Кошмар

Жизнь Лехи на киче переставала быть радужной. От нервов у него во рту вздулись белесые волдыри, а на голове появились расчесанные проплешины. Сокамерники его сторонились, вертухаи то и дело норовили садануть татьянкой по почкам. Все не ладилось, всё валилось из рук. В тюремном дворике Леха даже сверзился с турника — опять мелькнула в толпе зеков чертова блондинистая башка. А как-то раз Леха даже проиграл в карты. И кому! Коммерсу! Тот, кажется, был и сам не рад своей победе, ведь понимал, что теперь придется как-то стребовать с Лехи долг, иначе прослывет лохом. А сам Леха ничего не понимал — ведь четко видел на руке короля червей, но стоило шлепнуть им по столу, как тот обратился обычной шестеркой. То тут, то там он видел белобрысого бесполого уродца — и каждый раз в ситуации, когда один неверный шаг мог привести к зашквару.

Творилось что-то неладное — это Леха и сам догонял, хоть и не верил ни в Бога, ни в черта, но чувствовал — увязалось за ним что-то дрянное, стремное, нагоняло жути, но хуже того — ставило его в положение, в которых Лехин статус правильного пацана мог дать трещину. На зоне ведь как — кругом зашквар: тут в парашу шагнул, там с пола поел — кишкоблуды на этом погорают, или с петухом из одной посуды прополоскался и все — дрочи булки, получай дырявую ложку.

Дырявую ложку Леха ой как не хотел. Понимал он: все проблемы от блондинки этой, или блондина — поди разбери. Расспросить бы за эту лушпайку, но Свекор не слишком разговорчив и на Леху последнее время смотрит косо. Нужен подгон.

Тогда Абзац собрал чего было у него — полпачки чаю, папирос, купил шоколадку в лабазе и пошел на поклон к смотрящему.

— Вот, подгон небольшой. На ход воровской.

— Благодарствую. Откуда такая роскошь? — смотрящий брезгливо осмотрел подачку, кивнул на стол — клади, мол.

— Мне б информацию кой-какую, — Леха понизил голос — ни к чему сокамерникам знать, что у него за вопросы. — Ты ж давно здесь чалишься?

— Давненько. Тебе зачем?

— Да есть тут... Короче, помнишь, я за белобрысого интересовался?

— Склерозом не страдаю.

— Что с ним стало? Где он сейчас?

— А ты точно не мент? — ухмыльнулся Гена Свекор, продемонстрировал желто-коричневые от чифиря зубы. — Вскрылся он. Третий год уж пошел.

— Вскрылся? — упавшим голосом переспросил Леха. Надежда на хоть какое-то рациональное объяснение происходящего таяла с каждой секундой. — А че так?

— А я знаю? Записок он не оставлял, — пожал плечами Гена, но, видя отчаяние в глазах Лехи, сжалился, продолжил: — Короче, заехал к нам в девяносто четвертом паренек — типичный лох. Имени не знаю — его сразу Люськой окрестили. Сел он по сто пятьдесят шестой — за мошенничество. Была у него какая-то контора астрологическая — гороскопы, хероскопы и прочая херомантия. Шарлатанничал помаленечку, на место Чумака метил. Ну и то ли нагадал кому не то, то ли не поделился с кем — не знаю, так или иначе закрыли его к нам. А насолил он, видать, кому-то крепко — на СИЗО сразу в пресс-хату заехал. Он — ломиться, а вертухаям по боку — на лапу получили. Кошмарили его там... люто. Пускали по кругу, хлеборезку проредили — чтоб вафлил и не кусался, левое бельмо потушили. Даже добыли откуда-то бабские шмотки, заставляли так ходить. Короче, устроили ад на земле. И так два с лишним месяца. Потом сюда перевели, на него прогон пришел, ну и все продолжилось.

Леха кивнул. Страшных историй про пресс-хаты он наслушался и на малолетке от сокамерников, и от следаков — те любили нагонять жути, угрожали отправить к лютым беспредельщикам, которые ломали даже бывалых воров.

