Она не пахла
упрямо продолжая традицию пятничного "моё".
Она не пахла.
Ничем.
Ни сигаретами, ни таблетками, ни слезами, ни пылью, ни вчерашним ужином, ни гневом, ни недовольством, ни одеколоном своего босса.
Мама не пахла. И мама странно себя вела.
Ещё неделю назад мальчик, проснувшись поздно ночью и услышав шорох в изголовье своей кровати, едва чувств от страха не лишился, но, узнав голос матери, предупреждающий, что это всего лишь она и бояться нечего, вмиг успокоился и тут же заснул. Только теперь, многими днями позже, он задаёт себе вопрос: а зачем, собственно, мама приходила ночью в его комнату и чем там в темноте занималась? Глядя на неё сейчас, хлопочущую у плиты и что-то напевающую себе под нос, самое время насторожиться и переосмыслить события последних дней. Мама больше не курила и не ругалась на сына по утрам: мама ли это была?
Первые удары колокола напомнили, что служба вот-вот начнётся. Мальчик, еле заставивший себя спуститься этим утром вниз и застывший на нижней ступеньке, осторожно взглянул на мать.
- Мы опаздываем в церковь? – теперь пугал даже звук собственного голоса. В их доме всегда работал телевизор: мама не любила оставаться одна, - мы не идём? – и мама никогда не пропускала службу.
Но в это воскресенье она решила испечь сыну блины, вскипятить какао и достать из чулана банку ягодного сиропа. Сегодня мама не кричала на слишком долго одевающегося ребёнка, сегодня мама наклонялась к самому его лицу и, расплываясь в сияющей улыбке, гладила по голове:
- Нет, милый, - огромная дымящаяся тарелка опускается на стол, - ешь, дорогой.
Неделю назад мальчик застал мать ночью в своей комнате. Спустя пару дней он понял, что она больше не ходит на работу, а сегодня с ужасом осознал, почему она так ласкова с ним.
- Пей, сахарный, - густой какао пахнет шоколадом, маслом и молоком, под стопочку блинов натекла лужица золотистого жира. Мальчик есть не хотел, но не смел отказать матери. Теперь, когда она стала так ласкова с ним, он боялся её больше, чем во времена, когда она предпочитала пускать в ход ремень, а не уговоры.
- Ну же, - тяжёлая холодная рука опускается на русую голову, скользит по непослушным волосам. Руки мамы никогда не были такими холодными. И она никогда не гладила его по голове.
Ветер бьёт в окно: на улице солнечно и на улице ветрено. На улице шумно, на улице воскресенье. В их доме – тишина.
Раньше мама каждое утро первым делом щёлкала пультом телевизора, потом зажигалкой, потом сына по носу, потом замком, надолго закрываясь в ванной комнате, но теперь по утрам она, причёсанная и напудренная, отправлялась сразу на кухню, стряпала сыну завтрак, стоя в дверях, провожала его на школьный автобус.
Раньше маме было совершенно всё равно, во сколько возвращается с учёбы её сын, теперь же, стоит скрипнуть ключом в замке и переступить порог родного дома, мама тут как тут, такая же довольная и улыбающаяся, ждёт сына в коридоре, ведёт его к столу, ставит большую тарелку горячего ужина, заставляет мальчика всё до крошки съесть.
Раньше маму никогда не беспокоило, как питается её ребёнок, теперь же она будто на убой его откармливала.
Внутренний голос, в последнее время слишком часто отзывающийся в голове, предположил, что, возможно, так оно и есть.
Мальчик взялся за вилку и приподнял над тарелкой первый блин.
- Молодец, сокровище, - мама стоит рядом, мама наблюдает и ждёт. Мама снова гладит по голове, мама улыбается, мама называет ласково. Ласково, непривычно и пугающе.
Её сын неторопливо жуёт блины и пытается вспомнить, когда в последний раз она называла его по имени: пять, десять дней назад?
«Неделю, - подсказывает голос в голове, - а знаешь, почему не называет больше? – нашёптывает вкрадчиво следом, - она его не знает», - мальчик послушно накалывает на вилку следующий блин. Он и сам об этом давно уже догадался, но признаваться себе не хотел. Катится сироп по подбородку, капает на скатерть: мальчик и бровью не повёл, - мама за это уже не ругает, а только улыбается шире и подливает в кружку молоко.
- Пей, мой дорогой, - становись большим и вкусным.
Мальчик сидит на высоком стуле, болтая в воздухе ногами, прислушиваясь к голосам за окном, ожидая, когда снова зазвонят колокола.
Сейчас утро, сейчас он не хочет вспоминать о том, как мама однажды зачем-то залезла под его кровать. Сейчас светло, а потому не хочется думать ни о ночных шорохах в комнате, ни о пугающих скрипах за окном. Что-то приоткрывало дверь шкафа, стоило только солнцу зайти, но жаловаться было теперь некому, а потому мальчик просто накрывался одеялом с головой и слушал добрых полночи, как нечто расхаживает по его комнате, принюхивается и, наверняка, мальчика ищет. Вот уже неделю он только под утро забывается тревожным чутким сном, вот уже семь дней он дрожит каждую ночь от страха, вот уже, кажется, много, очень много дней он боится высунуть наружу нос, боится звуков собственного дыхания, боится биения своего сердца, боится, что нечто, поселившееся в его шкафу, однажды догадается распахнуть трясущееся одеяло.
