рокот. Флавий потонул в этом рокоте, а над нами проплыли несколько пузатых боевых вертолётов с папиной базы. Затем, когда они улетели и стало потише, высоко в небе пронеслось звено истребителей и тут же снова оглушительно грохнуло.

Мы молчали, вокруг тревожно переговаривались. Потом все успокоились и снова заиграла музыка.

— Ну что, пойдём купаться? — спросил Джавад. — Жарко.

И я хотел было кивнуть, а потом вдруг понял, что мне здесь надоело. Шумно, людно, вертолёты эти. Есть ещё одно место. Моё, прямо личное. Вообще я туда никого, кроме Маруськи не зову, но Джавад — он ведь свой.

— Да ну его, — сказал я. — Поехали, я место одно знаю.

***

Мы вышли с пляжа и пересекли шоссе. Потом сели на велики и проехали от города до поворота на грунтовку. Раньше там висел указатель, теперь осталась лишь ржавая табличка. Но буквы на ней ещё читались.

— Ве-те-рок, — прищурившись, прочёл Джавад. — А что за место?

— Пионерский лагерь, — буркнул я. Джавад удивлённо вскинул брови: сам же, мол, позвал.

— Прости. — Я постарался улыбнуться. — Тут, понимаешь…

— У Никитки здесь мама пропала, — сказала за меня Маруська. — Вон там, на остановке.

Мы дружно посмотрели на стоящую чуть поодаль остановку: запачканную бетонную скамейку под жестяным навесом. Мусорный бак забит, вокруг раскиданы пустые бутылки. На табличке с маршрутами номер — 537. Тот самый, из Кобурга.

— Как это случилось? — очень тихо спросил Джавад.

Я вздохнул, но делать нечего. Пришлось рассказать.

Мама пропала три года назад. Вышла вечером из дома — и не вернулась. Последний раз её видели здесь, на этой чёртовой остановке. Она курила, а рядом с ней стоял какой-то мужчина в военном камуфляже.

Папа весь город на уши поставил. К свидетелям с фотографиями офицеров ходил, даже солдат привозил, чтобы всё вокруг прочесали. А потом — как отрезало. Поиски прекратил и мамину студию ящиками заставил. Как-то раз я рано пошёл спать, а потом проснулся от того, что папа с дедушкой громко спорили. Оказалось, папа решил, будто мама с тем мужчиной ему изменяла. Дедушка возражал, ругался, но папа ничего не хотел слушать. А я лежал в комнате, плакал и грыз от злости одеяло.

Я, конечно, знаю, как у взрослых бывает: живут долго вместе, а потом р-раз — и уже с другими. Но я точно знаю, что мама не могла. И было противно, что папа мог про неё так подумать.

— Вот так, — Я закончил рассказ и потупился. А потом добавил, сам не знаю зачем:

— Она мне снится иногда. Спит в какой-то комнате. Потом просыпается, меня видит. Я к ней бегу, а добежать не могу. Как в киселе всё.

— Ой, Никитка… — Маруська очень по-женски прикрыла ладошкой рот. — Ты мне почему про сон не рассказывал?

Я заметил, что глаза у неё на мокром месте, поэтому торопливо прижал к себе и погладил:

— Не вздумай реветь! Вот поэтому и не рассказывал.

На самом деле я был рад, что рассказал. Может, я даже специально Джавада сюда позвал. Подсознательно. Чтобы выговориться после утренней ссоры.

— Давай в другой раз в Ветерок съездим, — твёрдо сказал Джавад.

Я хотел ответить, что всё нормально, что Ветерок я, как ни странно, люблю. Что мне нравится там гулять среди старых корпусов с панно из мозаики, купаться в озере или просто молчать. Мне там спокойно и кажется иногда, что откуда-то вот-вот выйдет мама, и рассмеётся, и обнимет, но тут Джавад вдруг неестественно точно повторил:

— Давай в другой раз в Ветерок съездим.

А потом весь дёрнулся и произнёс:

— А Ветерок покажешь?

Он как-то неуловимо изменился. Я пытался понять, что не так, но тут внезапно раздался хрип маминого приёмника. Он свисал с руля на ремешке, хотя я точно помнил, что с собой его не брал.

— Альфа-3, Альфа-3, — донеслось из динамика. — …перац… «Занавес»… …овое отклонение… …ятность каскада…

Приёмник замолчал, а спустя мгновение в городе тяжело и протяжно завыла сирена. Я растерянно дёрнулся и носом уткнулся в Тольку Рыжова. Он стоял рядом, словно с нами приехал. Что за ерунда?!

— Чего тормозите? — зло и решительно осведомился Толька. — Жить надоело?

Недолго думая, он взял меня за шкирку и подтолкнул к велосипеду:

— Домой валите, ну!

Тут до меня дошло, что происходит.

— Джавад, дуем в город, — скомандовал я.

— Что случилось?

— Война началась.

Я оглянулся посмотреть, куда делся Толька. Даже спасибо не успел человеку сказать.

Но Толька исчез, как сквозь землю канул. А вместе с ним с руля исчез и приёмник.

Хлопнула дверь, во дворе завелась машина, а потом стало тихо. Я нехотя допил кефир, глянул в окно, а потом, изо всех сил тормозя события, принялся собираться в школу.

К школе я подходил в состоянии лёгкой трясучки. То ли я трус, то ли просто нервы слабые, но Толька мне мерещился за каждым углом. Поэтому когда я зашёл в класс, то не сразу заметил, что за моей партой кто-то сидит.

Собственно, я и не заметил — просто споткнулся о нового соседа. Я ещё подумал, что ошибся, но потом увидел вырезанное на столешнице сердечко и понял, что парта всё-таки моя.

На месте Сабины сидел смуглый черноволосый парнишка. Он вскинул на меня вопросительный взгляд и тут же привстал, чтобы я мог пройти.

— Спасибо, — грубовато буркнул я и протиснулся мимо паренька. Знакомиться не хотелось.

Я вынул из портфеля учебник и аккуратно его открыл, всем видом демонстрируя озабоченность. И всё равно я чувствовал, что паренёк на меня смотрит. Пришлось повернуться:

— Чего?

Это прозвучало совсем уж невежливо, но парень не обиделся. Вместо этого он улыбнулся и протянул мне руку:

— Джавад. Очень приятно.

Он хорошо говорил на нашем, но акцент чувствовался. И имя своё произносил как «Джауад».

Я пожал руку и тоже представился:

— Никита.

Джавад снова улыбнулся и кивнул. Я заметил, что волосы у него — как в рекламе: аккуратно подстрижены и блестят. И пахнут шампунем, настоящим. А не как у меня — «10 в 1».

Мне стало неловко — я забыл, когда последний раз мыл шею. Да и футболку не менял уже неделю, наверное.

Джавад о чём-то заговорил, но тут в класс вошла Марта Алексеевна.

— Наумов, вы уже познакомились? — кивнула она. — Молодцы. Джавад, представься остальным.

Джавад представился, затем начался урок латыни. Мы повторяли спряжения, и оказалось, что я умудрился их порядком подзабыть. А тут ещё Классручка спросила Джавада, а он вдруг начал шпарить, как по-писаному.

Я напрягся: не люблю отставать. И начал вслушиваться, забыв про соседа.

Ближе к концу урока я про него вспомнил. Глянул ревниво: что он там делает? Джавад не слушал. Вместо этого он что-то спокойно рисовал в тетрадке.

Я разозлился и ткнул его локтем в бок:

— Чего рисуешь? Всё знаешь, что ли?

— Ну да, — с готовностью подтвердил Джавад. — Мы же в Византии на ней говорим.

Ах, я балда! Как же я не понял, что он оттуда? На ум сразу пришли выпуски новостей: вооружённые автоматами парни куда-то бежали по разрушенному городу. Следом, проминая асфальт, полз танк с проржавевшей башней.

Тут Джавад подвинул локоть, и я увидел его рисунок. Про Византию я, надо сказать, тут же забыл.

— Это что, «Индевор»?!

Нарисовано было классно: треугольный корпус, двигатели, параболические антенны. Казалось, протяни руку — и можно прикоснуться к легендарному звездолёту капитана Леклерка. А Джавад, чтобы добить меня окончательно, порылся в рюкзаке и осторожно положил на парту книжку в мягкой обложке. «Горизонт: Миссия надежды». Новая, ещё даже не переведена!

Я бережно открыл книгу и впился глазами в строчки. Как обидно, что у меня по латыни трояк! Я дыру бы, наверное, прожёг от напряжения, но тут меня окликнула Марта Алексеевна и пришлось отвлечься.

Когда урок закончился, мы проговорили всю перемену. И старые сезоны обсудили, и новые. И все книжки, которые я читал. Помимо капитана Леклерка мы оба фанатели от офицера безопасности.

