https://www.youtube.com/watch?time_continue=1&v=QDC4mia4...
В этой части мы анализируем речь Йозефа Геббельса о тотальной войне. Его риторические приёмы, аргументы, пафос и динамику речи.
Особое внимание мы уделим способам манипуляции сознанием слушателей, использованным в этой речи: какие они бывают, как их увидеть и как на них не попасться.
Кто такой шут в обыденном нашем представлении? Этакий клоун, остряк, отличавшийся от остальных весельчаков своего времени тем, что работал с VIP аудиторией. Такой Мартиросян при Путине. С поправкой на эпоху, разумеется. Но не складывается картинка. И загвоздка вот где: при всем своем средневековом символизме любой королевский двор это генеральный штаб государства, место, где принимают важнейшие стратегические решения. Никто не стал бы держать бы в настолько серьезном месте юмориста, равно как не держат их там и сейчас. Но ведь держали. Значит шут не юморист. Тогда кто? Давайте присмотримся к особенностям этого ремесла и попытаемся ответить на этот вопрос.
Как попадали в профессию.
А по-разному. В Испании, например, считалось, что шуты это аллегория на добрый и верный народ. По этой причине туда подбирали карликов, уродов и тому подобных персонажей. Дабы на этом фоне благородные идальго и солнцеподобный властитель смотрелись особенно выигрышно. При дворе Филиппа IV такого «народа» насчитывалось по самым скромным оценкам около 110-150 душ. Они не обязаны были даже как то особенно хохмить, просто являть собой предмет опеки монарха. Их одевали в милые пасторальные костюмы, некоторым доставалось и дворянское платье, а одному, беспалому, даже пожаловали шпагу. Нежная забота, тонкий юмор. Правда при наличии интеллекта их назначали (параллельно) и на вполне серьезные должности. Например, карлик Эль Примо занимал видный пост в королевской канцелярии. И даже, как и его коллега, дон Себастьяно дель Мора, имел немало любовных приключений с благородными дамами стандартного размера.
А вот в России очень жаловали иностранцев. Так как свои подданные, по причине вековой привычки, не могли смеяться государю в лицо. Самым известным шутом Петра был крещеный испанский еврей, занимавшийся какими-то финансовыми делами в Голландии Ян Ла Коста. Лихого парня прилично поносило по свету, пока его не заприметил варварский царь из занесенной снегом Московии. За глубокое знание Библии и классических языков, а также за профессиональную игру в карты и высокую устойчивость к алкоголю герр Питер нанял его шутом. И обожал вести с ним богословские споры. И господин Ла Коста (или да Коста) дошутился аж до царствования Анна Иоановны. Которая ценила шутку. При ней появился еще один примечательный интурист – Пьетро-Мирра Педрилло. С такой фамилией в России и шутить то особенно не приходилось, но парень жег. Да так, что вошел в русский эпос под именем Петрушки. А войдя в русский эпос, собрал свои кровно заработанные червонцы и свалил в свое солнечное отечество.
Помимо этого, шутовство зачастую было наказанием. Та же Анна Иоановна, узнав, что князь Михайло Голицын тайно принял католицизм и женился на какой-то нерусской барышне, назвала его дураком, зачислила в дурацкую роту, женила его на русской бабе (построив для свадьбы ледяной дворец). И в течении восьми лет с 1732 по 1740 незадачливый князь на всех пирах обносил гостей русским народным квасом. Приучала матушка-императрица элиту любить Родину и не засматриваться на загнивающий Запад.
А вот шевалье Антаун д ‘Англере, земляк знаменитого д’Артаньяна, шутом стал от безысходности. Герцог Маенский поймал его однажды со своей любовницей в ситуации, не допускающей двойного толкования. И дабы избежать мести герцога, брата практически всесильного де Гиза (о котором ниже), незадачливый любовник, обладавший помимо прочего тонким умом, остроумием и проницательностью, становится шутом короля Генриха Валуа, Шико Первым. А шут короля – неприкосновенен. Правда, нашлись некоторые несознательные граждане, считавшие поступок шевалье д’Англере трусостью. На что шут заметил, что он еще и дворянин, после чего несознательных граждан находили на окраинах Парижа хладными и бездыханными. Шико считался одним из лучших фехтовальщиков своего времени.
