Корчаги. Часть 1⁠⁠

Когда заброшенные деревни умирают окончательно, их души ещё долго бродят по берегам речушек, впадающих в Енисей. Так говорила моя бабка, отцова мать, коренная сибирячка, скуля от боли, когда мы вытаскивали занозы из её скрюченных пальцев. Я не верил. Тогда не верил.

Деревню Корчаги я выбрал для своей исследовательской работы неслучайно. Шестьдесят дворов, заброшенных в конце восьмидесятых — идеальный объект для диссертации по исчезающим поселениям Сибири. Отправился туда в начале июня, в самый разгар короткого сибирского лета. Один.

Наткнулся на деревушку в архивной подборке «Список нежилых поселений Красноярского края». Дата выселения — 1989. Странно. Фото не было, спутниковые снимки — размазанные. А возле названия в графе «причина» — пустота. Обычно пишут: «слияние», «переселение», «пожар». А тут — тишина. Это и зацепило.

Я давно собирал рассказы о забытых деревнях — записывал, фотографировал, делал карту. Но Корчаги были странными с самого начала.

Они не вымерли — они исчезли. Будто кто-то стёр их ластиком. И я хотел знать, почему.

Странным казалось и то, что за все эти годы никому не удавалось добраться до Корчаг — словно деревня ускользала от любого, кто пытался её отыскать.

Да и история исчезновения деревни была какой-то неправильной, нелогичной — словно в один день всё село со всеми домами и жителями просто взяло и пропало. Просто в один момент — есть деревня, в следующий — её нет.

Впрочем, одиночество было вынужденным. Коллеги-аспиранты отказались ехать в эту глушь, научрук вечно нехватку финансирования вспоминал, а мне отчего-то было необходимо попасть именно в Корчаги.

Дело в том, что пару месяцев назад, разбирая старые бумаги приёмных родителей, я наткнулся на странную запись в своём свидетельстве о рождении. Графа «место рождения» была старательно затёрта, но под определенным углом свет выявлял едва различимое: «д. Корчаги». Родители клялись, что понятия не имеют, как это могло там появиться, им сказали, что меня нашли на какой-то трассе.

Эта загадка не давала мне покоя. Что-то тянуло меня туда, словно невидимая нить, связывающая с местом, которого я никогда не знал.

Деревенька располагалась в излучине Сыды, притока Енисея.

Когда-то там били студёные ключи, стояла старая мельница, а в реке водилась рыба, от которой ломились столы на ярмарках в близлежащих городках. Теперь же осталась лишь гнилая вода, пахнущая тиной и затхлостью — тот удушливый, трупный запах, от которого першит в горле и сводит скулы.

Добираться до Корчаг было непросто. От федеральной трассы Р257 «Енисей» до деревни — около семи километров по старой лесной просеке. Летом — по колее можно пройти пешком, зимой — только на лыжах или снегоходе.

От Красноярска до этого места — двести пятьдесят километров на юг, почти у границы с Хакасией.

Автобус быстро мчал меня по трассе. Хотя громкое слово «автобус» едва ли подходило этой ржавой колымаге — рейсовому ПАЗику с облезлой краской и выцветшими шторками, который, казалось, держался на ходу лишь благодаря упрямству водителя да паре молитв.

Дребезжащая развалюха высадила меня прямо на на развилке, где дорога уходит в сторону давно заброшенного села, откуда предстояло пройти пешком по заросшей колее.

Рюкзак с палаткой и припасами на две недели оттягивал плечи. Июньское солнце нещадно палило, выжимая пот, который тут же привлекал тучи гнуса.

— Зря ты туда, паря, — сказал мне напоследок водитель, пожилой мужик с лицом, изъеденным оспинами. — Нехорошее место. Бесплодное.

Я усмехнулся. Подобные предупреждения слышал каждый этнограф, отправлявшийся в глубинку. Деревенские суеверия — неотъемлемая часть фольклорного наследия, и именно за ними я и ехал.