— А помнишь, как он вызвал на бой Заархена? — с жаром спросил я. — «Пусть слышат все! Я, Укмал, сын Мидара; воин Чёрных Песков, страж Третьего Дома Махаррана. Я вызываю тебя на бой, тарнак…».

— «…и пусть кровь смоет твоё бесчестье!» — закончил Джавад. Его ноздри воинственно раздувались, да и у меня по спине пробежали мурашки.

Та серия была, конечно, эпической. Никто и никогда не побеждал в схватке Заархена — двухметровую ящерицу с силой тигра и реакцией мангуста. А Укмал победил, потому что вспомнил слова Сааракского отшельника. А ещё потому, что иначе погибли бы все его друзья.

— «Ты нарушаешь порядок», — по-змеиному просипел Джавад. — «Но я признаю итог».

Это Старший Кладки сказал, когда Мидар отказался его добивать. Потом все ящеры побросали в круг оружие и отпустили заложников. А Старший подарил Укмалу амулет и пошёл к нему в услужение. Так и служит теперь на корабле, потому что «долг чести выше зова крови».

Я еле дождался конца занятий — очень уж хотелось пригласить Джавада домой. Весело болтая, мы выскочили на школьный двор и… носом к носу столкнулись с Толькой.

Я замер, сердце забухало и ушло в пятки. Но мало мне было этого. Рядом с Толькой стоял с дружками Денис Кротов и что-то оживлённо ему доказывал. Толька, набычившись, молчал, но вроде слушал. А я попытался незаметно проскочить мимо, но нас, конечно, заметили.

— О-о, Наумов, — расплылся в нехорошей улыбке Денис. — А это у нас что такое?

«Что» — это он про Джавада. Я возмутился, попытался возразить, но проклятый страх снова взял верх. Да и лучше так, наверное. Безопаснее.

Раньше мы дружили. Он и живёт рядом — на Приречной. Но потом их отец ушёл, и Денис будто закрылся. Перестал здороваться, стал хмурый и злой. Говорят, подрабатывает на стройке, чтобы помочь матери. Живут тяжело.

Кротов отлип от Тольки и не спеша приблизился. Одет он был, как всегда, неряшливо: заштопанные джинсы вместо форменных штанов, школьный пиджак небрежно накинут на плечи. Кротов был весь какой-то неблагополучный. Такой же, как их дом — запущенный и облупившийся. Папа даже пытался дать тёте Тане денег на ремонт, но она отказалась. Может, с тех пор Денис меня и невзлюбил?

Кротов подошёл вплотную и смерил Джавада взглядом. Затем осклабился и плюнул сквозь зубы, едва не попав Джаваду на сандали.

Джавад почернел и тихо выругался. Несмотря на разницу в росте, он, похоже, не боялся.

— Что сказал?

Денис надвинулся и толкнул Джавада корпусом. Джавад напружинился и выстоял. А потом сказал:

— Ты трус. Шакал.

Денис отшатнулся, как от оплеухи. Оглянулся на дружков — те тоже разом перестали улыбаться.

Дело шло к нехилой драке. Я быстро осмотрелся. На школьном дворе, как назло, никого не было.

— Рыжов, иди к нам, — оправившись, Денис ласково поманил Тольку пальцем. Тот нехотя подошёл и смерил меня взглядом.

— Мы сейчас их слегка поучим, как со старшими разговаривать, — сказал Денис, не сводя с Джавада взгляда. — Присоединяйся.

Толька не ответил — лишь скрестил на груди руки и надвинулся. Взгляд у него был странный. Я приготовился к худшему.

— Я так понимаю, тебе с Наумовым потолковать не терпится, — ухмыльнулся Денис. — Ну, а мы с этим разберёмся.

— Он не «это»! — выкрикнул я. — Он человек, ясно?

— Ах, челове-ек, — ощерился Денис. — Одни человеки Пролив раздолбали, другие к нам прутся. Что стоишь, Рыжов? Я же тебе объяснил.

Что он объяснил — я так и не понял, потому что Толька вдруг подошёл, развернулся и стал с нами плечом к плечу.

— Тю, — удивился Денис. — Ты чего это? Жалко стало?

— Нас четверо, их двое, — процедил Толька. — Нехорошо. Не по-пацански.

— С нами драться будешь? — недоверчиво уточнил Денис. — Со своими?

— Ты мне не свой, — отрезал Толька. — Я сам по себе, понял?

Денис нехорошо оскалился. С Толькой связываться ему явно не хотелось, но и отступать было поздно.

Он помедлил, затем картинно втянул воздух и хрустнул костяшками:

— Ладно. Сам напросился.

— Что тут происходит?

Виктор Егорович быстрым шагом пересёк двор и вклинился между нами. Следом осторожно шла Маруська.

— Ты опять за своё, Денис? — осведомился Северов. — Из кружка хочешь вылететь?

— Да плевать мне на ваш кружок! — взорвался Кротов. — Думаете, других нет?

— А ну, сбавил тон, — ледяным голосом осадил Виктор Егорович. — Я ведь и в морду могу. А ты уже взрослый.

— Только попробуйте! — злобно прошипел Денис. — В морду… Потом поймёте, кто был прав!

Смерив нас взглядом, он махнул дружкам и пошёл к выходу. Северов недобро глядел ему вслед.

— Виктор Егорович, чего это он? — настороженно спросила Маруська. Молодчина какая — это ведь она его привела!

— Думаю, с плохими людьми связался, — пробормотал Северов. Он ещё помедлил, потом повернулся к Джаваду и протянул ему руку:

— Виктор Егорович. Физрук.

Джавад крепко пожал руку и представился. Виктор Егорович чуть заметно улыбнулся.

— Нехорошо тебя город встречает. Надо бы исправить. Маруська, сегодня, вроде, в Орден принимают?

Мышка радостно кивнула. А я удивился — как я мог забыть? Совсем из головы с этим Толькой вылетело! А ещё подумал, что Джаваду сильно повезло: с последней церемонии прошло больше года.

— Тогда сегодня в семь у памятника Юргену, — подытожил Северов. — Никита, проводишь товарища в форт?

Я радостно кивнул: ещё бы!

— А ты, Анатолий? — спросил Виктор Егорович. — Придёшь?

Толька не ответил — просто развернулся и молча ушёл.

***

Мы немножко опоздали, но не из-за Джавада. Это я к нему пристал, когда увидел новенький «Виатор-Ювен» и попросил покататься. А потом нас облаял соседский пёс Рамзес, и Джавад сбегал домой, чтобы принести ему косточку.

Мы промчались по Пионерской, пересекли Гаранина и по Партизанскому проезду вырулили на Тихореченскую.

Под ногами дребезжало, старинная булыжная дорога змеилась в гору. Джавад меня обогнал: у Виатора передачи, а у меня велик с прошлого года не смазан. Я привстал в седле и отчаянно завилял, рискуя оторвать педали.

Мы влетели в зев ворот, над головой промелькнули ржавые зубцы поднятой решётки. В нос дыхнуло сыростью и холодом: за высокими стенами царил полумрак.

Мимо пронеслось здание казарм — приземистое, прямоугольное, из серого ноздреватого камня. Следом мы проскочили арсенал и колодец.

В глаза ударил свет. Я зажмурился: сквозь пробитую в стене арку лупило заходящее солнце.

Мы притормозили и выехали на небольшую ровную площадку. Посередине стоял памятник Юргену. Внизу, на сколько хватало глаз, простиралась Сиротка.

Вокруг памятника уже собралась небольшая толпа. Там же стоял небольшой складной постамент.

— Жаль, не успели форт посмотреть, — пропыхтел я, пытаясь отдышаться. Джавад не ответил: он во все глаза смотрел на памятник.

— Нравится? — спросил я.

— Угу…

— Никитка!

Маруська выскочила из толпы и понеслась к нам, как маленький ураган. Я «мама» сказать не успел, как она повязала нам Орденские повязки и повела к памятнику. Что ни говори, а Маруська — девочка организованная. Экскурсоводом будет, не иначе. Или учительницей.

— О-о, пришли! — приветствовал нас Маруськин папа Родриго: высокий, загорелый мускулистый и черноволосый. «Гроза тихореченских женщин», как окрестил его папа. Я тогда не понял, почему, а теперь уже понимал.

Он крепко пожал нам руки и белозубо улыбнулся. Джавад просиял — Родриго ему явно нравился.

— Ну что, идём? — спросил Родриго. — А то девушка волнуется.

На постаменте стояла Аня Шварц — волонтёр из городского приюта. От волнения она была пунцовой. Ей сочувственно улыбались.

Дальше началась церемония. Родриго поднялся к Ане, взял её за руку и попросил повторять за ним. Клятва у Защитников красивая, но больше всего мне нравится концовка: «Город жив, пока живут его дети».