Дресс-код
Воображение привычно рисует шута в красном или пестром трико и колпаке с бубенцами. Такое было, но не везде и не всегда. Колпак, с тремя хвостами, символизировавший ослиные уши и хвост и обозначавший покорность своей дурацкой судьбе, обычно был униформой британских шутов. Обтягивающее одеяние носили, как правило, шуты. веселившие повелителей еще и акробатическими этюдами. В остальном – полет фантазии. Многие, наоборот, старались одеваться подчеркнуто строго или следовать моде. Шико, например, носил шпагу. А светлейший князь генералиссимус Суворов, иногда шутовствовавший, по причине детской непосредственности и бойкости нрава, откалывал свои иногда забавные иногда грустные шутки в генеральском мундире или в чем он там был на тот момент. Делал он это, по его словам, дабы за глупостью ум скрыть и завистников себе не наживать. А делал он многое. Однажды, желая подколоть любившего пышные выезды вельможу, он наведался к нему в гости на карете, в которую было запряжено 40 пар лошадей. Другой раз желая высмеять до ужаса усложнившийся церемониал поклонов перед государыней он припрыгал к ней через пол зала на одной ноге. Вот вам и великий полководец.
Шуту все можно.
И ведь действительно. Обижаться на шутов считалось дурным тоном. Даже королям. Шико, шут короля Генриха III Французского имел обыкновение сидеть на королевском троне. Что в принципе могло повлечь за собой известные последствия. Когда же король однажды попросил своего шута уступить ему трон (ему там надо было находиться согласно протоколу), шут ответил: «Да пожалуйста! Я на него не претендую». Влиятельнейший герцог де Гиз, находившийся в зале (и имевший виды на французскую корону), несколько побагровел от такой шутки. Таковое изменение цвета сиятельнейшей физиономии не осталось незамеченным…и вот странность, у герцога в том же дворце случилась пренеприятнейшая встреча. В результате которой отверстий в его теле стало на пару дюжин больше того числа, которое установлено Создателем. Вот такая вот шутка.
Трибуле, служивший Франциску Первому, пожелал поднести своему повелителю top list самых дивных кретинов в мировой истории. Список возглавлял сам Франциск. Удивленному королю было пояснено, что только полный дурачок будет допускать то, что Карл Пятый, германский император (у которого Франциск даже как-то посидел в плену) с войском (по своим глубоко немецким делам) пройдет по насквозь суверенной земле Франции. И притом с согласия французского короля. Его величество, после некоторого размышления, изрекли : «Что ж, кто-то же должен говорить мне правду».
Резюмируя вышесказанное, вернемся к началу. Дак кто такой шут? Конечно, следуя логике жанра мне бы сейчас следовало выдать какую-нибудь мыслищу, поражающую своей мудростью или что-то искрометное и веселое. Но что-то не выдается. Были короли, лично ответственные за все хорошее и плохое, происходившее в государстве. Были шуты, имевшие возможность сказать этим королям в лицо все, что они думают по этому поводу, по праву персонализированного гласа народа. Короли кончились, и глас народа смолк. Не к кому взывать.
Исторический анекдот
Когда кронпринц Швеции Карл Юхан (в девичестве маршал Франции Жан Батист Бернадот, князь Понте-Корво) прибыл впервые в Стокгольм, ему, по традиции показали дворец и представили придворных. Сановные старцы решили произвести приятное впечатление на наследника престола и представились на французский манер. Но французский их молодости (то есть, эпохи Людовика XIV) немного устарел, что повлекло за собой пару забавных случаев:
Шталмейстер престарелой королевы Шарлотты, представил себя не как grand ecuyer (шталместер), а как grand etalon (большой жеребец). На удивленный взгляд кронпринца почтенный старец сказал, что когда-то их было трое, но теперь ее величество постарели и он прекрасно справляется один. Поперхнувшийся кронпринц решил ничего не уточнять и быстро перешел к обер-гоф-егермейстеру, который тоже решил блеснуть. Этот придворный представился не как grand Veneur, а как grand Venerien, то есть обер-сифилитик двора. На этом осмотр дворца был временно приостановлен, а Карл Юхан решил сделать особый упор на изучении шведского, в чем, кстати, не преуспел .
Простите меня за то, что я выбиваюсь из привычной тематики. Но, не могу не высказаться. Хотя вряд ли я скажу что-то принципиально новое.
