Rinoray

Витька, чьей жизнью была торговля, быстро закивал. Услуга за услугу — это понятно, это по-людски.

— Может, и справится… — пробормотал черт. — Так, сюда слушай! Дам тебе три души человеческие и верну в мир на день. Успеешь все три продать — замолвлю за тебя словечко перед начальством. Не справишься — не обессудь, сковородок у нас хватает.

Витька слушал, не дыша (впрочем, ему уже и не надо было). Это ж какая лафа, подумал он. Еще день целый! Можно и с женой успеть повидаться — не такая уж она и стерва, если с того света смотреть. И дочь обнять. И Сереге, собутыльнику дорогому, в челюсть врезать — мог бы уговорить, паскуда, на ночь остаться, тогда б машина кого другого сбила…

— Э, нет! — заметил черт блеск Витькиных глаз. — Даже не думай глупостями заниматься! Узнаю, что вместо продажи без толку по земле шатаешься — верну на место в тот же миг! Понял?

— Понял, — Витька немного приуныл, но день условной жизни, пусть и без без семьи, были лучше дня с паленой задницей. А что до продажи — так продаст, конечно, в первый же час. Он при жизни гниль залежалую умудрялся втюхивать, а тут душа — штучный товар! Влет уйдет.

— Тогда шуруй!

Черт хлопнул в ладоши, и мир перед Витькой завертелся калейдоскопом. Оглянуться не успел — стоит на улице. Люди туда-сюда снуют, чемоданы с сумками чередуются, аж в глазах рябит. При жизни и не замечал, какая круговерть на Земле творится.

Осмотрелся Витька, прикинул. Торопыг тормозить смысла нет – отмахнутся, не глядя мелкую купюру сунут, чтобы попрошайка отстал, в суть дела не вникая. Замордованную мамашу, на которой два отпрыска весят попеременно, тоже нет резона трогать – такая, поди, и не поймет, о чем Витька говорит, ей детских забот хватает. А вот бабка, с тележкой через дорогу чешущая – самое то! Во-первых, на тот свет ей не сегодня, так завтра потребуется, вот как на клюку опирается. А там, по ту сторону, с душой будет лучше, чем без. Во-вторых, своя, если есть, порядком поизносилась, а обновлять, как известно, не только вещи требуется, но и нематериальные блага. Кому это было известно, Витька до конца объяснить бы не смог, но въевшиеся на уровне инстинктов торгашеские выражения надо было куда-то девать. А еще, мысленно приготовил Витька еще один козырь, продать душу пенсионерке можно с хорошей скидкой! Они, бабуськи, на скидки падкие – скажешь, что вчера в два раза дороже было, а только сегодня почти бесплатно – так она и для себя, и для соседки прихватит, да подружкам раззвонит, придется к черту за добавочными лететь… Раз уж тот, рогатая рожа, цену не обозначил, так грех не воспользоваться. Словом, к бабке Витька подходил, сияя заранее.

Минут через десять, ощупывая себя в ближайшей подворотне и охая при каждом движении, он все пытался понять, что же сделал не так. Помимо того, что клюку бабкину неправильно учел – очень даже живенькая бабка оказалась и орудовала своей костылиной с удовольствием, наотмашь, да с матерком. Едва Витька заикнулся, что о душе пора подумать, так сразу же и прилетело. Орала еще что-то, зараза боевая, про наследничков, что никак кончины бабкиной не дождутся, уже и мошенников подсылать с заупокойными разговорами начали. И вообще, почему ему больно, как живому?!

В воздухе соткалась дымная морда черта. Тот довольно хекнул, глядя, как Витька держится за плечо и поджимает ногу.

– Что, не ладится?

– Шел бы ты… к самому себе, – буркнул Витька. – Не отвлекай! Первый блин комом, это все знают! Товар больно специфичный, непривычно, надо сначала сильные места нащупать, потом слабые, потом…

– Все-все-все, – дымная морда скривилась, – верю, что продашь. Но начал неплохо, мне понравилось.

– Боль-то можешь убрать?

– Не-а.

Морда растворилась. Витька от всех трех душ выматерился ей вслед.

Наученный горьким опытом, следующего покупателя он выбирал куда тщательнее, взвешивая не только потенциальное желание человека стать богаче на одну душу, но и его физические данные (то есть – насколько велика вероятность отхватить по уху в ответ). Витька прошел несколько улиц, пока не обнаружил сидящего на углу одной бомжа. Привалившись к стене дома, тот равнодушно смотрел перед собой, вытянув руку, в которой блестела пара монеток. Идеально, подумал Витька. Такой, если за любое дело с душой возьмется, так из бомжей в приличные люди выбьется, домом обзаведется, семьей. Зарабатывать станет. В тепле будет жить. Жизнь настоящая пойдет у человека!