Я слушал произносимые нараспев слова, и думал, как же всё-таки у Защитников здорово. Про толпу — это я приврал, всего-то пришло человек двадцать. Но они… как вам сказать… душа города, понимаете? Иногда они собираются у Родриго. Разводят костёр, бренчат на гитаре, смеются. И становится тепло и уютно, а я сижу с Мышкой в уголке, грею ладони о кружку с чаем и мечтаю, что когда стану взрослым, обязательно вступлю в Орден.

Я оглянулся и заметил Северова. Виктор Егорович подмигнул мне и улыбнулся. Я тоже улыбнулся и вдруг увидел, что за аркой стоит Толька. Он понял, что я на него смотрю, и отодвинулся в тень, словно прятался.

— Родриго, — тихо позвал я. — Тут человек…

Я запнулся — а что, собственно, «человек»? Друг? Враг? Не знаю. Но Родриго меня понял, словно шестым чувством. Прервал разговор, мягко протиснулся сквозь людей и сделал осторожный шаг к Тольке:

— Не бойся.

Он говорил подчёркнуто спокойно, как с ребёнком. Или с пугливым зверьком.

— Иди к нам. Иди, не стесняйся.

И Толька заколебался! Сделал неверный шаг, потом другой. А потом вдруг дёрнулся, обречённо и зло махнул рукой и вскочил на велосипед. Словно не смог преодолеть невидимую преграду.

— Погоди! — крикнул Родриго, но было поздно: Тольки и след простыл.

В груди кольнуло сожалением. Или разочарованием. Будто что-то хорошее могло случиться, но так и не произошло.

К нам тихонько подошла Аня — встала рядом и приобняла. И вокруг все замолчали, и стало как-то совсем непразднично.

Родриго ещё какое-то время вглядывался в арку. Словно надеялся, что Толька передумает.

— Ничего, — повторял он. — Ничего. Ничего.

А я стоял, чувствуя тонкую Анину руку. И хотелось крикнуть, и помчаться вслед за Толькой, чтобы вернуть его к людям.

Но я знал, что даже если догоню — не смогу ничего объяснить. Что Толька просто разозлится и, наверное, опять ударит.

Капитан Леклерк точно нашёл бы слова. Он бы встал, сдвинул брови и процитировал что-то из Шекспира или римских философов. И Толька понял бы, пусть и не сразу.

…только вот я — не капитан Леклерк. И поэтому просто грустно молчал.

Расстёгиваю браслет часов. Щурясь, читаю: «Memento temporis» — «Помни о времени».

Я помню, Фёдор Николаевич.

Помню всё.

И не подведу.

Глава 1 — Толька

Тяжело ходить в школу перед каникулами. Кто вообще придумал эти три недели между годовыми экзаменами и последним звонком?

Глупость ведь несусветная! Во-первых, жарко, да так, что плавится асфальт. Во-вторых, учить уже нечего, разве что повторять пройденное: математику, географию, латынь.

Главное, у других учителя нормальные. После экзаменов, плюс-минус день — заболевают. Вместо школы можно прямиком на пляж, и даже родители не ругаются. А вот наша Марта Алексеевна из другого теста. Ответственная, как не знаю, кто! Бесит, конечно. Особенно теперь.

Тёплый ветерок занёс в класс тополиную пушинку, и она тут же закрутилась возле потолочного вентилятора. В парке гавкнул пёс, в ответ с улицы Гаранина гуднул грузовик. Жизнь проходит, люди! Целых три недели, которые никто потом не вернёт!

Слава богу, остался один урок. Потом — пулей домой. Душ, томик Дюма, дождаться вечера и — на пустырь, играть в экспедицию. А после, вернувшись, прошмыгнуть мимо папиного кабинета к старому клёну, где среди веток сколочен из фанеры домик с купленным позапрошлым летом телескопом.

Прозвенел звонок, в класс начали возвращаться ребята. Маринка, Серёжка, Луций Гордеев по кличке «Лучик». Плюхнулся за парту добродушный Вася Пономарёв, прозванный за округлость «Шариком». Рядом со мной никто не сидит: Сабина ещё месяц назад укатила в унийский Регий.

Живут же люди!

И от этой несправедливости стало ещё обиднее.

***

— Здравствуйте, дети.

В класс зашла наша любимая Марта Алексеевна, она же «Классручка». Волосы в пучок, юбка-карандаш. Очки, правда, красивые, модные, и глаза ничего — большие и голубые. Отчего-то всё время тревожные.

Если честно, тётка она нормальная. Да, бесит, да учиться заставляет. Только вот когда Лучик по весне в больницу загремел, навещала его через день и нас заставляла. А другие не особо-то и приходили. Лидия Сергеевна так вообще — открытку дурацкую прислала, и всё.

Отметив что-то в журнале, Марта Алексеевна побарабанила по столу.

— Итак, начинаем урок. На прошлом занятии мы обсуждали новейшую историю нашей страны. Дома я просила повторить. Наумов, к доске!

Я вздрогнул и нехотя встал. Да чтоб вас!

Уроки я, само собой, не сделал. Потому что занимался вместо скучной нудятины настоящими вещами.

Запускать у реки змея — раз.

Резаться онлайн в «Рыцари света» — два.

Играть на пустыре в экспедицию — три. И плевать, что «Космонавтом» обзывают. Там, на пустыре, и есть настоящая жизнь. А у взрослых… да ну их!

— Никита, ну что ты плетёшься? — прикрикнула Марта Алексеевна.

Я подошёл к доске и уныло повернулся к классу. Счастливчики. Вас-то пронесло!

– Рубежье… – протянул я, разглядывая потрескавшуюся на потолке штукатурку. – Рубежье возникло после распада Рабочих Республик…

Кажется, так? Вроде да. К северу теперь Пролив, за ним – Готландия, а к западу от Тихореченска граница с Дальним Краем. Впрочем, это ерунда. География сейчас не поможет.

— Та-ак. — Марта Алексеевна насмешливо прищурилась. — Начал хорошо, продолжай.

— Рубежье… — тоскливо повторил я. — Рубежье…

Треснувшая штукатурка. Стёртый мел на доске. Духота и скука.

Вот Ме’эдрас, столица тёмных эльфов – это да. Высоченные обсидиановые башни, таинственные, залитые фиолетовым светом залы… Или кардинал Спада и остров Монте-Кристо. Скалы, шум прибоя. Тёмные гроты, сундуки с сокровищами…

А это… Пыльный надоевший учебник с цитатами Генерального Министра… и, похоже, двойка.

Марта Алексеевна покачала головой и безжалостно занесла над журналом ручку. Я окончательно пал духом. Влетит сегодня от папы…

— Разрешите?

В класс вплыла директор Лидия Сергеевна по кличке «Кресло». Прямая, строгая, сухая как палка. Я терпеть её не мог, да и другие не любили. А прозвали так за то, что в кресле своём сидит чуть ли не с Республик.

Увидев Лидию Сергеевну, Марта Алексеевна вскочила. Про оценку она забыла. Я возликовал.

Следом за директором в класс зашёл насупившийся, вечно хмурый Толька Рыжов. Замыкала процессию наш психолог Герда Альбертовна.

— Проходи, Толя, не стесняйся, — с противным, приторным участием сказала Лидия Сергеевна. — Марта Алексеевна, голубушка, у меня к вам просьба.

— Да, да? — подобралась Классручка.

— Толя хочет поделиться с ребятами своей историей. — Лидия Сергеевна попыталась улыбнуться, но вышло так себе. — Мне кажется, им будет интересно.

— Конечно, если он хочет…

Классручка растерялась, да и мы, если честно, тоже. С чего это Толька разоткровенничался? Если весь день молчит, а по приезду так вообще — двух девятиклассников в драке уложил.

— Ты точно не против? — уточнила Марта Алексеевна.

Толька мрачно икнул и затеребил край футболки. Вообще лицо у него хорошее: веснушчатое, открытое, как у Иванушки-дурачка из старых фильмов. Только вот Толька — не Иванушка. И глаза у него злые и затравленные.

— Я попросила Толю об одолжении, и он великодушно согласился, — вступила Лидия Сергеевна. — Дело в том, что обстановка… Вы же понимаете.

Мне стало противно. Толька из Пролива, вот его и притащили. Словно он экспонат, а не живой человек.

— В общем, голубушка, я вас покидаю, — царственно кивнула Кресло. — Герда Альбертовна, будьте любезны остаться.

Герда Альбертовна не ответила. А как только Кресло ушла, выбежала в коридор и принесла Тольке запотевший пластиковый стаканчик из кулера:

— Попей.

Жадно осушив стаканчик, Толька с хрустом смял его в кулаке. Задумчиво постоял, словно решаясь. Потом молча швырнул комок в мусорное ведро.