К тому же научрук предупреждал, что без эксклюзивного материала о Корчагах моя диссертация рискует потеряться на фоне других работ. В наше время академической конкуренции нужно было чем-то выделяться. У меня не было выбора — эта поездка могла определить всю мою будущую карьеру.

— В каком смысле? — я прикрыл глаза от солнца ладонью.

— В прямом-то, — водитель покачал головой, словно удивляясь моей непонятливости. — Бабы-то там рожать перестали живеньких. Скоко ни пыталися — всё мертвячки шли. А котора и родит — сама в землю вскорости ложилися. Тридцать годков почитай никто туды не хаживал. И кто пытался — не нашёл. Будто прячется деревня-то. Не всякому показывается. Гиблая землица, чё.

Он вдруг замолчал и посмотрел на меня так пристально, что мне стало не по себе.

Внимательнее пригляделся к нему. Старик был худ, но жилист, с изрезанным глубокими морщинами лицом. Выцветшие до бледно-голубого глаза смотрели цепко и неприятно внимательно. На вид ему было далеко за семьдесят.

— Хотяяя...своих-то земля завсегда к себе притянет, — продолжил он наконец с какой-то жутковатой уверенностью. — От судьбы-то, паря, не убежишь, хошь не хошь — а воротишься.

«Классика деревенских суеверий», — подумал я, еле сдерживая улыбку.

— А что с людьми-то случилось? — спросил я, стараясь говорить серьёзно. — Деревню бросили?

Водитель поскрёб щетину узловатыми пальцами, глаза его сузились.

— Бросили? — он невесело хохотнул, качнув головой. — Кто бросил-то, а кто и остался. Навеки вечные тута.

Двери с шипением закрылись, и автобус укатил, оставив меня в облаке пыли и с нехорошим предчувствием, которое тут же затолкал поглубже.

Дорога казалась бесконечной. Кусты лезли прямо в колею, цепляясь за одежду, а деревянные мостки через ручьи прогнили настолько, что проламывались под ногами. Когда солнце начало клониться к закату, я наконец увидел первые избы Корчаг.

Сразу бросилось в глаза, что деревня умирала не как обычно. Брошенные сибирские деревни я повидал — десятки. Там всё понятно: крыши проваливаются, стены кренятся, дворы зарастают бурьяном. Обычное дело.

Но Корчаги... Они будто застыли во времени. Избы стояли ровно, с целыми крышами. Палисадники заросшие, но чистые, словно их недавно пропалывали. На верёвках между домами висело выгоревшее, но целое белье. В некоторых окнах даже виднелись занавески. Только пустота и тишина выдавали, что жизнь тут замерла на три десятка лет.

Стоя посреди этой необъяснимо хорошо сохранившейся деревни, я вспомнил легенды о «местах вне времени» — особых точках, где сама ткань реальности истончается.

Бабка рассказывала о таких — особые урочища, где ни трава не гниёт, ни дерево не тлеет. Будто само время обходит их стороной, оставляя нетронутыми. «Там граница тонка, — говорила она, глядя в огонь. — Между нашим миром и тем, другим».

Тогда я смеялся. Сейчас же, глядя на неестественно целое бельё на верёвках, я почувствовал холодок между лопаток.

Тут же припомнились рассказы о так называемых «аномальных зонах» — местах, где природные процессы замедляются или искажаются. Коллеги-этнографы посмеивались над такими историями, списывая их на суеверия, но сейчас, глядя на недопустимо уцелевшие постройки, я начинал понимать, откуда берутся подобные байки.

Может, особый состав почвы препятствовал гниению? Или расположение в низине создавало микроклимат, замедляющий разрушение? Рациональная часть моего сознания отчаянно искала логичное объяснение, отказываясь принимать очевидное — здесь что-то очень не так.

За пределами деревни начинались настоящие сибирские дебри — дикие, суровые, непролазные. Аномалия, словно зачистившая улицы и дома, не коснулась ни леса, ни зарослей по краям. Там всё росло, как и должно — глухо, плотно, стеной.