Мальчик покрывается холодным потом при одной мысли о том, что скоро пробьют девять раз часы и ему придётся подняться по скрипучим ступенькам на второй этаж, открыть дверь в свою комнату и остаться один на один с платяным шкафом и его обитателями. Мальчик на грани истерики от страха, но к маме за помощью он больше не побежит, мама больше ничего не узнает, мама больше не залезет под его кровать!
Звон церковных колоколов вывел ребёнка из задумчивости, чуть не заставив подпрыгнуть на стуле и тем самым себя разоблачить. Мама здесь, рядом, внимательно следит, чтобы сын хорошо позавтракал, не мигая наблюдает, как мальчик давится одним блином за другим, как едва заметно морщится, делая очередной глоток густого какао, жирной плёнкой оседающего на горле, как с трудом глотает прилипающий к нёбу кусок, как старается на неё не смотреть.
Бом! – бом! – бом! – колокола отзываются веселее, приглашая всех опоздавших быстрее занять свои места в часовне. Раньше мама никогда не пропускала службы, раньше мама всегда молилась перед сном, раньше она и сына заставляла вставать на колени. Но неделю назад она заглянула под кровать, чтобы окончательно убедиться, что её сын «нытик и трус» и с тех пор не молилась ни разу.
Раньше мама никогда не гладила своего ребёнка по голове, раньше мама старалась как можно реже к нему прикасаться, но, несмотря на это, мальчик знал, что ладони у неё горячие, влажные и мягкие. Руки той, что стояла сейчас позади него, были тяжелы, как мрамор и холодны, как лёд; с того момента, как женщина распахнула дверь в комнату сына и, улыбаясь, объявила, что никого под кроватью нет, она стала громче топать при ходьбе и тяжелее опускаться в некогда любимое кресло, трещащее теперь по всем швам. Стоит отдать маме должное: после её проверки ночной скрежет под кроватью действительно затих, но мальчик был уверен: то, что жило под ней, до сих пор в доме - теперь оно не боится дневного света и неплохо готовит блины.
Надрывается за окном колокольня, новая порция отправляется в рот.
Раньше мама много спала, пила и курила.
Раньше мама ярко одевалась и поздно возвращалась домой.
Раньше мама частенько его поколачивала, но раньше она хотя бы не была такой холодной.
«Мама не изменилась, - внутренний голос говорил, но мальчик слушать не хотел, - мама всё та же, - настойчиво, упрямо, издевательски и вместе с тем отчего-то очень-очень грустно нашёптывало у самого уха, - просто это – не мать».
Просто тогда, неделю назад, мама залезла под кровать и не вылезла. Она не верила, что что-то скребёт там и стонет, но это не помешало этому «что-то» её схватить.
Ветер завывает в церкви, колокола бьют в окна: утро из золотого стало серым, утро из солнечного стало чернильным, день становился ночью и тени выползали из углов.
Мальчик сидел, болтая ногами, и уплетал за обе щёки жирные сладкие блины.
- Ещё, милый? – голос матери пугал, но мальчик не показывал вида: пока не говоришь про монстра, монстр тебя не слышит. Пока не слышишь монстра, он тебя не тронет. Пока веришь, что это не чудище, а мать – мать тебя не съест.
Каждый день после занятий мальчик боялся возвращаться домой, но возвращаться было необходимо. Потому что если ужас, застывший у его плеча, узнает, что он боится и бежит, то его сцапают, его сожрут. Затолкают в шкаф, захлопнут дверь, навалятся всей тонной своего веса и не двинутся с места, пока не постучат изнутри робко и послушно и то, что влезло в шкуру мальчика, не выйдет на божий свет.
Мама досталась тому, что сидело под кроватью, то, что прячется в шкафу, полакомится её сыном. Мальчик понимал, что его песенка спета, ему никто не поверит: куда бы он ни побежал, его непременно вернут домой. И в тот самый день, когда беглец переступит родной порог, чудовище с глазами мамы возьмёт его за руку, улыбнётся ласково и приветливо и не спеша поведёт сына в комнату, где с распростёртыми дверцами будет ждать пыльная темнота платяного шкафа.
Никому нельзя было сказать, никому нельзя было довериться; мальчик не доверялся и молчал.
Голос в голове продолжал нашёптывать в уши, требовал спасаться, требовал начать бить тревогу, но мальчик, давясь клиновым сиропом, только головой качал: как только ты запустишь монстра в свою голову, тебе каюк. Чудовище может сколько угодно хозяйничать на кухне, напевать у плиты, пичкать едой с утра до ночи, улыбаться и гладить ледяными руками по голове: маме не достать сына, пока сын не думает о маме.
Маме сына не съесть, пока сын маму не боится.
Неделю назад что-то позвало из-под кровати и мама пришла на зов: мальчик такой ошибки не повторит, мальчик будет бояться и толстеть до последнего, но сожрать себя не даст.
Не думай, не говори, не называй по имени. Нечто смотрит из маминых глаз на покрывающегося холодным потом ребёнка. Нечто ждёт, пока нервы ребёнка сдадут. Нечто облизывается во мраке притихшего дома, нечто потирает лапы.
Но у мальчика тоже пока достаточно сил: он слишком долго терпел побои и брань, лаской его не запугать.
Мама наклоняется ниже, расплываясь в улыбке, заглядывает сыну в лицо.
- Ещё кружечку шоколада, мой дорогой?
За окном билось и бесилось утро,
Мальчик ел блины.