— Что говорить-то?

— Что захочешь, — решительно ответила Классручка. — Сам.

Герда Альбертовна присела за переднюю парту. Вся напряжённая, с Тольки глаз не сводит. Я сразу понял, что эта затея ей не по душе.

Толька замялся. Облизнул пересохшие губы. Провёл ладонью по лицу, взъерошил выцветшие от солнца волосы.

Его взгляд блуждал по классу, но нигде не задерживался. А потом он заметил порхающую вокруг потолочного вентилятора пушинку.

Он замер.

Секунду смотрел на невесомый клочок, словно что-то вспомнил.

И тут его глаза вдруг заблестели.

***

Толька заговорил — глухо, отстранённо. Словно газетную статью зачитывал:

— Я из Пролива, из Зеленоморска. Там порт. Большой. Был…

Он запнулся. А я вдруг понял, что футболку он не теребит: вцепился в край, потому что пальцы дрожат и не слушаются.

— А дальше… — Толька замолчал и глубоко вздохнул. Затем заговорил: быстро и нескладно, словно торопился закончить:

— Я в тот день школу прогулял… искупаться. Волнорезы, красиво. Порт видно, мама с папой работают. Думал, обсохну и сразу домой, чтобы не спалили.

Он ненадолго прервался. Несчастная футболка ходила ходуном.

— Купаюсь, смотрю — с неба яркое. Потом рвануло, оглушило, я упал, хорошо, что в воду. Поднимаюсь, а там…

Толька откашлялся — у него надломился голос.

— Порт… Огонь. Я туда, не соображал. Меня мужик схватил, в куртке. Нельзя, говорит. Я вырываюсь, а он сильный. Потом скорая, стража приехала. Он меня им сдал, а сам пропал.

Я затаил дыхание. Бедный Толька.

— Потом — сирены, — продолжал Толька. — Готландия северную границу перешла. Меня — в эвакуацию, вещи забрать не дали. Думал, отобьются, вернусь. А они не отбились.

Кто-то из девочек всхлипнул. Классручка тяжело вздохнула.

— Год почти болтался. — Толька сглотнул. — Наши на юг, мы следом. Школы какие-то, приюты, потом вообще — в палатках в чистом поле. Ни помыться, ни поспать, жрать… есть нечего было. Кругом бардак, пацаны пропадали, девчата. Самого один раз чуть не увели. Садись, говорят, в машину, накормим. Я голодный был, повёлся. Едем, а там солдаты. Готландцы. Ну, думаю, всё. А у них командир — седой, усатый. В машину — зырк, и всё понял. Этих уродов вытащили, отпинали. А меня он к своим отвёз. Пайков оставил, тушёнки. Мы неделю потом объедались.

Я оглядел класс. Все молчали. Даже смешливый Лучик слушал серьёзно и по-взрослому.

— Под конец нас в Медвежий согнали, на границе, — закончил рассказ Толька. — Там автовокзал — старый, вонючий. Сказали ждать автобусов. А не было никаких автобусов! Мэр на них с семьёй сбежал, а нас бросил. Вот и сидели там, слушали, как всё ближе грохает. Потом меня дядя Петя в Рубежье забрал. А с теми, кто остался, не знаю…

— Толя, это ужасно, — тихо сказала Марта Алексеевна. — Мы все тебе очень сочувствуем. Наверное, продолжать не стоит…

— Всё нормально! — Толька обвёл класс тяжёлым взглядом. — Пусть знают… Сегодня мы, завтра вы.

Герда Альбертовна тревожно вскочила и приобняла его за плечи. Заговорила тихонько.

— Что вы сюсюкаете! — отстранился Толька. — Надо рассказать — рассказал. И на вопросы отвечу. Лидия Сергеевна же просила.

— Хорошо, Толя, хорошо! — засуетилась Марта Алексеевна. — Дети, задавайте вопросы. Только быстро и по существу.

Класс безмолвствовал — общаться с первым драчуном желающих не нашлось. А я… я кожей чувствовал Толькину ненависть — глухую, саднящую, словно плохо зажившая рана. И понимал, что молчать нельзя. Что если промолчишь, то бросишь человека в большой и страшной беде.

Нельзя всех ненавидеть. Неправильно это. Толька должен понять. Пока не утонул в злобе на весь мир.

— Толь. — Решившись, я встал. Сердце колотилось.

— Но ведь не могут же все там быть плохими.

Толька вздрогнул и как-то невидяще на меня посмотрел.

Отпустил футболку.

И вот тут-то всё и началось.

***

— Что ты сказал? — страшным голосом спросил он. — Что сказал, повтори?

Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. И двинулся ко мне.

Я понял, что наделал и выскочил в проход. Попятился, пока не упёрся лопатками в стенку.

— Толя, не надо! — вскочила Классручка. — Герда Альбертовна, позовите кого-нибудь! Мы не справимся!

Но было поздно.

Толька резко сократил дистанцию и врезал мне под дых. Я рухнул на пол, отчаянно пытаясь вдохнуть. Сверху на меня уселся Рыжов.

На него было страшно смотреть: лицо в красных пятнах, руки дрожат.

— Ты…

Он скрипнул зубами и отвесил мне смачную затрещину. В голове зазвенело, класс поплыл.

Я попытался вывернуться, но Толька держал крепко. Рванув за грудки, он приблизил ко мне перекошенное лицо.

— Они… они… — Он уже не кричал — хрипел и давился слезами. — Там песок плавился! Мама… папа…

Он больно ткнул меня в плечо:

— Ты… Они… Ты…

Я уже больше не вырывался. Почему? Потому что не знаю как, но вдруг увидел тот момент.

Скрежет плавящегося металла, вонь, чьи-то крики. Ревущее пламя, сжирающее здания, словно картонные коробки. Чуть поодаль — идущие ко дну корабли, и всё это под холодящий душу, загробный вой сирен.

Я видел это глазами Тольки. И чувствовал его боль, совершенно забыв про свою. Дурак, какой же дурак. Про каникулы он переживал…

Видение померкло, уступив место занёсшему кулак Тольке. Я зажмурился: сейчас, вот сейчас… Но тут кто-то легко, словно пушинку, рванул Рыжова в сторону. Послышались крики и звуки отчаянной борьбы.

Я открыл глаза и увидел физрука Виктора Егоровича, оттащившего Тольку в угол.

— Толя, Толя, — ловя дикий, блуждающий взгляд, монотонно повторял физрук. — Где ты находишься? Где находишься?

Он достал телефон и направил фонарик Тольке в глаза. Дрожащий, взмокший Толька не реагировал. Потом он заметил меня и снова яростно рванулся.

— Тихо! — Виктор Егорович встряхнул его так, что клацнули зубы. — На меня смотреть. Ну!

Он ткнул Тольку пальцем в лоб, оставив на пунцовой коже белое пятнышко.

— Дыши! Дыши, я сказал. Ч-чёрт…

Левой рукой он похлопал себя по карманам. Скривился и рявкнул Денису:

— Что стоишь, чучело? Зажигалку дай.

Денис кивнул и торопливо достал зажигалку. Северов сжал Толькино запястье и чиркнул колёсиком.

— Виктор Егорович… — ахнула Герда Альбертовна.

Физрук не ответил. Он поднёс к толькиной ладони зажигалку и быстро провёл по коже огоньком. Толька дёрнулся, обалдело сфокусировал взгляд и вдруг обмяк, словно проколотая надувная игрушка.

В классе повисла тишина. Утерев пот, Виктор Егорович медленно встал.

— Ну вы, ребята, даёте… А ты что рот разинул? — повернулся он к Денису.

— А чего делать-то? — набычился Денис. — Он же контуженый!

— «Контуженый», — едко передразнил физрук. — У парня ПТСР, а ты… Я зачем с вами, балбесами, после школы вожусь?

Покрасневший Денис не ответил. Виктор Егорович медленно выдохнул и повернулся ко мне.

— Ты как? — участливо спросил он. – Живой?

Я пощупал красное от удара ухо и поморщился. Ушибленная грудь ныла, на плече наливался синяк.

— Вы в своём уме? — тихо осведомился Виктор Егорович у Классручки. — Парня перед классом расковырять, чтобы у него башню сорвало?

Губы Классручки задрожали. Всхлипнув, Марта Алексеевна выбежала из класса.

— Она ни при чём, — выдавила Герда Альбертовна. — Директива сверху… Лидия Сергеевна… Я была против…

— Вот и не надо было допускать! — взорвался Северов. — Заставь дурака богу молиться… Всё для галочки!

Он раздражённо покачал головой.

— Значит, так. Наумова в медпункт, Рыжова я провожу домой. С Лидией Сергеевной завтра пообщаемся. И если ещё раз…

Герда Альбертовна нервно кивнула. А я… Я смотрел на скорчившегося в углу несчастного Тольку.

