Ангел смерти. Продолжение⁠⁠

Тленный мир

Интерес выражается в идее о бренности всего сущего. Идея стара, а вот способ выражения – нет. Во-первых, это стихи. Стихи, посвященные дамам. Общий смысл произведений таков – ты была прекрасна и красива, ты умерла и теперь ужасна. Или стихи, писанные от женского имени – я была прекрасна, теперь старею и вот с каждым днем мой облик все больше напоминает образ покойной: дряблая кожа, тонкие конечности, гнилые зубы, редкий и седой волос, тусклый взгляд. Да и изобразительные источники данного периода дают нам схожую картинку. Там нет стерильно чистого скелета, целомудренно завернутого в саван. Нет, там бесстыдно обнаженный и тронутый тлением труп. С вздувшимся животом, поедаемый червями. По этому поводу Бодлер (правда уже в 19 веке) написал очень средневековое произведение, которое сразу затронуло обе темы: и тему увядающей красоты и тему трупного безобразия:

Вы помните ли то, что видели мы летом?

Мой ангел, помните ли вы

Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,

Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,

Чтобы останки сжечь дотла,

Чтоб слитое в одном великая Природа

Разъединенным приняла.

И в небо щерились уже куски скелета,

Большим подобные цветам.

От смрада на лугу, в душистом зное лета,

Едва не стало дурно вам.

Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи

Над мерзкой грудою вились,

И черви ползали и копошились в брюхе,

Как черная густая слизь.

Все это двигалось, вздымалось и блестело,

Как будто, вдруг оживлено,

Росло и множилось чудовищное тело,

Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,

Как ветер, как бегущий вал,

Как будто сеятель, подъемля плавно руки,

Над нивой зерна развевал.

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,

Как первый очерк, как пятно,

Где взор художника провидит стан богини,

Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,

Косила сука злой зрачок,

И выжидала миг, чтоб отхватить от кости

И лакомый сожрать кусок.

Но вспомните: и вы, заразу источая,

Вы трупом ляжете гнилым,

Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,

Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,

И вы сгниете до костей,

Одетая в цветы под скорбные моленья,

Добыча гробовых гостей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой,

Что тленной красоты - навеки сберегу я

И форму, и бессмертный строй.

(подлинные стихи 15 века можете найти у Й. Хейзинги в «Осени средневековья» в главе XI «Образ смерти»)

И здесь важны два момента. Изображенный покойник, это не образ смерти, которая ждет. Это образ тебя завтрашнего. Это иллюстрация средневекового приветствия и просто расхожей фразы: memento mori – помни о смерти (или, как у нас: «Воспомяни, человече, последняя своя»). Эта фраза не была создана в 15 столетии, отнюдь. Это один из общих моментов христианской проповеди, призывающий к покаянию. Но именно тогда она стала очень популярной. Второй момент: средневековый человек жил не в ожидании неминуемого конца. Нет, он жил в ощущении процесса. Смерть это не момент, это процесс. Старение равнялось умиранию. Ветшание тела – приобретение образа покойника. Такое вялотекущее разложение.

И еще один момент, с моей очки зрения – один из ключевых. Смерть показана, дана очень телесно. И в описании и в изображении. Средневековый символизм уступает место натурализму. Черви, слизь, гной и гниль даны крупным планом. Художник не скупиться на детали и подробности. Зачем? Мне видится следующее. В этом описании смерти натурализм подчеркивается не случайно. Это ренессансный ответ Ренессансу. Уж если вы восхищаетесь материальным и плотским, не отводите взгляд, досмотрите историю временной материи до конца. Не только в момент ее цветущей силы и красоты, но и в момент гнилостного увядания. Это проблематизация Ренессанса языком Ренессанса. То есть, смерть – синоним материи, так как она является необходимым качеством всего материального. А вот жизнь она духовна, она идеальна. Другими словами: жизнь не в буйстве эмоций, красок и наслаждений даруемых телом, она в жизни духа, а буйство плоти есть лишь предисловие к смерти.

Memento mori

Средние века – эпоха символа и жеста. В этом вопросе тоже. О скоротечности бытия культура этого периода говорит намеками. Иногда более явными, иногда менее. Пляска смерти – totentanz один из самых явных. Что это такое? Это изображение хоровода мертвецов. Притом самого разного социального статуса. Здесь и папа, и кардинал, и король, и последний золотарь, и наемник, и палач, и проститутка. Изображалась она много где, но в основном в церквях, по кругу. Притом с очень характерным намеком: входящий в портал человек как бы замыкал этот хоровод собою. То есть зритель становился одновременно участником. А еще это не только картина, это еще и танец, исполняемый актерами на городских площадях. Или, как вариант погребального танца. Похоронного. Кстати о похоронных танцах. Всем известная сарабанда. Танец похоронный, но как он им стал. Изначально сарабанда – достаточно фривольный танец, с достаточно сильным эротическим подтекстом. Что-то вроде вольты. Но в 16 веке его начинают писать в более медленном ритме и в минорном ключе. То есть танец символизирующий пыл страсти переосмысляется как танец символизирующий и ее закат. То есть, с определенной натяжкой, но можно сказать, что тема эротизма и тема смерти в средние века немало пересекались, как темы предельно пристального внимания к телесности. Но при этом, именно в таком нравоучительном залоге: радуйся моменту, но помни о конце. Но это далеко не все. Элементов, долженствующих вернуть человеку память смертную было много и они окружали его везде, не только в церкви и на кладбище. Например, такой жанр живописи, как натюрморт преследовал эту же цель. Поясняю: это такое очень светское напоминание, тонкий намек. Цветы еще не увяли, но уже срезаны, поросенок еще не протух, но уже убит, выпотрошен и изжарен. То есть, это такое напоминание, которое вполне можно повесить дома. Не будешь же рисовать пляску смерти на стене в спальной. К стати о спальной. Именно тогда появляется настенное распятие, повешенное в изголовье кровати. Как напоминание о том кресте, который поставят над тобою после. То есть, кровать стала восприниматься как образ гроба. Оно и раньше так бывало, конечно, но преимущественно в монашеской среде. И, конечно же, появляются напоминающие о смерти мелкие вещи. Например, четки, звеньями которых были маленькие черепа. Да и не только четки, много иного.

И вот тогда, мы сейчас уже говорим не о пятнадцатом веке, а скорее о семнадцатом появляется привычный нам образ смерти, как скелет, облаченный в саван и вооруженный косой.

Но о нем стоит поговорить отдельно.