Разговор Витька начал осторожно и на расстоянии, памятуя о предыдущей неудаче. Но бомж оказался философом, а не боксером.

– И нафига оно мне? – флегматично откликнулся он на горячие призывы. – Че даст-то она, душа твоя?

– Как – что? – возмутился Витька. – Я ж говорю! Появится душа – появится желание дела какие-нибудь делать! Начнешь делать, так потом и…

Бомж сочно зевнул.

– А нахрен мне чего делать? Я щаз вот ничего не делаю, а на бутылку наскребаю. Так с твоей душой, получается, я пахать должен, тужиться, чтобы на две бутылки хватило?

– На семью!

– Вот уж спасибо, – фыркнул бомж. – Я от одной-то еле отделался, квартиру отдал вон свою. И не жалею, знаешь. А ты мне предлагаешь обратно впрягаться? Иди давай себе, а то ты мне людей распугаешь.

Он отвернулся от ошеломленного Витьки и снова протянул руку, привычно остекленев взглядом.

Чем дальше Витька удалялся от несостоявшегося покупателя, тем громче становился его бубнеж в адрес ленивых бездомных. Не напрасно он их от своего магазина гонял! Лентяи, лишь бы деньги на водку клянчить, шанс всю свою жизнь изменить упускают, не задумавшись…нет, но все же, кому продать душу?

Через час в копилку неудачных опытов добавилась девочка лет восьми, болтавшая ногами на скамейке у подъезда. Витька попробовал разливаться соловьем на тему “девочка с душой всегда красивее любой другой”, но ученое дитя, не дослушав, с криком о маньяке кинулась в подъезд. Пришлось ретироваться до того, как убьют второй раз.

Группа молодых студентов, распивающая пиво прямо у ворот своего учебного заведения, открыла соревнование остроумия, едва уяснила, чего от них хочет Витька.

– Душа? Она ж рука об руку с совестью идет! Это, значит, прогуливать перестань, доклады свои пиши, а не заказывай…дядя, ты псих!

– У меня в организме бухло пополам с научными терминами, извини, для души уже места нет!

– Хренушки, не куплю! Моя Анька из меня ее этим же вечером вынет, как пиво учует. Бесполезное приобретение!

– Нам еще долго жить, свои души отрастить успеем!

Витька бежал под хохот, улюлюканье и звон сомкнутых в воздухе бутылок.

К ночи он был никакой. От души отказался ночной сторож (“Душа маяться заставляет, не поспишь толком”), проститутка (“Милый, ты дурак? На моей работе от таких вещей избавляться надо!”) и даже неудачник-поэт, вылетевший из очередного издательства с отказом. Этот составил достойную конкуренцию бабке, кинувшись на Витьку с кулаками – как тот посмел усомниться, что вирши ваяются без души?! Еле отмахавшись, Витька сбежал в ближайший парк. Черт появился почти сразу, как только он остался один.

– Как дела? – сладко поинтересовался он. – Как торговля?

– А то ты не знаешь, – буркнул Витька, мрачно изучая листву под ногами. – Ни хрена людям не надо. Ни души, ничего. Только пиво хлестать да жрать вкусно. В церковь даже ходил. Взашей вытолкали, язычником обозвали.

– А нечего в Божьем Храме торговать.

– Вот мне только чертовых юморесок не хватает.

Посидели вдвоем, молча наблюдая за небом, на котором постепенно разгорались звезды.

– Ну, пойдем, что ли?

– Ага. Черт…

– М?

– А у тебя так же хреново получается их покупать, как у меня – продавать?

– Если не хуже. Во-первых, в тебя хотя бы верят.

– А во-вторых?

– А, во-вторых, нечего покупать. Сам сказал, людям они нынче не требуются.

Они посидели еще с полминутки, после чего незаметно растворились в воздухе.

Казалось бы, дура, раскрой глаза, навостри уши – ты же уже слышишь ответ. Ты же видишь ответ на его лице.

– Нет, – отрезал он. – Я не звал тебя.

– Но…

Крылья стали каменными, хотелось сесть на землю под этой тяжестью. Или это была совсем другая тяжесть?

– Никаких “но”. Убирайся отсюда. Ты мне здесь не нужна.

Мне показалось, что я разучилась понимать человеческую речь. Это же попросту невозможно. Он любил меня всю жизнь. Я любила его всю жизнь. Дурные обстоятельства раскидали нас по разным местам, но случайность и любовь свели обратно – разве это не знак, не судьба?