И снова вдруг почувствовал, как ему стыдно. А ещё горько. И больно.

Да так, что отбитое плечо в сравнении с этим — сущая ерунда.

Свернув на Тихую, он с опаской проехал забор Толькиного дома. Во дворе, впрочем, было пусто. Похоже, они с дядей Петей куда-то уехали.

У поворота на Новую уже поджидал пунктуальный Джавад. Рядом с ним стоял новенький унийский «Виатор-Ювен».

— Вот это машина-а! — присвистнув, Никита лихо затормозил.

— Папа купил, — гордо улыбнулся Джавад. — У меня такой же был в Византии.

Завистливо поцокав языком, Никита велел не отставать и дал по педалям.

По Пионерской они домчались до Ополчения, пересекли проспект Гаранина и по Партизанскому проезду свернули на Тихореченскую. Впереди, на возвышении, показался кронверк штайнбрёккского форта — широкие обветренные стены с бойницами и редким кустарником по откосу. Рядом притулился краеведческий музей — аккуратный, одноэтажный, со стеклянной пристройкой кафе.

Асфальт остался позади. Дорога змеилась в гору: старая, булыжная, с проросшими в щели травой и одуванчиками.

Отчаянно виляя, Джавад приналёг на педали. Форт приближался.

— А туда можно? — уточнил Джавад, остановившись у ворот. Толстые деревянные створки были широко распахнуты. Из-под свода выглядывали проржавевшие зубцы решётки.

— Можно, не бойся!

Мимо покосившегося здания караулки они въехали на погружённый в полумрак внутренний двор. В нос ударило сыростью. В щелях стен чирикали свившие гнёзда птицы.

— Тут был штаб, — начал перечислять Никита. — Там — лазарет и вход в казематы, здесь кузня, а дальше — колодец.

— А наверх пускают? — Джавад заворожённо смотрел на полуразрушенную лестницу, взбиравшуюся к стене.

— Не-а, — вздохнул Никита. — И в казематы тоже. Раньше можно было, потом запретили.

— Красиво… — пробормотал Джавад, обводя взглядом сторожевые башни. Прямо над входом возвышалась ещё одна — сигнальная, с колоколом. Именно оттуда поднял тревогу Юрген.

— Говорят, тут есть тайный ход, — заговорщицки произнёс Никита. — Прямо в город. Юрген как-то узнал, по нему и пробрался.

— Вот бы найти, — мечтательно протянул Джавад.

— Сказки всё это, — отмахнулся Никита. — А если что и было, давно обрушилось. Как в казематах.

Свернув налево, они доехали по обозначенной пунктиром дорожке до ещё одних ворот. Притормозив, спешились и вышли на ровную открытую площадку с памятником.

Вокруг каменного постамента стояли люди. Немного, человек двадцать. Они тихонько переговаривались и улыбались.

Весь Орден Защитников сегодня собрался здесь. Над ними, на невысокой фанерной трибуне возвышался Родриго Санчез.

— Новых членов принимают, — шептал Джаваду Никита. — А вон и Мышка. Пошли.

Обойдя собрание, они осторожно протиснулись к Маруське. Их пропускали. Детям полагались первые места.

— Привет, — улыбнулась Мышка. — У нас сегодня новенькая. Аней зовут.

Она украдкой показала на стоящую в толпе нарядную девушку. Её лицо было пунцовым от волнения. Закусив губу, девушка нервно оглядывалась.

— Это всё из-за одного человека? — удивился Джавад.

— Защитников сейчас мало, — пояснил Никита. — Каждый на счету. Раньше было больше.

— Ш-ш! — Мышка смешно приложила к губам палец. — Сейчас клятва будет.

— Анна-Елизавета, подойди, — обратился к девушке Родриго. Вздрогнув, Аня медленно взошла на трибуну.

— Повторяй за мной. — Родриго торжественно положил руку на сердце. — Я, Анна-Елизавета Шварц, перед лицом неба и друзей клянусь: всегда быть верной долгу и памяти Юргена, защищать город и его детей, помнить прошлое и не бояться будущего.

Слегка запинаясь, Аня повторяла.

— Hanc fidem meam spondeo, — закончил Родриго. — «В этом моя клятва».

Строго взглянув на Аню, он повесил ей на шею медальон Ордена. Аня робко улыбнулась. Вокруг зааплодировали.

Краем глаза Никита заметил, что у выхода на площадку кто-то стоит. Повернувшись, он увидел стоящего в арке Тольку. Оперевшись плечом на стену, тот внимательно следил за церемонией.

Заметив Никиту, Толька быстро отвёл взгляд. Казалось, ему неприятно здесь находиться.

— Новые лица? Добро пожаловать.

Заметив Тольку, Родриго улыбнулся и соскочил с трибуны. Замешкавшись, Толька сделал шаг назад.

— Не бойся. — Замерев, Родриго сделал успокаивающий жест. — Иди к нам. Познакомимся.

Толька набычился. Метнул затравленный взгляд на Никиту, затем на памятник. И вдруг вскочил на старенький велик и рванул с места, исчезнув в глубине форта.

— Папа, чего он? — подбежала к отцу Мышка. Вздохнув, Родриго легко, словно пушинку, взял её на руки.

— Обидно ему, понимаешь?

— А на что он обиделся? — искренне удивилась Маруська.

— На людей, — грустно улыбнулся Родриго. — На тех, кто клялся защитить и не защитил. И на других. Кто лишил всего.

— Но мы же не виноваты, — воскликнул Никита. — Вы — не виноваты!

— Все немного виноваты, — ответил Родриго. — Потому что мир у нас общий.

— Но что вы могли? — не сдавался Никита. — Вы и так стараетесь.

— Не знаю, — пожал плечами Родриго. — Но точно знаю одно — дети не должны страдать. Нигде и никогда.

— Привет, — подойдя, Аня протянула Никите руку. — Я Аня.

Она двигалась красиво и легко — с какой-то кошачьей грацией. Пожав руку, Никита представился. Джавад галантно склонил голову.

— Какие молодцы, — улыбнулся Родриго. — Хвалю! Аня будет помогать нам в приюте. Пройдёт, так сказать, стажировку.

Аня смущённо улыбнулась.

— А тот мальчик, который уехал — это кто? — спросила она.

— Толя Рыжов, беженец из Пролива, — ответил Родриго. — Хороший пацан, но трудный и агрессивный.

— А почему он не с нами? — уточнила Аня. — Я учусь на психолога, могла бы помочь.

— Он пока с другими, — вздохнул Родриго. — Но однажды будет с нами. Я почему-то в этом уверен.

***

Вечером собрались у Никиты в шалаше. Гулять не пошли, опасаясь плохой погоды.

Ожидания оправдались: почти сразу над головой бахнуло, и хлынул дождь. На дощатом полу расплылась пара тяжёлых капель. Поёжившись, Никита размотал сделанные из старого целлофана шторы.

В воздухе приятно запахло мокрым асфальтом. В шторы тихо барабанило.

— Это папа твой построил? — Джавад осторожно постучал по фанерной стенке. — Я такого не видел, чтобы на дереве.

— Папа и дедушка. — Никита раскладывал на столике бутерброды. — Маруська, будешь?

Сидя на полу, Маруська увлечённо листала старую книжку. Пришлось снова её окликнуть.

Вскочив и отряхнувшись, Мышка аккуратно убрала книжку на полочку.

— А руки? — укоризненно спросила она. — Грязные же все.

— У меня гель есть, — спохватился Никита. — Вот.

Они деловито протёрли руки. От геля приятно запахло спиртом. Как в лаборатории.

— Работает? — откусив бутерброд, Джавад кивнул на мамин приёмник. Он стоял тут же — на столе. В самом сухом месте, у стенки.

— Последнее время не очень, — вздохнул Никита.

Протянув руку, он щёлкнул колёсиком громкости. Приёмник захрипел и забулькал. Сквозь шум помех изредка что-то прорывалось.

— А молния не ударит? — сменил тему Джавад. — Мы ведь высоко.

— Не-а, — хитро улыбнулся Никита. — На крыше громоотвод дедушкиной конструкции. А мы с папой яму выкопали. Под заземление.

— Ничего себе! — снова удивился Джавад. — И прямо работает?

— Ещё как! — Никита энергично жевал. — Но папа говорил, чтобы в грозу тут не сидели.

— Так может, спустимся?

— Не будет ничего, — отмахнулся Никита. — Я же говорю — сделано на совесть.

Джавад опасливо покосился на потолок, но ничего не сказал. Достав походные стаканчики, Никита разлил из термоса чай.

Дождь стих, по шторам стекали ручейки. В отдалении снова сверкнуло и грохнуло.