— Опустился бедняга, зарос, кровью харкался, ходил еле-еле. Вот, в один прекрасный день он не выдержал, выпросил у главпетуха мойку. Все думали — сам вскроется, а он вместо этого пописал ссученного, который его больше всех кошмарил. Встал перед ним на колени — и лезвием по брюху со всей дури, аж кишки наружу. Понятное дело, пустили буц-команду. Его потоптали, в лазарете забинтовали на скорую руку и спустили на ночь в ШИЗО — в понедельник кум приедет, разберется. Люська кума дожидаться не стал — разгрыз вены, да там и кончился. Разве что на стене такую Мону Лизу оставил, да еще кровью — аж в тот же день заштукатурили.

Леху передернуло — это он, выходит, в том же пердельнике отбывал? Загруженный, он присел на свою шконку и схватился за голову. Похоже, впрягаться за него было некому, и шевелить рогом придется самому.

От тюремного непропеченного хлеба неимоверно пучило. На киче кишечник совсем расклеился — бегать к дальняку приходилось по три-четыре раза на дню.

Вот и сегодня, вскоре после обеда, у Лехи так рвануло днище, что тот едва не снес к чертовой матери стол — благо, ножки болтами прикручены. Угнездился в позе орла над генуей, в спешке саданулся затылком об нависающий над парашей кран и... его задница издала звук, который мог бы сделать честь кремлевскому салюту. Тут же из-за ширмы раздалось насмешливое:

— В этой жопе явно член бывал!

Лехины глаза налились кровью, даже кишечник будто застремался бунтовать, затих. На киче за такие слова разбивали головы. Предъява такого рода уже не считалась дружеской подколкой; это настоящий наезд, за который с шутника требовалось спросить по всей строгости, иначе – авторитет петуху под хвост. Подтянув треники, Абзац встал, окинул диким взглядом сокамерников. Те занимались своими делами — Коммерс писал очередную маляву руководству колонии, жаловался на тяжелые условия. Поп листал затрепанную Библию, Свекор вертел в пальцах заточенную монетку. Типа все не при делах. Леха взревел:

— Кто, сука? Кто это сейчас вякнул?

Под горячую руку попался Саранча — тот как раз обретался поблизости, а на поганой роже блуждала гадкая ухмылочка. Недолго думая, Леха стащил его с пальмы за ногу, наступил на грудь, придавил. Тот захрипел:

— Ты чего, братан, фляга протекла? Я вообще молчал!

— Пасть раззявил, потом заднюю включаешь? Абзац тебе, вафлер дырявый!

Леха бил сильно, с наслаждением, точно мстил Саранче за все дни, проведенные на измене из-за чертового Люськи. Вминал скулы, долбил по зубам, вколачивал нос в череп и даже не сразу остановился, когда на спину посыпались удары дубинок буц-команды. Наконец, церберы оттащили его от Саранчи, запятили в угол, наподдали самосудами по ребрам и отконвоировали в ШИЗО.

***

Оказавшись в той же камере, что и в прошлый раз, Леха едва не завыл от отчаяния. Он метался от угла к углу, матерился, колотил по стенам, не обращая внимания на сбитые в кровь костяшки. Когда он, наконец, без сил обрушился на грязный матрас, на грудь ему шлепнулся кусок штукатурки, следом — еще один. Подняв голову, Леха увидел полосы и надписи, проступающие на старом слое. От влажности штукатурка облупилась и лежала неплотно — можно ноготь просунуть. Так Леха и сделал, а потом еще раз и еще — ковырял, пока перед ним, наконец, во всей красе не показалось Люськино художество.

Десятки размашистых бурых линий и потёков — Леха не сомневался, что это была кровь замученного петуха, — судорожно изгибались, высекая на стене очертания бесполой фигуры. Тощее, скрюченное от невидимой тесноты существо с растрепанными волосами и огромной дырявой ложкой в руке, казалось, было целиком соткано из парализующего, нервозного трепета. Криво приоткрытый рот придавал морде создания выражение озлобленной дебильности, а единственный глаз в центре лба глядел на Леху со странной смесью страсти и свирепости, точно он — муха, которой можно оторвать крылья, или цыпленок, которому хочется отрезать лапку садовым секатором. Глаз был не нарисован, а проковырян в стене — дырка была глубокая, черная и чем-то испачканная по краям. Леха сунул палец — тот погрузился целиком. Абзац покрутил им в разные стороны, но палец ничего не касался, будто сразу под штукатуркой была не бетонная стена, а абсолютная, безбрежная пустота. И в этой пустоте Леха ощутил, как кожи коснулось чье-то холодное дыхание. Абзац спешно выдернул палец, отскочил. Потом не выдержал, вгляделся в дырку, но ничего не увидел в чернильной темноте.