Я попыталась поймать его взгляд, но он все время отводил глаза. Мне показалось, они слишком блестели. От ненависти так не блестят. Да и чем бы я заслужила эту ненависть?!

– Посмотри на меня, пожалуйста, – тихо попросила я. – Ты не скучал по мне?

Он стиснул зубы и зажмурился. Помедлив, открыл глаза, глядя мне в лицо.

Злость вперемешку с болью. Любовь пополам с бешенством. Если бы кто-нибудь придумал такой коктейль, половина попробовавших захотели бы линчевать автора. А вторая половина – отдать последние деньги за еще одну порцию.

– Да за что? – не выдержала я. – Почему ты прогоняешь меня?! Я никогда ничем тебя не обижала, никогда не давала повода сомневаться, никогда не…

– Хватит, – оборвал он меня. – Я не хочу ничего слушать и не хочу, чтобы ты тут торчала. Я уже сказал – убирайся отсюда.

– Но…

Его лицо исказилось так, что я в испуге шарахнулась назад.

– Пошла вон!

И я наконец-то захлебнулась от боли. В глазах потемнело.

Разрывало грудь. Разрывало легкие. Звенело в ушах. Я забилась в мокрых холодных руках, раскрыла рот в тщетной попытке вздохнуть – и меня начало рвать водой. И еще. И еще. При каждой попытке начать дышать – но с каждой попыткой воздуха набиралось все больше.

– Есть! Дышит!

– Давай-давай, девочка!

– Полотенце кто-нибудь дайте!

– Носилки, носилки несут, в сторону!

Я засипела, перекатываясь на бок. Трясло так, будто вынырнула из ледяного озера. В нескольких метрах от меня невинно блестела тихая река. Память подкинула мутный обломок: омут…пронзительная боль в ноге…столь же пронзительный страх, попытка кричать, вода в рот, вода в нос, вода везде.

Рядом ревела подруга. Ее трясло едва ли не пуще моего.

– Ты…чего, – прохрипела я, борясь с очередным приступом тошноты. – Все ж хорошо закончилось…

– Да я убью тебя, когда ты очухаешься! – зарыдала она еще сильнее. – Я уж думала, ты следом за Сенькой своим…я бы матери твоей что сказала?! Я бы…у-у-у…

Она закрыла лицо руками – и хорошо. Потому что я вспомнила. Крылья. Сеньку. И его “пошла вон”.

Сеня, мне тебя не хватает. Но ты, как всегда, прав. Нечего мне там торчать. Пока что – нечего.

Так и шло год за годом, а уж последние два и вовсе для загробного мастера царскими выдались: сначала неурожай случился, да такой, что следом за коровами люди от голода падать начали, закапывать не успевали. А в пару к голоду неизменная подруга-болезнь пожаловала, уцелевших добивать. Обе деревни за эту пару лет обеднели на четверть душ людских, а Ефим соразмерно обогатился. Да так загордился, что начал уже в открытую нос задирать, и так нагло, что нет-нет, да и зачешется кулак у скорбящего тот самый орган подправить маленечко.

Но пока тумаки стороной обходили, потому как нужда в гробе новом то у одного, то у другого селянина возникала. А к приходу весны, когда болезнь отступать стала, напоследок свалила она того, на кого Ефим исподволь нетерпеливо уже давно поглядывал: бывшего городского судью, лет десять как от дел отошедшего и к родной земле вернувшегося. За службу свою он немалые деньги скопил, хоть, по слухам, и не брал взяток больше положенного и вообще вел работу свою на редкость честно (а потому изрядно удивлял количеством прожитых лет). Тратить в здешнем захолустье их было не на что, поэтому Ефим резонно предполагал судейские капиталы унаследовать путем оказания своих ценных услуг. Кружил, стервец, вокруг дома судейского едва ли не каждый месяц. И дождался: слег судья, и по всему было видать, уже не поднимется. Сам к себе Ефима позвал, что делом было редким – обычно-то за гробовщиком родственники или соседи посылали, а никак не подопечный. Но уж таким судья был, не все обычаи человеческие чтил – что со взятками, что с проводами на тот свет.

– Послушай, Ефим, – хрипло и тихо проговорил он, едва похоронных дел мастер в дверях показался. – Уж скоро мне на тот свет сбираться, о чем ты и сам лучше меня знаешь – чай, нагляделся что на померших, что на тех, кто готовится…

– Бог с тобой, Петр Сергеич, – забормотал положенное Ефим, – живи ты сто лет, еще, может, и оклемаешься…

Судья только рукой нетерпеливо махнул – не балаболь, мол, и без того говорить трудно.