Разбил палатку на холме, у старого тополя — с этой точки было видно почти всё: и деревню, и реку за ней.

Сбросил рюкзак.

Решил осмотреться, пока не стемнело.

От главной улицы, заросшей травой по пояс, разбегались кривые переулки. Дома стояли вперемешку — добротные пятистенки соседствовали с покосившимися лачугами. Я заглянул в пару окон — внутри все выглядело так, будто хозяева вышли на минутку: посуда на столах, иконы в углах, выцветшие фотографии на стенах. Старинные часы-ходики, остановившиеся на без четверти три, словно время застыло тут вместе с жизнью.

Перед одним из домов я заметил колодец. Деревянный сруб порос мхом, но крыша была цела, и ворот, поскрипывая, вращался под порывами ветра. Рядом на завалинке сидел... человек?

Вздрогнул.

Вгляделся в сумерки.

На мгновение мне почудилась сутулая фигура старика.

Моргнул.

Но увидел лишь узловатую корягу, брошенную на скамью.

Усмехнувшись своим страхам без причины, двинулся дальше.

В центре деревни высилась полуразрушенная церквушка с покосившимся куполом. Дверь была приоткрыта, и я, поддавшись любопытству, заглянул внутрь. В нос ударил смрад застоявшегося воздуха и разложения — вязкий, приторно-медовый дух.

В полумраке угадывались остатки иконостаса, расколотые лавки и странные рисунки на полу — геометрические фигуры, выведенные чем-то бурым.

Кровь?

Передёрнул плечами.

Поспешил выйти наружу.

Солнце почти скрылось за лесом. Стал накрапывать мелкий дождь, и я решил вернуться к лагерю. Мысль заночевать в пустом доме даже не возникла.

У палатки развёл небольшой костёр, вскипятил чай в закопченном котелке, поужинал консервами и хлебом.

Машинально нащупал в кармане перочинный нож — отцовский подарок перед моей первой экспедицией. Старый, армейский, с безупречно острым лезвием и гравировкой на рукояти: «Спасая других, спасаешь себя».

Раньше я воспринимал эти слова как простое напоминание о взаимовыручке в полевых условиях. Сейчас, в тишине вымершей деревни, отдавались во мне странным предчувствием.

Стемнело быстро, и постройки растворились в чернильной тьме. Только слабый отблеск моего костра дрожал на ближайших стволах.

Я достал диктофон, чтобы надиктовать первые впечатления.

В этот момент где-то в глубине деревни скрипнула дверь.

Замер.

Прислушался.

Ветра не было, и скрип не мог быть случайным.

Затем раздались шаги — медленные, тяжёлые, шаркающие.

Кто-то шёл по центральной улице.

Сглотнул внезапно пересохшим горлом. Темнота за кругом света от костра сгустилась, став почти осязаемой.

Схватил фонарь.

Направил луч в сторону шагов.

Никого.

Только полуразрушенные заборы и тёмные окна домов, подслеповато глядящие в ночь.

Шаги стихли.

Показалось.

— Чёрт возьми... — пробормотал, выключая фонарь. — Надо поспать, пока окончательно не спятил.

Забрался в палатку.

Дождь усилился, барабаня по тонкой ткани, и вскоре его размеренный стук убаюкал меня.

Проснулся от тишины.

Дождь прекратился, и утреннее солнце заливало палатку розоватым светом.

Я выбрался наружу, потягиваясь и разминая затёкшую шею.

И застыл от ужаса.

На влажной от дождя земле отчётливо виднелись следы.

Десятки следов вокруг моей палатки.

Босые человеческие ступни разных размеров — от детских до огромных мужских — отпечатки в грязи. След в след они кружили вокруг моего лагеря, подходя вплотную к палатке, но не пересекая невидимую границу.

Следы никуда не вели и ниоткуда не появлялись. Словно невидимые люди вышли из воздуха, походили вокруг и снова растворились.

Огляделся.