Вокруг бабы эхом расходился тоннель, состоявший из надписей. К нижнему краю прилип выломанный искрошенный ноготь. Леху передернуло. Пытаясь прочесть написанное, он вертел головой и так и этак, но ничего не выходило — буквы были не русские, но и не английские, что-то среднее. Вспомнились те редкие уроки математики, которые он посещал в приюте — там были такие же: лямбда, дельта, фи. Получается, греческий.

Греческого Леха не знал. Единственное слово, которое ему с грехом пополам удалось прочесть — «лихо». И это самое лихо, походу, сюда и пригласил Люська — писал икону собственной кровью и молился на нее, а после — проложил твари путь своей смертью.

Сначала Леха пытался соскоблить проклятого бабомужика со стены, но тот не желал уходить. Потом принялся лепить на слюну отковырянную им же штукатурку обратно на рисунок, но и это не принесло результатов.

Наконец, Леха взял за правило не смотреть на гребаную стенку, но время от времени все же оглядывался, и ему казалось, что грубые контуры становились плавнее, наливались мрачной дымкой так, что лихо приобретало объем, приосанивалось, становилось ближе — точно делало еще шаг по коридору из надписей в его сторону. А что будет, когда оно выйдет совсем?

И Леха смотрел, играл с бурым рисунком в гляделки до боли в глазах, пока линии не сливались в бесформенное пятно, а тварь на рисунке не начинала тянуть к нему дырявую ложку, собираясь угостить ничем.

***

Из пердельника Леха вышел тихим и загруженным. На этот раз пришлось отсидеть тридцать баланд. Запаршивел он там окончательно — одежда провоняла, в уголках глаз скопился гной, голова и лобок расчесаны до кровавых язв, да ещё и зуб разболелся.

Сокамерники встретили холодно: Коммерс прятал глаза, Гена Свекор игнорил, лишь Саранча злобно зыркал с пальмы — его лицо было похоже на кусок лежалой говяжьей печени.

В тот же день Леха пробился в тюремную библиотеку. Здесь заведовал пожилой зек с глазами бассетхаунда. Когда Леха спросил, есть ли чего-нибудь о призраках и проклятиях, тот пожевал губами и молча вручил ему потрепанную книгу «Мифы и легенды народов мира». Приняв пыльный талмуд, Леха принялся листать до буквы «Л», пока, не наткнулся на картинку с высоченной одноглазой бабищей. Текст гласил:

«Лихо одноглазое — дух несчастий, злой доли и лихой судьбы. Привязывается к людям, мучает их, насылает болезни и безумие, пока не изводит совсем...»

Дочитав до этого места, Леха нервно сглотнул — изводиться «совсем» ему не хотелось.

«Говорят, Лихо способно направить судьбу человека по самому дурному пути — тому, что хуже смерти. Считается, что Лихо — бывшая богиня судьбы Лахесис, одна из сестер-грай, сбежавшая с их единственным глазом. С тех пор бродит она по миру, и на кого бы ни упал ее суровый взор — тот пожалеет, что родился. Как бы он ни пытался спастись или защититься — его судьба уже предопределена, а любое противодействие лишь приблизит к бесславному финалу. Часто Лихо изображают с дырявой ложкой как символом невзгод и несчастий, ведь такой вдоволь нахлебаться можно лишь горестей».

С тяжелым сердцем Леха захлопнул книгу. В другой ситуации дырявая ложка бы его рассмешила, но сейчас было не до шуток. Замученный беспредельщиками, Люська ухватился не за жизнь, а за смерть и, похоже, совершил свой первый и последний настоящий фокус, принеся себя в жертву, чтобы подкинуть подляну любому, кто окажется в злополучном карцере.