Ситуация, побудившая новую волну дискуссий о смертной казни, известна всем. Она, безусловно, чудовищна. Для тех, кто не в курсе, я коротко расскажу. Некий Михаил Туватин убил в Саратове девятилетнюю школьницу, которая, по его мнению, могла помешать ему захватить пустующий гараж, сообщив взрослым о его инициативе, свидетелем которой она случайно стала. Понятно негодование людей, требующих расправы над отморозком. Моя первая реакция на случившееся была сходной: захотелось урода пристрелить. Хочется, кстати, до сих пор.
Но, у меня есть несколько вопросов к самому себе и к окружающему миру, которые мне мешают требовать расправы над подонком.
Но для того, чтобы их задать придется немного отвлечься от текущей ситуации и посмотреть в историю явления. Итак, все знают, что такое смертная казнь. Также, всем известны аргументы ее сторонников и аргументы ее противников. Но сейчас я бы хотел сделать акцент не на каком-либо отдельном аргументе, а попытаться взглянуть на явление с непривычной для себя самого стороны.
Итак. Смертная казнь есть, по сути своей, вотум доверия общества власти. Общество доверяет власти лишать жизни отдельных его членов ради блага всего общества. При этом, государство берет на себя ответственность за принимаемое решение и его исполнение, совершаемое с молчаливого (или озвученного) одобрения общества.
Если мы посмотрим на институт смертной казни в средние века, то там, публичность исполнения приговора несла не только и не столько назидательную функцию, сколько функцию разделения ответственности между обществом и государством, функцию соучастия общества в деле исполнения приговора. Поясню, существовало определенное количество условий, при которых толпа имела освященное обычаем право отбить преступника у стражи или даже у палача. А молчащая у плахи толпа своим молчанием легитимировала свершавшееся действо. Кроме того, сама казнь проходила не на территории «государства» (в замке), а на территории «народа» - на рыночной площади. Тут кстати, показателен одна особенность Английской истории: своих личных врагов король Англии казнит в Тауэре, в королевском замке, там, где никто не сможет помешать его правосудию, а преступники, согрешившие против добрых горожан, прощаются с жизнью на территории города, в Тайберне.
Новое время существенно прибавило стражи у подножия эшафота, тем самым сведя народ исключительно до роли зрителей, не могущих никак повлиять на исполнение приговора, а потом и вовсе скрыло эту процедуру за тюремными стенами. Что, в свою очередь способствовало тому, чтобы подход к казни, как вотуму доверия общества государству перестал быть заметным и читаемым, а потом и вовсе забылся.
Так вот, я веду к тому, что у российского государства в ХХ веке было две неудачные попытки введения смертной казни. И всякий раз они оборачивались против общества. То есть, начиная с казни уголовных преступников, оно очень быстро докатывалось до казней преступников политических. И я полагаю, что нынешний формат российского государства не заслужил третьей попытки. Сегодня мы разрешим ему от нашего имени (ибо мы источник права) расстрелять мразь, убившую ребенка, а завтра оно уже к нам решит присмотреться повнимательнее. Обратите внимание, мораторий еще не снят, а депутат Государственной Думы Евгений Примаков уже заявляет о том, что стрелять нужно еще и предателей Родины. Интересно, кого он имеет в виду в наше невоенное время?
Когда я учился на историческом факультете, нам рассказывали, как преподавать детям историю, что логично. Рассказывали и про фронтальный подход и про разнообразные хитрости. Но суть сводилась к одному: мы должны были под любым соусом впихнуть в сопротивляющегося ребенка (а то, что эта тварь будет сопротивляться – было аксиомой) определенное количество информации. То есть, факты (имена, места, даты), их хронологическую последовательность и причинно-следственные связи существующие между ними. Тип соуса, под которым мы должны были подать основное блюдо отдавался на откуп нам самим. Нет, нам конечно же говорили, что соусы нужно иногда менять, а то от одного и того же может сделаться дурно, рассказывали, как их правильно готовить, а также учили работать тем или иным (который лично у тебя получался прекрасно) особенно вдумчиво, добиваясь шедевра. Кому-то удавался игровой подход, из кого-то получался годный лектор, ну да не важно. Суть была в том, что есть определенный набор килобайтов, который нужно внедрить в ребенка, который будет сопротивляться и запомнит далеко не все. Его можно обмануть, заставить, восхитить, сделать все, что угодно, но цели своей добиться. Мы обязаны дать и дать так, чтобы он не имел ни единого шанса не взять. Такая стратегическая наступательная операция.