Деревня в утреннем свете казалась ещё более неживой и странной. Особенно теперь, когда я знал, что в ней, возможно, есть кто-то ещё.

— Есть тут кто? — крикнул в пустоту.

Мой голос прозвучал неожиданно жалко, увязнув в густом воздухе. Никто естественно не отозвался. Только где-то вдалеке каркнула ворона.

Стараясь не смотреть на следы, наскоро собрал нехитрый завтрак — остатки консервов и пару сухарей. Холодный чай в термосе немного взбодрил. Решил пройти деревню как следует, заглядывая в каждый дом.

Если здесь живёт какой-нибудь отшельник, я найду его и расспрошу. А если нет... что ж, тогда придётся признать, что мне померещилось. Или я начинаю сходить с ума.

Первые три дома не дали ничего необычного. Обветшалая мебель, личные вещи, давно покрытые слоем пыли. Кое-где на столах виднелись засохшие крошки, будто кто-то недавно ел.

В одном из домов я обнаружил пожелтевшую газету «Правда» с датой — 3 сентября 1988 года. Примерно тогда, судя по архивным документам, деревня начала пустеть, хотя официально её признали нежилой только в мае 1989-го.

В четвёртом доме, покосившейся избёнке на отшибе, я заметил странность. Посреди кухни стоял стол, а на нем — глиняная миска с чем-то тёмным.

Подошёл ближе.

Принюхался.

Вонючая смесь прелости и чего-то мёртвого, как в церкви.

Внутри что-то шевельнулось.

Невольно вздрогнул, затем вгляделся внимательнее. В миске извивались полупрозрачные черви, пожирающие что-то тёмное и бесформенное.

Рядом лежал нож — старый, с почерневшим лезвием и деревянной рукоятью. Его лезвие было тусклым, покрыто застывшей коркой, тёмной и бурой.

— Какого черта? — прошептал я, невольно отшатнувшись от стола.

На столе рядом с миской заметил фотографию в простой деревянной рамке. На ней была изображена молодая женщина с ребёнком на руках. Женщина улыбалась, но глаза её были полны такой безысходной тоски и отчаяния, что стало не по себе. А очертания ребёнка на снимке... Они были размыты, словно кто-то намеренно затёр фигуру малыша влажной тряпкой.

Повернулся, чтобы уйти, и в этот момент дверь за моей спиной с грохотом захлопнулась.

В избе стало темно, только тусклый свет пробивался сквозь грязные окна.

Подскочил к двери.

Дёрнул ручку — заперто.

Что за чертовщина?

— Кто здесь? — голос предательски дрогнул.

Тишина была ответом. Но нет, не полная тишина. Где-то в глубине дома, в дальней комнате, начал раздаваться еле слышный звук. Так скулит раненый пёс или плачет ребёнок, который боится выдать себя. Тихий, на грани восприятия, звук человеческого страдания.

Дрожащими руками включил фонарик на телефоне и направил луч в глубину дома. Узкий коридор вёл в комнату, дверь которой была приоткрыта. Оттуда и доносился звук.

Здравый смысл кричал мне, что нужно выбить окно и бежать. Но любопытство исследователя пересилили.

Медленно двинулся по коридору, стараясь ступать как можно тише.

Звук доносился всё отчётливее — теперь я слышал в нем не только плач, но и какие-то слова, произносимые неразборчивым шёпотом.

Толкнул дверь.

Она открылась с тягучим скрипом.

Сделал шаг вперёд.

Комната была пуста. Ни мебели, ни занавесок на окнах. Только в центре, на полу, темнело засохшее багровое пятно. Большое, с человеческий рост. И в центре этого пятна сидела спиной ко мне маленькая фигурка.

Детская деревянная кукла, грубо вырезанная из цельного куска дерева. Даже со спины было видно, что к голове привязаны пучки седых волос. В маленькой руке поблёскивало что-то металлическое — нож из кухни.

Плач и шёпот прекратились, как только я переступил порог.

В комнате повисла мёртвая тишина.