– Нажил я прилично, – продолжил он, – да только не все поистратил. А передать, сам понимаешь, некому…

Ефим, понурившись, головой закивал, алчный блеск в глазах притушив.

– А потому такова моя воля предсмертная, – окреп судья голосом, будто приговор зачитывал. – Всю жизнь я честным человеком был, так пусть мое богатство честному люду и дальше служит. Про всех нас худое слово в деревне найдется, и ты тому не исключение. Однако ж дело свое знаешь, следуешь ему добросовестно, стало быть, человек надежный. Завещаю тебе, Ефим, дело такое: после смерти моей чтоб гроб справил лучший, что в своих закромах найдешь, а не найдешь достойный, так смастери. На саван не поскупись, в жизни я тряпками не бахвалился, а на том свете перед супругой щегольнуть охота. Проводы пышные справь, чтоб каждый сыт-пьян с поминок вернулся и скопидомом за глаза мертвые меня не кликал. А то, что от денег моих останется, себе забирай в оплату – на том свете, говорят, другие монеты в ходу.

– Чего ж ты, Петр Сергеич, старосту не попросишь? – осторожно Ефим спросил, в счастье свое поверить не смея. – Его это занятие – коли без родных и близких человек кончается…

– Староста на руку нечист, – нахмурился судья, – а тебя за эту руку никто покуда не ловил. Не желаю, чтобы делами моими посмертными те занимались, кого при жизни засудил бы, не раздумывая. Понял?

Ефим так закивал, что аж в шее хрустнуло. Судья усмехнулся.

– Ты от предвкушения барышей-то таких гляди, сам вперед меня на тот свет не отправься. Смотри, Ефим! Я хоть и стар уже, хоть и немощен, но судьей что здесь был, что там останусь. Обманешь, обдуришь, пожадничаешь – не поленюсь, призову к ответу. Честную службу сослужишь – с прибытком останешься.

Ефим вскинулся было объяснять да убеждать, но судья на подушки откинулся и задышал тяжело.

– Уходи, – просвистел. – Делом оправдаешься, не словами.

Противиться гробовщик не посмел, удалился. Всю ночь дома мечтам предавался, а утром прислали за ним вторично: скончался судья.

Никто Ефиму препятствий не чинил, когда тот, едва в дом войдя, прямым ходом к сундуку заветному направился. Успел, видать, записку старосте судья черкануть с распоряжениями своими. Так что мужикам только и оставалось, что зубами завистливо поскрипывать, да и то – вдалеке от ворот, а то негоже перед мертвым на деньги его зариться, чисто падальщики.

Ефима такие мелочи не трогали. Торопливо крышку откинул, средь тканей да безделушек руками заворошил. Тьфу ты, чушь какая – и зачем судье эти тряпки? Не иначе, женино наследство, выкинуть не сподобился. Кошель с монетами на самом дне сыскался, раза в три меньше, чем Ефиму в мечтах виделось. Гробовщик, глазам не веря, трижды сундук облазил, однако других денежных закромов не обнаружил. Кошель-то, справедливости ради, хоть и маленький был, да тяжелый: хватит и судье похороны добротные справить, и на прожитье прилично останется. Но не такими барышами Ефим душу свою грел, на другое совсем рассчитывал. Осерчал гробовщик.

– Вот оно, значит, как, – бурчал он, одежку из сундука со злостью расшвыривая. – Смастерю, Ефимка, гроб из лучших, да саван из роскошных, а в уплату возьми себе три гроша да судейское загробное спасибо! Ну уж нет, не для того я тебя, миленький, неделями высматривал, чтобы мелкой монетой мои старания окупились. Хватит с тебя и сосновой домовины, хватит с тебя и савана попроще. Супруга, чай, на том свете и так заждалась, ей плевать будет, какой на тебя наряд напялен. А мне всё экономия…

Подсчитав, какую выгоду сулит ему такое дельце, Ефим повеселел и окончательно в решении утвердился. Ничуть он не волновался, что селяне взропщут – о чем он там с судьей шептался, им двоим да Господу известно. С того света весточки не дашь, а с Богом свечой потолще договориться можно – слаба душа человеческая, отмолит грех свой. Лишь бы старосте судья в записке или на ухо не успел передать, как именно провожать его надобно.