Но при этом, как показал опыт, сами мы брали знания, когда нам их никто особо и не давал. Когда мы готовились к урокам, писали исследовательские работы (не обязательные, а те, которые в кайф), то есть, когда мы, во-первых, знали как мы применим наши знания, а во-вторых, узнавали нужное параллельно с чем-то не особо связанным с предметом. Например, параллельно с изучением возрастной психологии и всякого смежного, так как нам важно было знать, какой объем информации подросток способен переварить за раз, без особого ущерба для себя.
То есть, знания хорошо усваиваются тогда, когда ты их собираешься применить в ближайшем или хотя бы обозримом будущем и, одновременно, когда ты их берешь с корпусом неких иных знаний. Не абы какую Америку я сейчас открыл, но тогда это было ново и важно. То есть знания не столько даются, сколько берутся. А берутся настолько, насколько применяются.
Потом, когда годы моей учебы закончились, я попытался начать применять все это на практике. Первая попытка была не удачна от слова совсем: я попытался устроить среди детей научную конференцию, с серьезными историками в качестве экспертов, с интересующими их темами (про секс, фашизм, секты и рекламные технологии). Попытка оказалась провальной: темы я дал им выбрать годные, а вот эксперты оказались явно не про них. Профессионалы истории, преподаватели университета просто не входили в их референтную группу и были детям чудовищно скучны. И, кроме того, сам формат применения знаний – конференция, тоже был не про них. Но это и логично, ученые же собираются на конференции познакомиться с коллегами, поговорить, выпить, поспорить, найти точки соприкосновения. Не за докладами же туда, на самом деле, едут. А дети друг друга давно и хорошо знали, и о ходе работы друг друга были прекрасно осведомлены.
В ходе второй попытки я учел ошибки первой. Сделал так, чтобы можно было и перед своими хвост распушить и драйва поймать и научиться много чему, помимо самой истории. Это была реконструкция. Много я про нее уже говорил, повторяться не буду. Скажу лишь, что не ей одной жив человек (нет, правда).
И вот я созрел для эксперимента №3.
Итак, в ходе своей работы я все больше работаю с подростками, ориентированными на те или иные гуманитарные специальности. Кроме того, я обожаю объединять интересные мне вещи в что-то одно. И я решил попробовать предложить детям следующее: написать серию сценариев, охватывающих изучаемый период. Писать предложу, как полный метр, так и короткий. Как для анимации, так для кино и театра.
С одной стороны, им придется окунуться в материал и узнать много. И я сейчас говорю не только о политической и бытовой истории, но и про саму драматургию, право слово, там есть, что почитать, от Аристотеля и Шекспира до Роулинг и Маки. Так же, масса того, чему придется научиться: структурировать информацию, расставлять акценты, писать, в конце концов. И при этом, писать по-разному, так как одно дело - логлайн, и совсем другое – разработка диалога. И тут, например, всплывают такие куски исторического знания, которые мало где всплывают: о чем реально могли поговорить два горожанина, скажем, Флоренции, встретившись на улице? Как друг другу могли обращаться рыцарь и монах, встретившись на дороге? Да и про логлайн забывать не стоит: как в двух-трех строках заинтересовать современного человека историей Савонаролы или шотландского гвардейца французского короля?
С другой стороны, для современного подроста, выросшего на кино (что не плохо, просто факт), использование привычной драматургической схемы для структурирования исторического материала может оказаться удачным ходом.
Вот смотрите. Мы берем предложенную выше схему и начинаем укладывать в нее историю Генриха VIII Английского. Делая акцент на его разводе с Екатериной Арагонской. Или, возьмем шире, на его семейной жизни в целом. Также сюда прекрасно ляжет история любого другого исторического деятеля. Не только биографии ложатся в эту схему, но и революции (хоть обычные, хоть научные) на примере рядового участника, которого автор решит сделать героем. Он просто наведет фокус камеры на конкретного Жана (Джона, Иоганна, Ивана), и проведет его через то или иное, заинтересовавшее его событие. О котором ему придется немало узнать.