А затем кукла медленно повернула голову, и я увидел её лицо — раскрашенное так, что выделялись только глаза и рот. Эти глаза впились в мои, прожигая насквозь.

Закричал.

Телефон выпал из рук.

Экраном вниз.

Темнота.

Грохот двери за спиной.

Западня.

Опустился на колени, судорожно водя рукой по полу — пальцы нащупали пластик. Мобильник был мёртв: экран потух от удара.

И тут...

Шорох.

В кромешной тьме что-то движется по полу.

Ближе.

Быстрее.

Щелчки деревянных суставов.

Шуршание волос по половицам.

Вжимаюсь в дверь.

Руки шарят, ищут ручку.

Не находят.

Пальцы скользят.

Гладкое дерево.

Что-то коснулось моей ноги.

Маленькая, но сильная рука ухватила меня за щиколотку.

Начал дёргать конечностью, пытаясь стряхнуть её.

Хватка стала крепче.

Деревянные пальцы впились в ткань, прорывая её, добираясь до мяса и сухожилий.

А потом боль взорвалась в моей голове — острое лезвие полоснуло по икре, рассекая плоть до кости.

Я снова закричал, чувствуя, как кровь хлещет из раны. Маленькие ручки карабкались выше, а нож снова и снова вонзался в ногу.

В панике бросился вперёд, волоча за собой существо, вцепившееся в мою ногу.

Руки нащупали окно.

Не раздумывая, ударил кулаком по стеклу.

Оно разлетелось, осыпав меня острыми осколками.

Хватка на ноге ослабла, и я, подтянувшись на руках, вывалился наружу, в спасительный дневной свет. Приземление было жёстким — осколки стекла впились в ладони, раненая нога подвернулась. Но страх гнал меня вперёд.

Перекатился на спину.

Взглянул на разбитое окно.

В проёме, освещённая утренним солнцем, стояла кукла. Её деревянное лицо больше не было просто раскрашенным. Оно жило. Глаза моргали, рот растягивался в улыбке. По подбородку стекала свежая кровь — моя кровь.

Как добрался до палатки, помню смутно. Кажется, я полз, оставляя за собой кровавый след. Нога горела огнём, кровь пропитала джинсы и хлюпала в ботинке. Когда наконец рухнул рядом с палаткой, какое-то время просто лежал, судорожно глотая воздух.

Трясущимися руками достал аптечку, пытаясь остановить кровотечение.

Раны и порезы была глубокими и неровными.

Залил всё перекисью, завывая от жгучей боли.

Туго перевязал.

Голова кружилась от кровопотери.

При каждой попытке наступить на ногу огненные иглы впивались во всё тело, заставляя меня шипеть сквозь стиснутые зубы.

Каждое движение давалось с трудом, словно я двигался сквозь вязкий кисель, но животный страх придавал мне сил.

— Валить надо отсюда, — бормотал я. — Немедленно валить.

Сжав зубы от жгучих ощущений начал собирать вещи, постоянно оглядываясь на деревню. Мне казалось, что в каждом окне мелькают силуэты, а между домами скользят тени. Солнце клонилось к полудню, и палящий зной заставлял воздух дрожать, создавая странные миражи.

Я уже почти свернул палатку, когда заметил, что река, протекавшая за деревней, словно набухла и потемнела. Её тусклая поверхность больше не отражала солнце. Маслянистая, густая, она медленно выходила из берегов, затапливая тропу, по которой пришёл. Она поднималась. Путь к отступлению стремительно исчезал.

Замер, глядя на это явление. Что-то подсказывало, что это не обычное наводнение. Река не просто разливалась — она наступала, словно живое существо, загоняя меня в деревню.

Со всех сторон меня зажимали две стихии: дикая, непролазная чаща, в которой терялись тропы, и густая вода, медленно заползающая между домов. Оставался только один путь — к церкви, чьё шаткое очертание маячило в центре этой заброшенной ловушки.