В этом Ефиму тоже свезло. Никто не удивился, когда загробных дел мастер простейшим гробом тело судейское осчастливил, никто и слова не сказал, на худой саван глядя. Да и, по правде сказать, некому и заступиться было: судья один жил, один и помер, а с Ефимом лаяться дураков не было – если сейчас заработать не дать, так он в следующий раз с тебя три шкуры сдерет, выгоду упущенную настигая.

Проводы еще проще похорон вышли – два стола всего накрыли, да блюдами простецкими, бесплатными, по доброте душевной соседями пожалованными. Посидели совсем чутка и разошлись. Словом, не удались проводы, даже староста фыркнул недовольно – мол, не того человека судья отрядил делами такими заниматься, вот у него что ни похороны – так чистая свадьба, и плачут, и поют, и на своих ногах никто не уходит. Ефим, услыхав, елейным голосом осведомился, точно ли гробовщик в таких делах ничего не понимает. Староста, смутившись, леща урезал. С тем и разошлись.

Ефим, едва до дома добравшись, бросился монеты пересчитывать. Приятно оттянулся кошель на поясе, добротно звякнула кубышка, под горлышко наполненная медью и под половицу упрятанная. Так гробовщик рад был удаче своей, что и не спалось совсем: раз за разом сбережения свои вытаскивал, любовался да пересчитывал. Опомнился только, как полуночные петухи прокукарекали. Почувствовал, как глаза от хлопот да пересчета слипаются, а чуть закроешь – перед глазами монеты рябью веселой подрагивают, самое то под такое засыпать. Добрался Ефим до кровати да рухнул, минуты не прошло – захрапел.

Да через час проснулся, сам не понял, отчего. Будто кто толкнул. Заворочался недовольно, повернулся на другой бок, только глаза закрыл – в окно стучат. Любому деревенскому стук в окно посередь ночи – верный знак под печь залезть, но только не Ефиму. Ночью умирают часто, а в горе люди не разбирают, какой час на дворе. Позевывая, неспешно доковылял гробовщик до окна и отодвинул занавесь.

Судья выскалился приветливо, волосы мокрые приглаживая. Руку от головы отнял – а пальцы черные, то ли в грязи, то ли в глине, ногти под корень обломаны. Глаза мутные, но на Ефима цепко смотрят.

– Обмануть меня решил? – судья губы синие в улыбке раздвинул. – Не пойдет, Ефимушка…

Гробовщик так и попятился, плюхнулся на пол, замычав от ужаса. Судья голову к плечу склонил, да так ее извернул, как живой нипочем не сумеет.

– В деревнях двери запирать не принято, – шепнул покойник. – Значит, мне здесь рады…

Ефим попытался встать, но ноги не держали. Только и оставалось, что беспомощно слушать, как шаркает гость от окна до двери. Минуты не прошло – навис над Ефимом мертвец.

– С-с-спаси и сохрани, – пролепетал гробовщик, щепотью пальцы складывая и крестным знамением осенить себя пытаясь. – Сгинь, нечистая…

Судья фыркнул, головой тряхнув. На Ефима комья глины посыпались.

– Это я-то нечистая? – прошипел он, смрадом гробовщика обдавая. – Я обманом никогда не жил, на людском горе не наживался, чужого не присваивал…а вот ты, братец, мое себе забрал!

Ефим заскулил, трясущейся рукой указывая на половицу, под которой кубышка лежала. Судья руку перехватил да так сжал, что дыхание перехватило. У покойника силы, что у десятка живых, а холод от его пальцев мертвецкий…

– Мне монеты не нужны, – дыхнул он в ухо Ефиму. – Я за обещанным пришел. Отдавай мой гроб!

И, не успел Ефим в ответ что-то пискнуть, как холодные пальцы сомкнулись на его вороте и вверх потянули.

– Стой ты по-человечески, – брезгливо сказал судья, мертвыми глазами прямо в лицо Ефиму глядя. – Сумел набедокурить, сумей и ответить.

– А…не пришибешь? – еле вымолвил Ефим.

– Как пойдет. Разозлишь еще больше, пришибу.

– Да я…батюшка…Петр Сергеич…есть как раз гроб дубовый, тканью обитый, в таком и знатного господина хоронить не зазорно…

– Веди.

То и дело спотыкаясь – от ужаса и темноты попеременно – Ефим повел незваного гостя показывать свои богатства. Осмотр гроба судью устроил.

– Годится, – благосклонно кивнул он. – Тащи на кладбище.

Ефим затрясся.

– Ну? – недовольно глянул на него покойник. – В чем еще дело?

– Дак…тяжелый он…

– Вина твоя не легче. Тележку возьми, мне тебя учить? И пошевеливайся!