В камеру Леха вернулся уже под отбой и завалился на койку. Вскоре погасили верхнее освещение, остался лишь красный свет «залупы».

Началась гроза. Отблески молний прорывались через амбразуру, озаряя хату вспышками, будто фотографировали. Уголовники укладывались спать, а Леха кубатурил — что делать?

На ум лезли сцены из фильмов, просмотренных в видеосалонах — вот пастор тычет распятием в прикованную к кровати ранетку и воет гнусавым голосом переводчика: «Отступись, нечестивый!» Не то. Вот рыжуха пятится от серебряного креста в руках Ганнибала Лектера в том фильме с сисястыми вампиршами. И снова не то — Лихо же не вампир. Или как там ее? Лахесис? В другом фильме оборотня убивали пулями, отлитыми из нательного крестика. Даже зловредный шкет Омен — и тот боялся смотреть на кресты. Выходит, есть управа на Люськино проклятие. Да только где его взять?

Можно, конечно, заказать через барыгу — лавэ у Лехи найдется, одна беда — пока запрещенку протащат через конвои, Лихо уже добьется своего. Взгляд упал на койку напротив — на ней в свою раскидистую бороду храпел Поп.

«Немой-немой, а храпит как бегемот», — завистливо подумал Леха. Попа, конечно же, никакие демоны не доставали. Соблазн был велик, но риск… Добрые минут двадцать Леха взвешивал, раскидывал и так и этак, но по всему выходило, что единственный шанс на спасение находится от него через проход — спрятанный в подушку нательный крестик, один на всю камеру.

Леха бы еще долго решался, если бы под шконкой не заскреблось — точно кто-то снизу водил ногтями по матрасу и еле слышно шептал, подсказывая:

— Кукареку!

Ну уж нет!

Вскочив с места, Леха застыл перед шконкой напротив. На стенах от каждого его движения приплясывали кривые, изломанные тени; спину царапал чей-то взгляд. Леха обернулся — глазок в двери был черен, поблескивал нетерпеливо. Ударил гром и Абзац решился — запустил руку под наволочку, нащупал цепочку, потянул. Поп тут же проснулся, возмущенно замычал. Леха заткнул ему рот ладонью и зашипел:

— Глохни, борода, мне нужнее!

Немой глохнуть не желал — он схватил Леху за руку и принялся втягивать к себе на второй ярус. С ужасом Абзац смотрел, как шконки, будто в замедленной съемке, сначала кренятся, а следом за ними волной вздымаются тени, готовые в любую секунду обрушиться на него. Секунда невесомости и — дикий грохот; тени вместе со шконками низверглись на Леху, чудом не погребя его под своим весом. Бинт, прикрывавший татуировку, сорвался, обнажив расплывшуюся влажную кляксу — плечо нагноилось.

Повскакивали с коек сокамерники, принялись оглядываться. С явным неудовольствием со шконки приподнялся Гена. Поп мычал, тыкая пальцем то в свою подушку, то в Леху.

— Что за кипиш? — спросил смотрящий. Мелким бесом из-за спины возник Саранча, принялся тараторить:

— Я все видел! Он у Попа цепуру собирался рвануть! Крыса он, братва!

— Серьезная предъява, — покачал головой Свекор. — Поп, это так?

Бородач истово закивал.

— Да вы че, братаны? Кого слушаете? — Леха отступал. Ситуация принимала нешуточный оборот. — Этого юродивого и фраера, который даже слова сказать не может? Да я…

— А это че за херабора? — с лихорадочной прытью ринулся к нему Саранча и ткнул в плечо.

— Что? — переспросил Леха и опустил взгляд. Даже в тусклом свете «залупы» наколотое у него на плече никак не походило на кота. Больше всего это было похоже на птицу. Нелетающую птицу с гребнем и пышным хвостом. Вспышка молнии осветила камеру, давая возможность каждому разглядеть его «черную метку». Леха почувствовал, как что-то внутри лопнуло и оборвалось, под ребрами разлился склизкий и холодный ужас. — Э, братаны, это Писаря косяк. Абзац ему...

— А, по-моему, тебе этот партак в самый раз, — подвел итог Гена Свекор, похожий в отблесках молний на судию в царстве Аида. — Академик, упакуй!

