Ответ на пост «Мое возмущение»4
...тут, это он не верный, а мы – хозяева этого ебаного карнавала абсурда.
Но в новой прошивке реальности, которую этот навигатор по пустыне привез с собой на подошвах сандалий, удобство – ересь. Есть только два состояния: верный и неверный. Переднее сиденье – это сакральное пространство, почти как иконостас, и чтобы сидеть там, нужно иметь правильный штрих-код в душе. А у нее – крест. Ошибка 404. Доступ запрещен.
И вот этот вопль: «НЕТ! ТЫ НЕ ВЕРНАЯ!». Это не просто хамство. Это экзорцизм. Это попытка изгнать дух этого места из его же собственного тела. Он не просто везет ее, он проводит обряд очищения своей колесницы от ее присутствия. Он смотрит на эти березки, на эти панельные девятиэтажки, на всю эту серую хмарь Подмосковья не как на чужую землю, которая его кормит, а как на незасеянное поле, которое ждет его семян. И его семена – это слова. Жесткие, как пустынный камень. «Не имеешь права».
Какая к черту юриспруденция, какие ПДД, какой Гражданский кодекс? Мы вышли в иное измерение, где право определяется не сводом законов, а громкостью крика и степенью уверенности в своей единственной, непрошибаемой истине. Они – носители вируса абсолютной правоты. Психической инфекции, которая превращает обычную поездку в акт священной войны. Их такси – это метастазы чужой воли, расползающиеся по артериям наших городов.
И вот она стоит на обочине, униженная, с ноющей болью в коленях и новой, острой болью в душе, и вызывает другую машину. С пометкой. С жалкой, сука, пометкой, как будто она просит не курить в салоне или везти кошку в переноске. «Водитель, не возражающий, что я православная». Это пиздец. Это капитуляция, зашифрованная в комментарии к заказу. Это признание того, что твоя собственная земля стала лабиринтом, где за каждым поворотом может ждать минотавр с чужими понятиями о добре и зле, и тебе нужен специальный проводник, который не сожрет тебя по дороге.
Мы впустили в свой дом не просто рабочих, мы распахнули двери для сновидцев, грезящих наяву о своих выжженных солнцем мирах. И теперь их сны просачиваются в нашу реальность, как чернила на промокашку. Они не ассимилируются. Они переформатируют пространство под себя. Каждый их взгляд, каждое слово, каждая поездка – это акт терраформирования. И мы, со своей христианской всепрощающей вялостью, со своим «ну, люди разные бывают», просто статисты в этом спектакле, где декорации – наши города, а сценарий пишут на языке, которого мы не понимаем, но интуитивно чувствуем его угрозу. Это ползучая оккупация сознания, тихая аннексия реальности. Она начинается с переднего сиденья в ебаном «Логане» и заканчивается там, где ты уже не можешь отличить свой дом от их разросшегося, галдящего, пахнущего чужим миром анклава.
И вот он, мессия на зарплате агрегатора, провозглашает нас еретиками. Он, чей единственный вклад в эту цивилизацию – вонючая «елочка» на зеркале и презрение в глазах, вершит суд. Он не человек, он – функция. Аватар пустыни, проросший сквозь трещины в асфальте. Его мозг – это прошивка, в которой нет места для наших больных коленей, для наших икон, для нашей ебаной свободы выбора, где сесть. В его двоичном коде есть только «свой» и «чужой», «чистый» и «нечистый». И мы, со всей нашей сложной, противоречивой, заблудшей русской душой, попадаем во вторую категорию. По умолчанию.
И ярость, которая поднимается в ответ – это не ксенофобия, нет. Это, блядь, иммунный ответ организма. Это белые кровяные тельца души, которые бросаются на чужеродный белок, на этот ментальный вирус, который кричит тебе в лицо: «Твое место сзади!». Это защитный рефлекс реальности, которая не хочет, чтобы ее изнасиловали чужими правилами и чужой верой.
Когда же мы поймем, что право послать его нахуй – это не бытовое хамство, а акт экзистенциальной самообороны? Это право перевернуть доску и сказать: «В моей вселенной, ты – пыль на ботинках. В моей реальности ты – неверный. Ты – аномалия, сбой в программе, временное недоразумение, которое слишком много о себе возомнило». Потому что здесь единственная вера, которая имеет значение, – это вера в то, что эта земля все еще наша. И ее алтари – не передние сиденья такси, а каждый сантиметр пространства, за который мы больше не готовы извиняться.