В-третьих, для подростка это будет интересной профессиональной пробой. Навык написания сценария может пригодиться много где, не только на студии.
MILITARE (предыстория)
Итак. Все началось со святого Бенедикта. Точнее с его слов о том, что монах должен служить Господу. Важно и примечательно здесь то, что для выражения своей мысли он применил глагол militare, а не servere. То есть, служба господня сравнивалась им с военной, а не с рабской или крестьянской. Кстати, именно в знак полувоенного статуса монаха, Бенедикт предписывает носить к облачению кожаный пояс, а не подпоясываться вервием. Хотя в обыденном представлении католический монах всегда почему-то подпоясан именно веревкой.
Но, довольно о святом Бенедикте. Перенесемся в Европу начала тринадцатого столетия. В это время бенедиктинцы и цистерцианцы были уже везде, где только можно. Братья основывали монастыри, запирались в них и предавались аскетическим упражнениям и работе на благо Церкви, не забывая, впрочем, и о себе. Про «запирались» я сказал не зря. Дело в том, что монахи очень мало контактировали с окружающим миром. Им интереснее было в монастыре, там книги, красота служб, умные собеседники, хорошая еда и вино. А окружающий мир, постепенно, на бытовом уровне погружался в бездну дремучего язычества. Но это в деревнях. А в города и замки волны возвращающихся крестоносцев несли не только святые реликвии, но и манихейскую ересь, ну и прочее гадкое, подхваченное на Востоке. И в Европе этому никто не мог противостоять. Дело в том, что приходское духовенство (священники в деревнях и городах, капелланы в замках) формировалось по остаточному принципу. То есть, по большей части из тех, кто не смог жить в монастыре. Или кого монастырь не хотел видеть в своих стенах. Но, так или иначе, именно рядовое приходское духовенство ни по уровню образования, ни по уровню личной аскезы, ни по способности к проповеди не смогло противостоять вульгарным верованиям деревни и ересям Востока. Толстый поп, с трудом служащий мессу на корявой латыни (не понимая вычитываемых из книги слов), не дурак выпить и поволочиться за хорошенькими прихожанками – этот образ рождается именно тогда.
Миру нужны были новые монахи: образованные как бенедиктинцы, но подвижные как венецианские купцы. Идущие с проповедью в города, деревни, замки. Монахи без монастырей. И они появились. Они не могли не появиться.
ДОМИНИК
Итак, был испанский дворянин – Доминик де Гусман Гарсес. В молодые годы он уделял большее внимание книге и молитве, нежели воинским упражнениям. Изучал в Паленсии теологию и свободные искусства, стал священником. Известно, что в монастырь он не собирался, но наоборот, обращал внимание на проповедь Слова окружающим его людям, причем не только словами, но и делами. Например, продал свои книги (книги, Карл!) для выкупа христианских пленных у мавров. Активный был молодой священник, активный и умный. В 1206 году он селится на Юге Франции, чтобы вести проповедь против альбигойцев, что в то время было не только несколько самонадеянно, но и опасно. Цель свою он видел в проповеди через личный пример приходского духовенства, а также через изучение наук, прежде всего этим самым приходским духовенством. Очень скоро он стал не один, община единомышленников вокруг него росла. Точнее две: мужская и женская. Жили они в городе, в просторных домах, куда можно было взять и прийти любому желающему, что для той поры было чем-то невероятным. Но восторгаться Домиником и его братьями жителям Тулузы было особо некогда. Как Вы, наверняка помните, примерно в это время к ним пришли гости: Симон де Монфор со товарищи. И все завертелось.
А что же наш герой? Он удаляется из Тулузы, селится ближе к Каркассону, где, по его словам его не любят и живет там, просто живет, не принимая в происходящих событиях никакого участия. Почти. Он не примыкает к крестоносцам Монфора, не принимает из папских рук митру епископа Безье и не запирается в глухой обители, как цистерцианцы. Но продолжает в личной беседе убеждать еретиков оставить ересь, ведя себя как исключительно отдельно взятый священник. Иногда его за то хвалили, но чаще ему доставались иные знаки внимания, хотя мы можем говорить о паре-тройке десятков альбигойцев, оставивших ересь благодаря его проповеди. И, это важно и стоит заметить ради исторической правды: ни сам Доминик и никто из его братьев не замечен ни в терроре против альбигойцев, ни в благословлении этого террора. Они в это время тихо перебирали четки.
