Он - маяк. Часть 3 из 3.⁠⁠

Время шло, он не нашел в себе способностей и рвения к медицине. Отчим стал главным врачом, мать умерла от эпидемии туберкулеза, унесшей жизни почти трети жителей городка. Он тоже пережил эту болезнь, и редкий сухой кашель добавился к его хроническому насморку. Братья и сестры выросли, разлетелись по разным частям света. Отчим сошелся с одинокой вдовой, которая теперь следила за ними двоими в опустевшем домике рядом с госпиталем.

Годы не изменили его. Из худого жилистого подростка он превратился в сутулого юношу с длинными волосами, закрывающими лоб и черными, как у легкомысленного отца, глазами. Он все так же промышлял тем, что собирал принесенные холодным течением дары. Лишь неестественно согнутая, плохо двигающаяся рука, которую он практически всегда держал в кармане, напоминала о давней травме. При спуске в грот он держал в этой руке фонарь, будто на тонкой сухой палке. В обыденной жизни он ею не пользовался. Даже убирая палаты госпиталя, он здоровой рукой держал швабру, а больную держал в кармане белого халата. Отчим убеждал его разрабатывать малоподвижные суставы, но его устраивала та жизнь, которую он вел еще с тех пор, как стал самостоятельно выходить из дому.

В день совершеннолетия он нашел в гроте нетронутую коробку неприлично толстых гаванских сигар. С тех пор без сигары во рту его не видели. Он никогда не зажигал их, а только грыз кончик, иногда задумчиво крутил пальцами, подносил к лицу и проводил носом вдоль от кончика до кончика, как это делали старые моряки. Потом он кашлял и снова засовывал сигару в рот. Когда он ел, то клал ее в нагрудный кармашек рубахи. Мужчины завистливо смотрели на сигару и крутили пальцем у виска, цокая языком и сокрушаясь о бесцельном переводе ценного продукта. Ни за какие деньги он не соглашался продать хоть одну сигару.

Девушек он не сторонился, ему нравилось наблюдать за их шумной суетой. Компания мужчин не принимала его, а с девушками он умудрялся дружить. В их обществе он становился еще более молчалив, не находя тем для разговора. Впрочем они находили его загадочным, самостоятельным и довольно милым. Сами щебетали о своих девичьих делах, поверяя свои нехитрые мечты и сердечные секреты. А он приносил им потрепанный морем шоколад и отрезы ярких тканей. Потом то одна, то другая выскакивали замуж или уплывали за случайным счастьем.

В госпитале работала медсестра Катрина с милым круглым лицом и шершавыми от бесконечных стирок руками. Она приносила ему непрожаренные пирожки с рыбой, а он мужественно их ел, хотя рыбу терпеть не мог, особенно морскую. Они гуляли вдоль высокого обрыва, под которым вили гнезда крикливые грязные чайки и молчали. Она не умела готовить и обожала смеяться, читать книги и еще любила персики, которые здесь не росли из-за холодных зим. Она звала его с собой в большой город на материке. Но он сказал, что не сможет жить без моря.

И она уехала. А он остался здесь, продолжая свою размеренную жизнь.

Отчим начал выпивать. Все были удивлены таким поворотом, он всегда был спокойным, уверенным, всегда в чистом выглаженном белом халате. Местный мэр, скрепя сердце, назначил на его место молодого врача, ссаженного с проходящего корабля за неправильный диагноз и оставшегося в городке до весны. Молодой главврач через два месяца женился на медсестре, занял домик с яблоневым садом и остался навсегда.

Он подарил отчиму одну из своих заветных сигар. Отчим заснул с ней в постели. Вернувшись после утреннего рейда в грот, он застал дымящийся остов дома. На пепелище рыдала вдова, ночевавшая в ту ночь у сестры. Тело отпели и похоронили на старом кладбище рядом с первой женой и тремя умершими в эпидемию детьми. Вдова уехала жить к сестре.

А он вернулся в грот, собрал доски и металлические уголки, сколотил тележку для перевоза припасов на башню маяка, которую можно было переправить по натянутому тросу и больше в городке его не видели.

...Он сидел на открытой площадке маяка в тяжелом металлическом кресле и грыз незажженную сигару. Длинные волосы его трепал холодный ветер. На чугунной тумбе стояла недопитая чайная чашка, ветер листал страницы старинной книги. Лопатки его согревал свет открытого очага. Он смотрел на проходящие вдали корабли, на суету жирных грязных чаек и глубже кутался в старый плед...