Одна из теней со стены метнулась и бросилась Лехе на лицо, ослепила, оказавшись на поверку грязной наволочкой. Чьи-то сильные руки потянули ткань в стороны, стало нечем дышать. Абзац заметался из стороны в сторону, пытаясь сбросить шестерку смотрящего, но тут же получил удар в живот, затем еще и еще — пока дыхалку не сперло спазмом. Под колено саданули ногой, и Леха упал на четвереньки. Когда полотенце сняли с головы, кадык недвусмысленно щекотнула заточка. Отчаянно захотелось жить. Академик стащил с Лехи треники и трусы. Обдало запахом гнилых зубов – он нагнулся к уху, точно собираясь посвятить в какую-то жуткую, непостижимую тайну, стирающую границы миров и ставящую под сомнение саму реальность:

— Не дергайся, а то пораню.

Кругом суетились сокамерники, азартно матерились, сплевывали — вспоминали, что «полоскались» с Лехой из одной кружки. В этом мельтешении казалось, что народу в камере прибавилось, точно кто-то позвал зрителей для грядущего священнодействия. Тенями из загробного царства, они беззвучно мельтешили, толпились, перетекали друг в друга. Стало тесно. Мелькнула в толпе белобрысая башка.

Саранча сидел напротив на кортах и сверлил Леху глазами, точно иерофант, отряженный следить за правильностью свершения ритуала.

Когда Абзац заскреб ногтями по бетонному полу, пытаясь отползти, Академик надавил на заточку, и Леха сам двинулся навстречу липкому горячему жалу. Детина за спиной горячо зашептал на ухо: «Вот так, вот так». Саранча, щуря глаз, спросил ехидно:

— А скажи-ка мне, как говорит петушок?

Отвращение к себе свело гортань мертвым спазмом, глаза слезились. Казалось, Саранча размножился, превратился в десяток самоподобных бесов, что прыгали вокруг, глумились и спрашивали на разные лады: «Как говорит петушок? Ну как?»

Тонкое лезвие под горлом почудилось спасением, и Леха подался вперед, после чего проехался шеей по заточке, точно кивнул, принимая смерть.

***

Умереть Леха не умер. Кто-то додумался зажать рану полотенцем и позвать пупкаря. Через пару недель в лазарете Леху вернули в крытку. С хаты его сломили, и Леха обосновался в камере опущенных. Здесь даже погоняла у сокамерников были грязные, зашкварные — Муть, Стиралка, Баребух, Чиркаш. Леха тоже получил новую погремуху, по первой букве имени. Чебурашка, памятуя конфликт в столовой, определил его обитать под шконарь. Сопротивляться Леха не стал: казалось, Академик проткнул в нем дыру, через которую вытекло все — воля, душа, жизнь. Преданное им тело ответило предательством — плечо загнивало, воняло дохлой кошкой; голова покрылась проплешинами, на щеках с внутренней стороны расцвели белесые язвы, а в легких плотно угнездился влажный туберкулезный кашель. Перерезанная гортань превращала любую речь в сиплые хрипы.

От правильного пацана осталась лишь тень. И эта тень предпочитала не отсвечивать. Там, опущенный на самое дно тюремного царства мертвых, Леха теперь видел все как есть — тайные течения закованных в трубы ручьев, берущих начало в русле Стикса; ночные вакханалии блатных и петухов, сливающихся в противоестественных содомских объятиях; кровавые жертвоприношения Хозяину в пресс-хатах; забытых в карцерах несчастных, что врастали в стены.

Посвященный в сокровенную жизнь нижнего мира, он добровольно принял роль немого наблюдателя – молчал и смотрел, запоминая увиденное. Лишь после отбоя он выползал из-под шконки и принимался за еженощную епитимью — становился на мослы у дверного глазка и до утра выл свою сиплую молитву без слов. Сокамерники перекидывались недовольными взглядами, ворчали:

— Опять Люська на дверь кукарекает?

Но Леха не обращал внимания, ведь для прохода подходит любое отверстие – даже дверной глазок. И он будет упорствовать до тех пор, пока Лихо не примет правильный ответ.

— Кукареку! Кукареку! Кукареку!

***

Автор — German Shenderov

#6EZDHA