Спорить с мертвым – совсем не то, что с живым, поэтому Ефим и не взялся. Кое-как гроб на тележку водрузив, вместо коняки в нее впрягся и потянул. Тяжела, зараза, оказалась! Да и дождь, как назло, зарядил, холодный, весенний. Колеса в такт зубам стучат, собаки деревенские еще глотки в ночи продрали, не иначе как мертвеца учуяв. Бросить бы да деру дать – так на следующую ночь судья вдругорядь явится и тогда уж не пощадит. Обернулся Ефим разок – так взгляд мертвого ему самому чуть глаза не выжег. Нет уж, лучше гробом откупиться…

На кладбище дождь совсем уж припустил, Ефима так колотило, что телега ходуном ходила. Добрел кое-как до могилы судейской – та раскопана, само собой. На дне ошметки сосновой домовины виднеются. Да, совсем никудышный гроб Ефим состряпал, пары ударов мертвяку достало, чтобы выбраться. Знал бы, не поскупился.

– Вытаскивай, – прохрипел судья. – И новый на его место ладь.

Очень не хотелось Ефиму в яму прыгать, да выбора не было: сейчас сам не прыгнешь, так силой уложат, и совсем с другими целями. Впрочем, страх тут хорошую службу сослужил – так боязно было, что судья сверху земли накидает, что сосновый гроб по частям Ефим мигом выволок, опомниться сам не успел. Дубовый вместо него вниз брякнул, аж сердце зашлось – а ну как развалится? Да обошлось, эту домовину не в пример предыдущей сколотили.

– Готово, Петр Сергеич, – проблеял гробовщик. – Уютнее лежбища вам ни на каком свете не сыскать, ни на том, ни на этом…

– Для меня оба света едины твоею милостью, – нахмурился покойник. – Одежку скидывай.

Ефим так побелел, что цветом с луной сравнялся бы, если бы ту видать было.

– З-зачем?

– Меняться будем. Или ты думал, я про саван не вспомню?

Похоронных дел мастер так в ворот рубахи вцепился, будто ее черти на части рвут.

– Петр Сергеич, так у меня дома саваны царские имеются, даже с вышивкой, вам-то в самый раз будут…

– Нет уж, братец, – хмыкнул судья. – У меня мое отнял, так теперь со своим расстанешься. Живо раздевайся!

Делать было нечего. Кафтан, рубашка и штаны в руки судьи перекочевали. Ефим пуще прежнего задрожал – шутка ли, голышом на кладбище.

Судья презрительно на него, трясущегося, посмотрел, и саван через голову стянул. Бросил в руки загребущие.

– Надевай.

– Пощади, батюшка, – взмолился гробовщик. – Не хочу я вместо тебя в гроб ложиться, рано мне, путь земной не окончил…

– А хороший гроб-то, – заломил лохматую бровь покойник. – Зря противишься. Но не угадал ты, Ефимка. Мертвому мертвое, живому остальное. Меня прикопаешь – и иди себе. Хочешь, нагишом, хочешь – в саване.

Ефим от холода и ужаса уже так посинел, что и говорить почти разучился. Негнущимися пальцами пошевелил, в саван руки продевая. Тепла от него чуть, но без ничего совсем худо – до смерти застудишься, пока до дома доберешься.

– Очень он тебе к лицу, – похвалил судья.

И, не успел Ефим опомниться, как покойник его за край загробной одежи цапнул и к себе притянул.

– Запомни, проходимец, – прошипел в окаменевшее лицо гробовщика, – еще хотя бы раз кого обманешь…

Захрипел Ефим, забился. Хотел было побожиться, что ни в жизнь больше, да голос совсем пропал. Только и удалось, что просипеть что-то.

– То-то же, – заключил судья, отпуская Ефима. В яму неспешно спустился, умостился с удобством, насмешливо снизу глянул. – Крышку давай, нелюдь. И закапывай.

Едва мертвое лицо за крышкой гроба скрылось, как в Ефима силы взялись, благо, лопат на кладбище всегда в избытке. Живо он землей могилу забросал, еще и сверху с горкой накидал – лишь бы больше не вылез супостат. Покуда работал, аж вспотел, а закончил – так снова затрясло. Домой бы поскорее, от ужаса кладбищенского в тепло домашнее. Побрел, шатаясь что от пережитого, что от холода и усталости.

А деревня-то и не спала уже, собаками навостренная. Сквозь дождь оранжевыми мазками факелы угадывались, темные фигуры суетятся, перекрикиваются, вилами в небо тычут – чисто бесы. Углядели фигуру, с кладбища плетущуюся.