РОЗАРИЙ
Кстати, четки. Мы привыкли видеть католического монаха с длиннющими четками на поясе. Так вот, это правило ввел именно святой Доминик. Четки делились на пятнадцать десятков (католики миряне пользуются более короткой версией – в пять), каждый из которых являлся воспоминанием определенного момента Евангелия. Так можно было в молитве и благочестивом размышлении вспоминать Священное Писание, которого у путешествующего проповедника просто не было под рукой, как и молитвослова с часословом. Носили их, как меч духовный, на кожаном поясе, напоминающем о поясе воина.
ОРДЕН
Но эта тихая радость начала была недолгой. В 1214 году Доминик обращается к папе, Иннокентию III с просьбой утвердить устав нового ордена, Ордена Проповедников (Ordo Praedicatores). Папе идея понравилась, но пока Латеранский собор, пока еще что-то, папа умер. Орден утвердил уже следующий понтифик Гонорий III в 1216 году. И прям порадовал всех своей кадровой политикой, решив следующее: раз проповедники образованы и работают не от сети как бенедиктинцы, а на батарейках, как гончие псы, то пусть они занимаются двумя важнейшими вещами – образованием и расследованием ересей. Мозгов у них хватает, а к месту они не привязаны. Кроме того, орден разрастался сетью по всей Европе и, преимущественно, по университетским городам. То есть, доминиканцы, это, прежде всего, просветители студенчества. Не удивительно, что первыми известными доминиканцами стали именно ученые - Иоганн Экхарт, Альберт Великий, Фома Аквинский.
Тленный мир
Интерес выражается в идее о бренности всего сущего. Идея стара, а вот способ выражения – нет. Во-первых, это стихи. Стихи, посвященные дамам. Общий смысл произведений таков – ты была прекрасна и красива, ты умерла и теперь ужасна. Или стихи, писанные от женского имени – я была прекрасна, теперь старею и вот с каждым днем мой облик все больше напоминает образ покойной: дряблая кожа, тонкие конечности, гнилые зубы, редкий и седой волос, тусклый взгляд. Да и изобразительные источники данного периода дают нам схожую картинку. Там нет стерильно чистого скелета, целомудренно завернутого в саван. Нет, там бесстыдно обнаженный и тронутый тлением труп. С вздувшимся животом, поедаемый червями. По этому поводу Бодлер (правда уже в 19 веке) написал очень средневековое произведение, которое сразу затронуло обе темы: и тему увядающей красоты и тему трупного безобразия:
Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?
Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.
И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.
И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
От смрада на лугу, в душистом зное лета,
Едва не стало дурно вам.
Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь.
Все это двигалось, вздымалось и блестело,
Как будто, вдруг оживлено,
Росло и множилось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно.
И этот мир струил таинственные звуки,
Как ветер, как бегущий вал,
Как будто сеятель, подъемля плавно руки,
Над нивой зерна развевал.
То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,
Как первый очерк, как пятно,
Где взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно.
Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,
Косила сука злой зрачок,
И выжидала миг, чтоб отхватить от кости
И лакомый сожрать кусок.
Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.
И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.
Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты - навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.
(подлинные стихи 15 века можете найти у Й. Хейзинги в «Осени средневековья» в главе XI «Образ смерти»)
И здесь важны два момента. Изображенный покойник, это не образ смерти, которая ждет. Это образ тебя завтрашнего. Это иллюстрация средневекового приветствия и просто расхожей фразы: memento mori – помни о смерти (или, как у нас: «Воспомяни, человече, последняя своя»). Эта фраза не была создана в 15 столетии, отнюдь. Это один из общих моментов христианской проповеди, призывающий к покаянию. Но именно тогда она стала очень популярной. Второй момент: средневековый человек жил не в ожидании неминуемого конца. Нет, он жил в ощущении процесса. Смерть это не момент, это процесс. Старение равнялось умиранию. Ветшание тела – приобретение образа покойника. Такое вялотекущее разложение.