— Можно? — Джавад бережно взял с полки старый дедушкин бинокль. Подойдя к окну, откинул штору и приник к окулярам.

— А что там? — Он указал пальцем на противоположный берег. — Возле дороги?

— Это «Ветерок», — пояснила Маруська. — Там раньше пионеры жили.

— Не жили, а приезжали, — уточнил Никита. — Но это давно было. А сейчас он закрыт.

— Может, смотаемся? — загорелся Джавад. — После дождя или завтра?

— Да ну, — отмахнулся Никита. — Нечего там делать. Одни развалины.

— Да давайте! — не успокаивался Джавад. — Съездим, полазаем. Там наверняка…

— Я сказал — нет! — неожиданно для себя рявкнул Никита. Маруська подпрыгнула. Джавад нехорошо прищурился:

— Не хочешь? Только своим можно, да?

— Да что ты понимаешь! — взвился Никита. — При чём тут…

Над головой оглушительно шарахнуло, кругом полыхнуло синим. Маруська испуганно взвизгнула, Джавад побледнел и отпрыгнул в угол.

— Это…

— Молния… — прошептал Никита. — В громоотвод…

Он смахнул со лба холодный пот. Коленки тряслись.

— Слушай, ты не обижайся, — вспомнив о Джаваде, примирительно сказал он. — Просто…

— У него там мама пропала, — вмешалась Маруська. — Мы туда больше не ходим.

— Прости, — расстроился Джавад. — Я же не знал.

— Конечно, не знал, — отмахнулся Никита. — Да и я хорош…

Он недоговорил. Мамин приёмник внезапно захрипел и ожил:

— …сектор бета-три-восемь… — …фазовое отклонение… — …Эн-Ка девять-два-четыре, подтвердите…

Хрип, треск, щелчки. На долю секунды тишина — и снова:

— …ожидание сигнала… — …переход в фазу… — …вероятность каскада… — …внимание всем…

Затрещав, приёмник захлебнулся помехами. И тут же снизу донёсся разгневанный дедушкин голос:

— Ах вы, шельмецы! А ну, быстро вниз!

***

— Что удумали, — отчитывал Никиту дедушка. — Я сижу, жду его с прогулки, а он в грозу на верхотуру полез. Да ещё с друзьями!

— Дед, ну там же… — пытался возразить Никита.

— А если бы не сработал? — окончательно рассердился дедушка. — Тебе, олуху, сколько раз говорено?

— Ну прости, — шмыгнул носом Никита. — Мы больше не будем.

В животе некстати забурчало. Растущий организм переварил бутерброды и не поморщился.

— Голодные, поди. — Дедушка словно читал мысли. — Садитесь, что-нибудь разогрею. Ох, сорванцы-ы!

Продолжая ворчать, он достал из холодильника вчерашнюю пиццу. Пицца была отменная, по секретному дедушкиному рецепту. Никита её обожал.

— Дед, там такое было, — предвкушая, он принялся рассказывать. — Когда молния ударила, мы слышали что-то в приёмнике. Как радиопереговоры.

— Может, любители балуются? — пожал плечами дедушка. — Сам не без греха — дома целая радиоточка.

— Не знаю, — протянул Никита. — Странные какие-то. «Каскад», «отклонение».

— Тогда военные. — Дедушка поставил на стол тарелку. — Учения проводят.

— Ум-нум-нум, — возразил Никита, отчаянно вгрызаясь в пиццу.

— А у вас тут пионерский лагерь был? — воспользовался моментом Джавад.

— Был, как не быть, — кивнул дедушка. — Ребята приезжали со всех Республик, даже иностранцы случались. Родриго, например.

— А лагерь зачем закрыли? — спросил Джавад. — Сейчас ведь тоже можно.

— Не то сейчас время, — задумчиво пояснил дедушка. — Озлобились люди, по углам разбежались.

Он легонько щёлкнул Маруську по носу. Мышка улыбнулась, на её щеках проступили ямочки.

— А почему так? — серьёзно спросил Джавад. — Раньше дружили, а сейчас…

— Нечего делить было, Джавадик, — приобнял его дедушка. — Трудились люди, дружили. В будущее верили. А теперь… Деньги, большие деньги. Отсюда и рознь.

— А что, в Республиках денег разве не было? — не отставал Джавад.

— Были, конечно, — улыбнулся дедушка. — Только использовали их иначе. При Инженерах они народу служили, не наоборот. А теперь снова всё как встарь.

— А почему вас называют Инженерами? — спросила Маруська.

— Потому что новое общество строили, — пояснил дедушка. — Где одни другими помыкать не смогут. Я ведь тоже верил, что не будет скоро нищеты и войны. А теперь — будто сон. Как и не было.

Крякнув, он махнул рукой и замолчал. На впалых небритых щеках проступили желваки.

— А мы в Ветерок хотим, — поделилась Маруська. — С Джавадом.

— И я пойду, — добавил Никита. — Надо же всё показать.

— Ветерок, говоришь? — пробормотал дедушка.

— Ну да, а что? — удивился Никита.

— Да так… — дедушка сделал паузу. — Когда маму искали, я там пару раз был. Один раз иду к остановке, слышу — за поворотом камни хрустят, словно под колёсами.

— И чего? — нетерпеливо перебил Никита.

— И что-то мне, понимаешь, не понравилось, — нахмурился дедушка. — Да так, что я в кусты спрятался. Чуйка у меня сработала, партизанская. Трудно объяснить.

Никита затаил дыхание. Эту историю он слышал впервые.

— Сижу в кустах, а мимо джип наш проезжает, — продолжал дедушка. — Внутри офицеры, в форме, как положено. Хотел уже выйти, а потом…

— Что? — открыл рот Никита.

— А потом у неё мотор завёлся. — Дедушка нахмурился. — Затарахтел, задымил, всё как положено. А до этого тихо шёл — ни звука. Вот такие пироги.

— Наверное, гибридный двигатель, — предположил Никита. — Я в «Фотоне» читал.

— Да какой там, — отмахнулся дедушка. — Старенький «викинг», даже диски ржавые. А в лагерь я с тех пор ни ногой. Странное место, нехорошее. И вам там делать нечего.

Никита вздохнул. Экскурсия откладывалась на неопределённый срок.

Но судьба распорядилась иначе.

***

Быстрее, ещё быстрее! Привстав в седле, Никита отчаянно крутил педали, так что велик «гулял» под ним, как маятник. Сзади, на багажнике, испуганно поджимала ноги Мышка. Чуть поодаль мчался взмыленный Джавад. А следом…

Следом, зверски оскалившись, нёсся взбешённый Толька.

Вышло нехорошо, по-дурацки даже. Но Толька сам виноват. Нечего было лезть.

В тот день они встретились на площади возле «Управы» — старинного красивого здания с колоннами, где и сейчас заседала администрация.

Площадь Джаваду понравилась. Булыжная мостовая, дома штайнбрёккской постройки. Снимая на телефон, Джавад оживлённо комментировал. Он заранее извинился, что будет говорить на арабском. Запись предназначалась для оставшихся в Арваде друзей и родни.

— А это кто? — Джавад остановился возле возвышавшегося над площадью памятника: усатый мужчина в кожаной куртке и шлеме с очками-«консервами».

— Виктор Заречный, — пояснил Никита. — Царя сверг, Республики основал. А потом Византию спас, когда вас Уния с Колониями захватила.

— А Инженеров тоже он? — щурясь от солнца, Джавад внимательно изучал памятник.

— Ну да, — кивнул Никита. — И фамилию поменял, потому что здесь прятался, «за рекой». Его тогда искали.

Уважительно присвистнув, Джавад продолжил снимать. Становилось жарко, и Маруська предложила ехать на речку.

Оседлав велики, они тронулись к выезду на Гаранина, когда путь им внезапно преградил Толька. Точнее, не преградил — просто случайно столкнулись. Но проехать мимо он всё равно не дал.

— Стоять! — рыкнул он так, что Никита машинально ударил по тормозам.

— Ты чего? — дружелюбно улыбнулся Джавад, но Толька резко прервал его:

— Молчи!

Толька кипел от негодования. Никита замер.

— Думаешь, если бить не стал, то мы друзья? — невпопад спросил Толька. — Ещё раз попадёшься — отметелю так, что мать родная не узнает. А ты, — он яростно посмотрел на Джавада. — Ты тут никто! Иди на рынок торгуй, песочник!

— Сам иди торгуй! — звонко воскликнул Никита. — Вместе с дядей Петей!

В груди клокотало: упоминанием мамы Толька задел за живое. И за Джавада было обидно.

— Ах ты… — просипел Толька, но было поздно: сорвавшись с места, Никита с Джавадом помчались по улице.

***

Осознание содеянного пришло уже в пути. Толька убьёт, точно. Или нажалуется Заставе.