Взвалив рюкзак на плечи и стискивая зубы от нестерпимой боли в раненой ноге, похромал к церквушке. По пути заметил, что следы босых ног, которые утром окружали мою палатку, теперь вели за мной — появляясь из ниоткуда, они следовали точно по моим собственным отпечаткам, словно кто-то невидимый шёл по пятам.

Когда добрался до ветхого строения, солнце уже скрылось за внезапно набежавшими тучами. Небо заволокло так быстро, будто кто-то набросил на мир ночное покрывало. Стало холодно и промозгло, несмотря на июнь.

Дверь была все так же приоткрыта.

Помедлив секунду шагнул внутрь.

В лицо ударил спёртый церковный воздух — смесь плесени, пыли и удушливо-сладкого запаха мертвечины.

В полумраке проступали очертания опрокинутых скамей, усеивающие пол осколки икон и руины некогда богатого иконостаса.

Прошёл вперёд, освещая себе путь фонариком телефона. Где-то над головой пищали летучие мыши, а под ногами похрустывали обломки штукатурки.

В дальнем углу церкви обнаружилась узкая лестница, ведущая, судя по всему, на колокольню. Решил подняться — оттуда должно быть видно, поднялась ли вода настолько, чтобы полностью отрезать деревню. Может, ещё оставался путь к бегству.

Лестница скрипела под моим весом, некоторые ступени прогнили и проваливались. Цепляясь за перила, я медленно поднимался, преодолевая боль в ноге. С каждым шагом становилось темнее, и я отчаянно вглядывался вверх, ожидая увидеть свет.

Наконец достиг площадки колокольни — маленького пространства с низким потолком и узкими окнами, сквозь которые свистел ветер. Колокола давно исчезли, остались только ржавые крепления.

Подошёл к окну, выходящему на реку, и ахнул. Вода окружила деревню, превратив её в остров. Но это была не обычная вода. Она была густой, почти чёрной, и странным образом шевелилась, будто в ней двигались тысячи невидимых существ.

А потом увидел тела...

Они плавали в воде.

Десятки, сотни тел.

Мужчины, женщины, дети — разной степени разложения.

Одни казались свежими, с бледной, но целой кожей.

Другие представляли собой мало что, кроме скелетов, обтянутых остатками плоти.

Чёрная вода несла их, кружила, выбрасывала на берег, а потом снова утягивала в глубину. Некоторые тела шевелились, хотя я точно знал, что они мертвы. Конечности дёргались, головы поворачивались. И все они, казалось, смотрели на церковь. На меня.

Отпрянул от окна, задыхаясь от ужаса.

Голова закружилась.

Ухватился за стену, чтобы не упасть.

Что это за место?

Что происходит?

За моей спиной раздался звук — лёгкий, почти неуловимый шорох. Словно кто-то проводил пальцами по пыльному полу.

Резко обернулся.

В дальнем углу колокольни что-то шевелилось.

Сначала мне показалось, что это просто игра теней, но затем тьма сгустилась, обретая форму.

Женщина.

Она сидела, скрючившись, в углу, обхватив колени руками. Длинные спутанные волосы скрывали лицо. Она была одета в то, что когда-то могло быть платьем, но теперь представляло собой лохмотья, сквозь которые проглядывала серая кожа, покрытая трупными пятнами.

— Здравствуйте, — прохрипел я, понимая, насколько нелепо это звучит. — Вы... живёте здесь?

Женщина не ответила.

Её плечи начали вздрагивать, словно она то ли плакала, то ли смеялась.

Звук, который она издавала, был похож на скрип несмазанных дверных петель.

А потом она подняла голову, и я увидел её лицо.

Точнее, то, что должно было им быть.

Вместо глаз — пустые глазницы, заполненные какой-то копошащейся массой.

Вместо носа — зияющая дыра, уходящая, казалось, прямо в череп.

И рот — огромный, растянутый от уха до уха, с почерневшими обломками зубов.

— Ты вернулся. — каждое её слово сопровождалось выплеском чёрной жидкости из рта.

Корчаги. Часть 2