И еще один момент, с моей очки зрения – один из ключевых. Смерть показана, дана очень телесно. И в описании и в изображении. Средневековый символизм уступает место натурализму. Черви, слизь, гной и гниль даны крупным планом. Художник не скупиться на детали и подробности. Зачем? Мне видится следующее. В этом описании смерти натурализм подчеркивается не случайно. Это ренессансный ответ Ренессансу. Уж если вы восхищаетесь материальным и плотским, не отводите взгляд, досмотрите историю временной материи до конца. Не только в момент ее цветущей силы и красоты, но и в момент гнилостного увядания. Это проблематизация Ренессанса языком Ренессанса. То есть, смерть – синоним материи, так как она является необходимым качеством всего материального. А вот жизнь она духовна, она идеальна. Другими словами: жизнь не в буйстве эмоций, красок и наслаждений даруемых телом, она в жизни духа, а буйство плоти есть лишь предисловие к смерти.
Memento mori
Средние века – эпоха символа и жеста. В этом вопросе тоже. О скоротечности бытия культура этого периода говорит намеками. Иногда более явными, иногда менее. Пляска смерти – totentanz один из самых явных. Что это такое? Это изображение хоровода мертвецов. Притом самого разного социального статуса. Здесь и папа, и кардинал, и король, и последний золотарь, и наемник, и палач, и проститутка. Изображалась она много где, но в основном в церквях, по кругу. Притом с очень характерным намеком: входящий в портал человек как бы замыкал этот хоровод собою. То есть зритель становился одновременно участником. А еще это не только картина, это еще и танец, исполняемый актерами на городских площадях. Или, как вариант погребального танца. Похоронного. Кстати о похоронных танцах. Всем известная сарабанда. Танец похоронный, но как он им стал. Изначально сарабанда – достаточно фривольный танец, с достаточно сильным эротическим подтекстом. Что-то вроде вольты. Но в 16 веке его начинают писать в более медленном ритме и в минорном ключе. То есть танец символизирующий пыл страсти переосмысляется как танец символизирующий и ее закат. То есть, с определенной натяжкой, но можно сказать, что тема эротизма и тема смерти в средние века немало пересекались, как темы предельно пристального внимания к телесности. Но при этом, именно в таком нравоучительном залоге: радуйся моменту, но помни о конце. Но это далеко не все. Элементов, долженствующих вернуть человеку память смертную было много и они окружали его везде, не только в церкви и на кладбище. Например, такой жанр живописи, как натюрморт преследовал эту же цель. Поясняю: это такое очень светское напоминание, тонкий намек. Цветы еще не увяли, но уже срезаны, поросенок еще не протух, но уже убит, выпотрошен и изжарен. То есть, это такое напоминание, которое вполне можно повесить дома. Не будешь же рисовать пляску смерти на стене в спальной. К стати о спальной. Именно тогда появляется настенное распятие, повешенное в изголовье кровати. Как напоминание о том кресте, который поставят над тобою после. То есть, кровать стала восприниматься как образ гроба. Оно и раньше так бывало, конечно, но преимущественно в монашеской среде. И, конечно же, появляются напоминающие о смерти мелкие вещи. Например, четки, звеньями которых были маленькие черепа. Да и не только четки, много иного.
И вот тогда, мы сейчас уже говорим не о пятнадцатом веке, а скорее о семнадцатом появляется привычный нам образ смерти, как скелет, облаченный в саван и вооруженный косой.
Но о нем стоит поговорить отдельно.
В данном тексте я попытаюсь отисать, пусть и коротко, такой элемент средневековой культуры смерти, как Ангел смерти.
Когда я только задумывал этот текст, я думал, что есть некий ангел смерти. В том смысле, что у него есть имя, конкретный образ. Как например есть 14 (насколько мне известно) проименованных в Писании ангелов. Семь архангелов и столько же отколовшихся. Каждый из них ангел, но, тем не менее, не похожий на другого. Вот Азазель совсем не похож на Бегемота, а Уриэль на Михаила. Думал, что с ангелом смерти какая-то похожая история. Что есть специальный ангел с косой.
А вот нет. Ангелом смерти может выступать практически любой ангел. Например, за праведными приходит ангел-благовеститель Гавриил, а вот какого-то негодника вполне может известить о наступлении смертного часа вполне себе Азазель или Абадонн. Как шахат, ангел-губитель.