— Джавад, давай по мосту! — крикнул он на перекрёстке Гаранина и Космонавтов. Толька крепко висел на хвосте несмотря на простенький велик без скоростей.

Отчаянно виляя среди людей, они пересекли мост. Дальше начиналось шоссе.

Крутя педали, Никита отчаянно соображал. На трассе не оторвёшься — не ехать же по обочине до Кобурга. Налево — спуск на пляж. Там полно людей, но Толька не испугается. В классе же не испугался!

Оставалось…

— Джавад, за мной!

Ловя ртом воздух, он свернул на грунтовку. Велик затрясся мелким бесом, по спицам заколотили камешки.

Грунтовка ушла влево. Впереди замаячили ржавые ворота, над ними вывеска: «Ветерок».

Пролетев мимо гипсовой статуи горниста, они помчались по заросшей аллее.

— Бросай велик! Спешиваемся!

Швырнув велосипеды в траву, они рванули к зданию столовой. Дверь была завалена, пришлось залезать через выбитое окно, рискуя порезаться.

Под ногами заскрипело: кругом валялись обломки мебели и осколки. Взгляд зацепился за осыпающуюся настенную мозаику: мужчина с факелом загородил людей от жестокого надсмотрщика с бичом.

Они спрятались за чудом сохранившимися деревянными полками. Мимо окна протопал Толька. Ребята замерли, но Толька их не заметил.

— Здесь ждём, — шевельнул губами Никита. — Он уйдёт.

Джавад с Мышкой нервно кивнули. Потянулись томительные минуты.

Толька бегал вокруг, но внутрь не залезал. Спустя некоторое время его шаги стихли.

Осторожно выглянув, Никита подполз к окну. Высунулся наружу. Сделал знак: «Выходите».

Медленно и аккуратно они перелезли через раму. Джавад айкнул, оцарапавшись плечом об осколок.

— Платье порвала, — расстроилась Маруська, оглядывая подол. — Всё-таки зацепилась.

Никита отмахнулся. Платье — это ерунда. По сравнению с Толькой.

— Хотел Ветерок посмотреть? — он пихнул локтем Джавада. — Вот и посмотрели.

Джавад нервно хихикнул. Маруська нерешительно улыбнулась.

Пора было возвращаться, но Никита осторожничал. Обойдя столовую, он провёл друзей мимо пересохшего бассейна и осторожно выглянул из-за угла.

Велики валялись в траве. Тольки и след простыл.

— Пошли!

Осмелев, он бросился к велосипеду. Но тут за спиной негромко тренькнул велосипедный звонок.

***

Похолодев, Никита обернулся. Неподалёку, нехорошо улыбаясь, стоял Толька.

— Попался, — ласково сказал он. — И всего-то надо было подождать.

А Толька не дурак! Хотя с чего ему быть дураком? Никита ведь сам видел, как он берёт в библиотеке книги и журналы по физике. Украдкой, словно боялся, что заметят.

— Бежим! — заорав, что есть мочи, Никита рванулся к домикам жилых корпусов. Он уже почти добежал, когда сзади рванула за плечо крепкая рука.

— Попался.

Толька занёс кулак. Никита вскинул руки, пытаясь защититься, но тут…

Вокруг потемнело. В лицо, сбивая с ног, шибануло горячим ветром.

Отпустив Никиту, Толька обалдело смотрел куда-то за спину. Обернувшись, Никита остолбенел.

Стена жилого корпуса шла волнами. И не только стена — всё вокруг. Словно искажённая помехами картинка.

— Вельха ваша дестинация? — раздался из ниоткуда чей-то голос.

— Чего? — Глаза Джавада широко раскрылись. Никита загородил перепуганную Мышку.

Нерешительно отступив, Толька вдруг ощерился, словно устыдился страха. Пошарив глазами по сторонам, схватил увесистый булыжник и запустил им прямёхонько в искажение.

Булыжник исчез в яркой вспышке. Толька побледнел.

— Уходим!

Забыв про ссору, он рванул к аллее, но тут же упал ничком, как от подсечки. Никита рванулся, чтобы помочь, но не смог сдвинуться с места. Казалось, воздух сгустился в вязкий «кисель». Как тогда, во сне.

Никита с ужасом наблюдал, как реальность вокруг закручивает, будто ленту Мёбиуса. В кармане непривычно «рваным» ритмом пульсировала монетка. В искажённом пузыре неба куда-то вниз и в сторону плыли облака.

Уткнувшись Никите в руку, Маруська что-то горячо шептала. Джавад потрясённо молчал.

Вокруг сгустились красноватые сумерки, стало трудно дышать.

— Вельха ваша дестинация? — повторил голос, и Никита понял, что обращаются именно к нему.

Причудливые, исковерканные слова сами сорвались с языка:

— Дестинация фельта… Траект овернуль… Абштер… Каут! Каут!

И тут вдруг всё кончилось.

Мир распрямился и стал, как прежде — и лагерь, и аллея, и велики.

Поднявшись с земли, Толька ощупывал разбитое лицо. Никита отпустил Мышкину руку, только сейчас заметив, как сильно её сжимал. Джавад задумчиво водил ладонью по вновь отвердевшей стене.

Стало тихо. Даже слишком. Так, что звенело в ушах.

И тут издалека раздался протяжный вой сирены.

— Джавад, пошли завтра на речку, — выйдя из школы, предложил Никита. — Там пляж. И кафе!

— Пошли, — обрадовался Джавад. — А там не глубоко?

— Не бойся, — успокоила Маруська. — Даже мне можно.

Джавад хотел что-то сказать, но осёкся: из школы вышел Денис. Увидев Джавада, скривил губы и прошёл мимо.

— Ну вот что я им сделал? — обиженно прошептал Джавад. — Я же никого…

— Да не ты это, — вздохнул Никита. — Просто…

— Он хороший, — вздохнула Маруська. — Но злится.

— На кого? — искренне удивился Джавад.

— Да не знаю, на кого. На всех! — Никита пнул валявшийся на крыльце камешек. — Его отец бросил. Сбежал к другой, даже не попрощался. И деньги все забрал. А мама болеет, еле ходит. Им тогда есть нечего было, мы от школы продукты носили. А потом…

Он помолчал. Рассказывать про Дениса не хотелось. Особенно, как он год ходил в штопанной одежде и униженно принимал помощь.

— Потом узнали, что отец к хазарке ушёл и живёт с ней в Кобурге. Денис к ним ездил, чуть не подрались. А когда вернулся, сказал, что все хазарцы такие — до чужого добра охотники. И в Заставу поэтому вступил.

Джавад задумался.

— Семью рушить нельзя, — серьёзно сказал он. — У нас и в Хазарии такое не любят. Эта потому, наверное, и уехала. Иначе бы от родственников досталось.

— Я однажды о тумбочку стукнулась, — добавила Маруська. А папа её отругал, чтобы я не плакала. Хотя тумбочка ведь не виновата.

— Скажешь тоже — тумбочка, — засмеялся Никита.

А Джавад не засмеялся. В его глазах явно читалась жалость.

***

Утром встретились у Штайнбрёкке. Огромный каменный мост пересекал Сиротку, переходя с противоположной стороны в шоссе. По мосту сновали машины, по тротуару, шлёпали вьетнамками идущие на пляж тихореченцы.

— Какой он всё-таки здоровый! — Свесившись вниз, Джавад восхищённо наблюдал за проходящей под арочными сводами баржей.

— Исторический, — гордо пояснил Никита. — И город раньше так назывался. «Штайнбрёкке» — это «каменный мост» на готландском.

— А туда сходим? — Джавад показал на возвышавшийся неподалёку форт. — И что это там, у стены?

На высоком уступе возле форта стоял памятник. Положив руку на эфес, мальчишка в развевающемся плаще зорко вглядывался вдаль.

— Это Юрген-Защитник, — объяснила Маруська. — Когда-то он спас город от врагов.

— А что он сделал?

— Враги подкупили коменданта Берге, а он — своих друзей-офицеров, — объяснил Никита. — Они захватили форт и стали ждать, когда по реке подойдут Готландские войска. Юрген узнал, пробрался в форт и зазвонил в колокол. А его за это убили. Сбросили со стены.

— Ничего себе… — выдохнул Джавад. — Я бы не смог…

— Он тоже, наверное, сомневался, — улыбнулась Маруська. — Но это ведь неважно. Главное — поступить правильно.

Она зачем-то посмотрела на Никиту. Джавад молчал, переваривая услышанное.

— А Орден — это в честь его, да? — спросил, наконец, он.

— Ага, — поддакнул Никита. — Они поклялись защищать детей. Чтобы не поступили, как с Юргеном.

— Ой, я совсем забыла, — оживилась Маруська. — Завтра у памятника принимают в Орден. Приходите.