– Покойник! – заорал кто-то, по голосу слыхать, староста. – Петр Сергеич с того света судить идет!

В одном судья прав был – за душой грешок у каждого водился. Кому ж захочется, чтобы его суду предавали? Да еще мертвецкому, беспощадному, от такого не откупишься, не монетами – жизнью возьмет…

Заворчала толпа угрожающе, вилы в сторону Ефима направив.

– Да вы что, братцы – просипел тот, силясь голосу прежнюю силу вернуть. – Не узнаете?

Сам Ефим голоса своего не узнал, а уж селяне – и подавно. Весь в глине и земле, бледный как немочь, глаза бешено глядят, саван судейский на ночном ветру развевается – кто ж там будет приглядываться?

Следующий хрип для гробовщика последним был – от ужаса деревенские его в клочья разорвали.

Доктора деликатно называли это “лишним весом”, одноклассники же не миндальничали: прозвище “Жирный” давно закрепилось за Вовой. Он и впрямь был полным и оттого неуклюжим, слабым и медленным. В 14 лет одноклассники такое не прощают, особенно, если речь идет о победе в футбольном матче или командном забеге на короткую дистанцию.

В какой-то момент его начали бить. Пришло это не сразу. Сначала признанный лидер класса Арсений подошел к нему в раздевалке и, улыбаясь, почти по-дружески попросил “заболеть” на следующий урок физкультуры.

– Не выйдет, – сказал Вова. – У меня мама всегда видит, когда симулирую.

– Ты постарайся.

Конечно же, не вышло. Арсений за время урока не сказал ему ни слова, но смотрел так выразительно, что Вова умудрился прыгнуть мимо козла.

– Стрельцов! – гаркнул физрук. – Мозги тоже жиром заплыли? Снаряд правее!

Класс разразился дружным хохотом. Покрасневший до корней волос Вова бросился в раздевалку.

На другой день в журнале красовалась очередная двойка по физкультуре, а после уроков Вову уже поджидали одноклассники. Он даже не стал сопротивляться.

Он не жаловался дома. Мать бы не помогла – пошла бы в школу, к директору – визит, унизительный для всех сторон.

Отец просто не понял бы проблемы сына. Мужик? Мужик. Должен уметь за себя постоять. Бьют – бей в ответ.

Школьные дни не ждали, когда Вова придумает выход. Физкультура проводилась три раза в неделю, и все разы мать неумолимо вытаскивала его из-под одеяла. “Давай-давай, тебе полезно”. Пользу от регулярных зуботычин после урока Вова понимал слабо. Одноклассники зверели, и удары становились крепче. Вова не отвечал, чем пробуждал в них азарт и желание бить так, чтобы, наконец, ответил.

После каникул ему разбили нос, а через неделю рассекли скулу. Перейдя рубеж первой крови, одноклассники будто сорвались с цепи. Его запирали в раздевалке, однажды украли форму, налили в рюкзак клей…

Страх Вовы перед одноклассниками рос с каждым днем, пока не начал перерождаться во что-то другое – отчаяние, безысходную злость…и ненависть.

Он сам не понял, как умудрился ударить Сеню. Стиснутый двумя пацанами, с вывернутыми за спину руками, он просто мотнул головой, и лидер класса отлетел в сторону со сдавленным воплем, держась за нос. Под пальцами покраснело.

– Ты охренел, Жирный? Мы же тебя уроем, сволочь.

Это был первый раз, когда пришлось ехать в травмпункт. Мама безуспешно пыталась добиться от Вовы деталей произошедшего.

– В конце концов, если это сделали в классе, то…

Он не поднял головы.

– …То я могу и до директора дойти! Вова, ты мне только скажи, кто…

– Я упал.

И по тону своего сына мать поняла, что здесь она проиграла.

К лету рука полностью зажила, но в душе Жирного что-то потемнело. Присмиревшие после перелома одноклассники осмелели и все чаще намеками, а потом и прямым текстом говорили ему, что к осени было бы неплохо найти себе другую школу, если есть желание получить аттестат. Жирный решил найти другое решение.

***

– Мне нужен газовый баллончик, шокер и нож.

Продавец взглянул на толстого пацана. Тот съежился, но глаз не отвел. Наверняка в карманах ладони сжаты в кулаки – чтоб не струсить.

– Кого собрался бить? – спросил мужчина.

И эта фраза будто взорвала что-то внутри Жирного. Он ударил руками по прилавку, чудом не пробив стекло.

– Не ваше дело! Их, их, их!