Но как же быть с неправедными и не грешными, с нами, которых девяносто процентов от всего человечества (а то все девяносто пять)? Сам Гавриил к каждому? Или Бегемот? Вряд ли. Бегемот конечно не обломается забрать Сашу Грей, но вряд-ли гордый демон будет падать молнией из поднебесья за каждой … ну вы поняли.
Так вот, за всеми нами приходит некий многоглазый ангел. Да, именно многлазый. Из Писания мы знаем только одного многоглазого – это херувим. Точнее херувимы. Это первые существа, созданные Господом в третий день творения и окружающие Его престол, точнее, им являющиеся. А дальше все очень логично: для Суда человек должен предстать пред престолом Всевышнего и самый ближний к Нему и отлетает за человеком. Гавриил приходит за теми, о ком никакого суда не требуется, они святы. Так же суда не требуют отъявленные грешники, с ними тоже все понятно.
Но. Есть еще один момент. Ангел смерти возвещает лишь о смерти естественной. При насильственной смерти посланец Неба не присутствует. Человек узурпирует его функцию, человек поднимает меч. В то время как наш герой, подобно жнецу подъемлет серп. Или косу. Сжиная тяжелый, зрелый колос для Господина жатвы. То есть, согласно Писанию, ангел смерти не легитимизирует своим присутствием убийство. Грех остается грехом.
Итак, к моменту наступления Средних Веков и христианизации Европы мы имеем следующее: смерть это он, это ангел, выглядящий как ангел: светлый лик, крылья, все как полается. Про «многая очи» знали только интеллектуалы. На этот момент никаких кос и саванов не наблюдается.
Раннее и Высокое к Средневековье к теме смерти особого интереса не испытывют. Ни в области искусства, ни в области богословия и философии. Внимания на ней как-то особо не замечено. Нет статуй, фресок полотен и гобеленов. Их нет не то, что бы вовсе, их нет в товарном количестве.
Зато век 15 начинает отрываться за всех. В европейском искусстве появляется макабрическая тема. И не только появляется, а входит в топ и никуда оттуда не собирается еще века два как.
Так что это? Как это выглядело натурально? Вряд ли по средневековым Лондону и Парижу разгуливали готы, все в черном, трагичные и непонятые. А где вообще по средневековому городу можно разгуливать? Там тесно и грязно. Свободное место это либо площади, занятые торговлей либо кладбища. Да. Именно кладбища. Обнесенные оградой и прилегающие к церкви они служили местом встреч, прогулок, бесед, а впоследствии и дуэлей. Только средневековое кладбище не напоминает кладбище в нашем Отечестве. Дело в том, что средневековый город мал. А кладбище имеет свойство к разрастанию. Но если так пойдет, то мертвые, со временем, вытеснят живых из городских стен. По этой причине в Европе кладбища имели заранее очерченную границу, выходить за которую права не имели. А покойников, пролежавших в земле пятьдесят (примерно) лет просто выкапывали и перемещали в склеп. Помните, у Шекспира, сцену из Гамлета, в которой главный герой находит знакомый череп? Конечно помните. Вопрос, откуда череп в чистой земле? Ему там совершенно неоткуда взяться. Но только все дело в том, что в Европе могилы копали на месте старых могил и череп там – абсолютно нормальная и естественная находка. Это я к чему? К тому, как в иконографии смерти начинает появляться образ разложившегося покойника. Для Европы, данного периода семантическая связь между смертью, кладбищем и костями была очевидна. Их там было много. И они там были на виду. Притом, не стоит забывать, что кладбище это еще и место постоянных прогулок. То есть человек приходил туда не 3-4 раза в год, к родным могилам, а гораздо чаще, по вполне жизненным своим делам, обсудить богословский трактат, обговорить купеческую сделку, встретиться с дамой. И, как место общественное, кладбища украшались. Могильные плиты с высеченными на них благочестивыми размышлениями, словами о бренности всего сущего, скульптурами, а то и целыми скульптурными композициями. То есть, средневековое кладбище в гораздо большей степени земля живых, нежели земля мертвых.
Но приходит 14 век. Век начала Возрождения. Время внимания к телу, в том числе. И помимо внимания к телу молодому, сильному, красивому это еще и время внимания к телу мертвому. То есть интерес к смерти приходит в Европу на волне Ренессанса. Не схоластика вовсе порождает мортитуральную культуру. Схоластика вообще не внимательна к материи. И к 15 веку интерес набирает оборот….