— А можно? — осторожно уточнил Джавад. — Я же… не отсюда.

— Глупый ты, — звонко рассмеялась Маруська. — Конечно, можно. Приходи!

— Да я ведь там никого не знаю, — принялся отнекиваться Джавад.

— Вот и познакомишься, — загорелся Никита. — Я за тобой заеду, и форт по пути увидишь. Там знаешь, как красиво?

— Возле Арвада тоже форт. Старый, унийский, — мечтательно улыбнулся Джавад. — Этот чем-то похож. Во сколько завтра встречаемся?

— Церемония в девять, значит, в полдевятого, — прикинул Никита. — Только не опаздывай. А то они без нас не начнут.

***

Перейдя мост, они вышли к пляжу. Сквозь кепку припекало солнце. Из расположенного неподалёку кафе играла модная песня.

— Красиво, — заслушался Джавад. — Кто поёт?

— Флавий. — Никита закатил глаза. — Недавно новый альбом выпустил. Теперь везде включают.

— Блондин такой? — уточнил Джавад. — Весь в белом, как римлянин?

— Ну да, — отгребя ногой окурки, Никита раскладывал полотенце. — А ты его знаешь?

— Он к нам с гастролями приезжал, — кивнул Джавад. — В Византии его любят.

— Так вы же по-готландски не понимаете!

— Ну и что? — Джавад поднял брови. — Всё равно красиво. А он и на латыни поёт.

— А мне не нравится. — Никита пожал плечами. — Глупый он как пробка. И песни ему плохие пишут. «К чему-у вопросы, если ты — отве-ет?», — издевательски передразнил он.

Захохотав, Джавад бросился к реке. Подняв тучу брызг, они влетели в прохладную, взбаламученную купальщиками воду. Джавад надел ласты. Никита промыл маску и трубку.

Приладив загубник, он тут же ушёл под воду. Справа баламутили воду ласты Джавада. Слева, смешно перебирая ногами, плыла на круге Маруська.

— Приготовиться к погружению! — Вынырнув, зверским тоном сообщил он Мышке. — А ну-у!

Завизжав, Мышка изо всех сил погребла в сторону. Путь ей преградил растопыривший руки Джавад. Догнав Маруську, Никита легонько пощекотал её за розовую пятку.

— Отстаньте, ну отстаньте-е! — верещала Маруська, подняв фонтан брызг. Плавала она, на деле, замечательно. А дурачиться любила не меньше друзей.

Прогудев, вверх по течению прошёл пассажирский теплоход. В воздухе вкусно запахло соляркой.

— Много их, — Джавад выплюнул фонтанчиком воду. — Кораблей.

— Из Дальнего идут, на север, — важно кивнул Никита. — Кто в Кобурге разгружается, а кто и до Пролива.

— А туда пускают? — удивился Джавад. — Там же война… Была.

— Дедушка говорит: война — войной, а обед по расписанию…

Никита недоговорил. В небе со свистом пронеслись два рубежских истребителя. Следом раздался гул винтов. Над пляжем, заглушая кафе, низко прошёл пузатый боевой вертолёт.

— А это что? — насторожился Джавад.

— Учения. — Никита равнодушно пожал плечами. — В папиной части, наверное. Там, знаешь, сколько всего есть? Даже аэродром подземный!

— Врёшь! — ахнул Джавад.

— Не вру, папа сам рассказывал. «Эшелон» называется. Из подземного ангара — по шахте, почти как ракета.

— Ничего себе! — Джавад был сражён в самое сердце. — Вот бы посмотреть.

— Туда нельзя, — важно сообщил Никита. — Режимный объект. Кого попало не пускают.

— Да ну тебя! Выпендрёжник! — прорычал в ответ Джавад и опрокинул Никиту в воду.

***

До одури накупавшись, Никита выскочил на берег. Наклонившись и смешно подпрыгивая, вытряхнул из уха залившуюся воду.

Следом вышла Маруська. Джавад всё ещё плескался.

— Он не замёрзнет? — спросила Мышка с материнской озабоченностью. — Вода прохладная.

— Не замёрзнет, — отмахнулся Никита. — Человек, может, впервые в речке купается.

— Ну да…

Достав полотенце, Маруська принялась вытираться. Никита задумчиво поглядел на кафе с залихватской вывеской «У Наташки».

— Маруська, хочешь мороженое?

— Ага.

Достав шорты, Никита выгреб из кармана мелочь. 12 талеров. Как раз хватит.

Смешно переваливаясь по нагретому песку, он притащил три рожка мороженого. Джавад как раз вышел.

— Держи. — Никита протянул ему рожок. — «Мечта». Вкуснятина.

Слопав рожок, Джавад рванулся к реке, но Никита его остановил:

— Жарко уже. Можно вечером, или завтра.

— А сейчас что? — Джавад погрустнел. — Домой?

— Пошли на рынок, — предложил Никита. — Дедушка просил кое-чего купить. Заодно тебе покажу.

Кивнув, Джавад принялся одеваться. Натягивая шорты, умудрился попасть обеими ногами в одну штанину и рухнул в песок под хохот окружающих.

Выйдя с пляжа, они пошли к бывшей турбазе, где уже который год располагался стихийный рынок. В нос ударил запах пряностей и фруктов. Вертя головой, Джавад рассматривал прилавки. Айкнув, Маруська отогнала здоровенную осу.

— Хазарцы. — Джавад незаметно кивнул на смуглого продавца в цветастом халате. — Прямо как у нас.

— Их тут много, — подтвердил Никита. — Кто на стройках, кто торгует. Здравствуйте, дядя Сабир. Можно черешни?

Улыбнувшись, здоровенный хазарец протянул пакет. Набрав черешни, Никита положил пакет на весы и расплатился.

— Спасибо.

— Папе привет, — подмигнул Сабир. — А это твой друг?

— Да, его зовут Джавад.

Перегнувшись через прилавок, Сабир спросил Джавада на греческом. Джавад что-то быстро произнёс в ответ.

— Ай, молодец, — улыбнулся Сабир, протягивая яблоко. — Приходи ещё. И родителям привет передавай. А это тебе, красавица. — Он вложил в руку Маруське сочный персик.

— Что он спросил? — уточнил Никита, когда они отошли.

— Из Византии ли я. — Джавад весело хрумкал сочным яблоком. — Сказал, что да.

— Смотрите, Толькин папа, — воскликнула Маруська.

У прилавка, оживлённо маша руками, спорил с продавцом дядя Петя. Рядом переминались несколько солдат. Один лениво облокотился на синюю тележку-«роклу» с поддоном, уставленным ящиками.

— Пошли, — прошептал Никита, завидев стоящего поодаль Тольку. Сунув руки в карманы, тот старательно делал вид, что сам по себе и никого тут не знает.

— О, Никитос! — как старому знакомому воскликнул дядя Петя. Надо же, запомнил. Хотя виделись мельком и один раз.

— Да не бойся! — Дядя Петя улыбнулся и сделал приглашающий жест. — Солдат ребёнка не обидит!

Заметив Никиту, Толька ещё пуще насупился. Деваться, впрочем, было некуда.

— Здравствуйте, дядя Петя, — нехотя подошёл Никита. — А вы что здесь делаете?

— Продукты выбираю, — пояснил дядя Петя. — Я поваром устроился, к папке твоему в часть. У них с кадрами беда, так что меня с руками оторвали. А вы тут какими судьбами?

— Да так, — неопределённо ответил Никита. — Купили кое-что.

— Купили — это хорошо, — ещё шире улыбнулся дядя Петя. Он был одет в камуфляжные шорты и тёмную футболку, на ногах — стоптанные кеды. И несмотря на то, что приехал в Тихореченск беженцем, излучал уверенность и оптимизм.

— Слушай, Никитос. — Он доверительно отвёл Никиту в сторону. — У вас с Толькой история приключилась. Ты зла не держи, натерпелся парень всякого. Я с ним имел разговор, больше такого не повторится.

— Хорошо, — улыбнулся Никита.

А дядя Петя-то, оказывается, ничего!

— Ну, «хорошо» в карман не положишь, — подмигнул дядя Петя. — На вот, держи.

Подойдя к ящикам, он достал несколько пакетов:

— Бери, бери, это в знак примирения. Папе с дедом привет. А вам, молодёжь, тоже от меня гостинец.

Открыв стоящий у прилавка холодильник, он вручил их Джаваду и Маруське. Джавад поблагодарил. А Маруська только посмотрела исподлобья — и промолчала.

— Ты чего так невежливо? — укорил её Никита, с трудом таща пакеты. — Он же нормальный.

— Плохой он, — насупилась Мышка.

— Почему? — удивился Джавад.

— Не знаю. — Маруська по-детски выпятила губу. — Не нравится — и всё.

Никита пожал плечами. Кто их поймёт, этих женщин?