И залился плачем.

По счастливой случайности, больше в магазине никого не было. Мужчина быстро вышел из-за стойки, прошагал к двери. Повернул ключ, запирая магазин. Вернулся.

– Угомонись, – велел он, отворачиваясь от Жирного и шаря по своим закромам. – На вот.

В протянутую бутылку Жирный вцепился так, что та жалобно хрустнула. На пол побежала вода.

– Цыц! – прикрикнул продавец. – Пей, а не лей!

Не сразу, но помогло. Постепенно икающий от плача парень обрел способность более-менее связно говорить.

– Я не хотел… – все еще перемежая фразы всхлипами, признался он. – Сам не знаю, как…

– Не парься, – отмахнулся мужчина. – Стекло не разбил, сила не та. Так зачем тебе джентльменский набор? В школу, одноклассников резать?

Жирный молча кивнул. Вместе с истерикой его покинули последние силы, а на смену черной злости пришло черное же отчаяние. Никогда ему не набраться храбрости для того, чтобы всех их хотя бы попытаться убить.

– Слабовато, – сквозь его размышления продрался голос.

– А?

– Слабовато, говорю, – мужчина пошуршал под прилавком и бросил тряпку между Жирным и лужей. – На, вытри.

Тот послушно принялся вытирать.

– Ты в зеркало себя видел? Куда тебе с твоей тушей в людей ножом тыкать? Тебя любой одноклассник в бараний рог скрутит, а баллончик вставит туда, куда солнце не заглядывает. Героем после такого ходить будет, пока тебя по учреждениям таскают.

Жирный хотел было, как обычно, промолчать, но внезапно сам для себя ответил:

– А как иначе-то? С ножом у меня хоть какие-то шансы!

– Дурак, – припечатал мужчина. – Сначала – тренировка. И только потом – практика. Усек?

– Угу…

На деле же Жирный только больше растерялся. Какая тренировка, кто его будет тренировать?

– Понятно, – вздохнул мужчина. – В общем, так. Завтра, часиков в семь, подходи вот по этому адресу…

Он чирканул пару слов на бумаге, валявшейся на прилавке, и протянул парню.

– Посмотрим, что из тебя можно сделать. Сколько там до школы? Почти три месяца? Успею тебя натаскать, всех убьешь.

Фраза прозвучала сказочно, но Жирному очень хотелось в нее поверить. И он поверил.

Это лето стало одновременно самым ужасным и самым прекрасным в его жизни. Мужчина (звали его Семен) учил бить ножом. С разворота, снизу, сверху, в прыжке, заходя за спину, в бок, снова с разворота, снова в прыжке…

Манекен, собранный из старых покрышек, к концу первого месяца был исколот сверху донизу, но Семену этого было мало.

– Отбежал! Ударил! Отбежал! На четвереньки не падать! Отбежал!

Пререкаться было бессмысленно – за первую же попытку спора Жирный отмахал круг по местному стадиону, после чего зарекся дискутировать.

А к середине июля стал замечать, что не так уж и сложно бить и с разворота, и в прыжке…

***

– Отбежал! Прыгнул! Присел! Атака слева!

Он увернулся от воображаемой руки противника и с оттяжкой полоснул того по открывшемуся “боку”. Упругая резина лопнула под ударом. Тяжело дыша, он развернулся к тренеру.

– Хорошо. Сдал.

Долгожданное слово отозвалось внутри внезапной грустью.

– Сдал? – упавшим голосом спросил Вова. – То есть, мы закончили?

– Конечно, – кивнул Семен. – Да и некогда больше заниматься. Через неделю занятия, тебе ж там всех резать надо будет.

Вова поморщился. Мечта трехмесячной давности сейчас казалась глупой и ненужной. Тренировки куда интереснее.

– Может, еще немного позанимаемся? – нерешительно спросил он. – Ну, чтобы наверняка…

– Не юли. Прямо говори: сдрейфил?

– Не сдрейфил, а…передумал.

Вова опустил голову, ожидая заслуженного разноса за впустую потраченные силы.

– Ну, слава Богу, – вздохнул тренер. – Я уж думал, никогда не признаешься. Теперь, когда глупости из башки вышли, готов тебя в секцию к себе взять.

– Секцию?

– Бокс, парень. У тебя хорошие данные. Еще и вес прилично скинул – ты заметил? Там мы тебя до ума доведем…

До Вовы только сейчас дошло, что мысленно он давно не называет себя Жирным. Потому что перестал им быть. И не пошел бы к черту Арсений? Резать его еще…

– Пойдешь?

– Пойду.