Рассказ про Алексея который очень любит Москвич
Алексей проснулся в четыре утра — не от будильника, а от запаха. Тонкий, едва уловимый запах солярки и старой резины просачивался сквозь окно кухни, будто кто-то тихо дышал возле дома. Он знал, кто этот «кто-то». На улице, под тёмным кронами тополей, стоял его 2140-й «Москвич», белый, со слегка пожелтевшими фарами и непременной надписью «Волга» на багажнике, которую предыдущий хозяин поставил почему-то по фану. Алексей называл машину просто «Лёля».
Он вышел на балкон в одних носках, подышал холодным июньским воздухом и прошептал: «С добром утром». Лёля молчала, но Алексей был уверен: она услышала. Потому что с ней всегда так: достаточно подойти ближе, и мотор начинает послушно схватывать с пол-оборота, даже если ночью был мороз.
Первая встреча случилась двадцать лет назад, когда Алексею было двенадцать. Отец привёз его на свалку за гаражами — «покажу, как мужики деньги делают». На заднем дворе, среди ржавых «жигулей» и пустых коробок из-под масла, стояла та самая белая «ласточка» без правого крыла и с продавленным сиденьем. Отец хотел сдать её на металлолом, но Алексей вдруг застыл, будто увидел призрак. Он провёл ладонью по выцветшему капоту, ощущая под пальцами тёплое от солнца железо, и сказал тихо, но твёрдо: «Она поедет».
С тех пор прошло двадцать лет, Лёля пережила три капремонта, сгнила и снова стала целой, сменила четыре комплекта резины и однажды чудом не утонула в луже на Ленинградке, когда порыв ветра сорвал с неё крышу гаража. Алексей вырос, стал инженером, женился, развёлся, но каждый вечер всё так же поднимал капот, чтобы просто посмотреть на мотор — точно проверить, не исчез ли он, не растаял ли как сон.
Соседи подшучивали: «Алексей, продай уже эту рухлядь, купи нормальную тачку». Он улыбался в ответ и заводил Лёлю. Мотор рычал баритоном старого джазмена, выхлопная труха пахла тёплым хлебом, и всем становилось ясно: продавать он её не станет никогда.
Однажды зимой, в самый лютый мороз, Алексей ехал домой по Пятницкому шоссе. Снег валил сплошной стеной, фары тонули в белой пелене. И тут Лёля зачихала, заглохла и замерла. Алексей вышел, открыл капот — свечи покрылись инеем, будто старуха занемогла. Он снял перчатки, согрел свечи ладонями, дышал на них, как будто оживлял маленькое сердце. Через пять минут мотор прокашлялся и завёлся. Алексей сел, вытер слёзы — от холода, может, или от чего-то другого — и тихо сказал: «Спасибо, что не подвела».
Весной он решил съездить в Сергиев Посад, к отцу, который уже не помнил ни сына, ни машину. Старик сидел на скамейке у подъезда, глядел в одну точку. Алексей припарковал Лёлю прямо на газоне, подошёл, обнял отца за плечи. Тот вдруг встряхнулся, ткнул пальцем в «Москвич» и прошептал: «Помню… белая… мы ж её на металлолом везли». Алексей кивнул. Отец улыбнулся: «А ты сказал — поедет. Видать, поехала».
В тот вечер Алексей долго молчал за рулём. Лёля мерно постукивала подвеской, будто подыгрывала. Он подумал, что машины, как и люди, умеют любить в ответ — тихо, без слов, но крепко: свечами, которые не глохнут в мороз, и капотами, которые всегда тёплые, даже если на дворе минус двадцать.
Когда он въехал обратно во двор, небо уже светлело. Алексей выключил зажигание, вышел и прислонился к холодному крылу. Лёля стояла, покрытая едва заметной изморозью, и казалась маленькой, почти хрупкой. Он провёл ладонью по краю крыла — точно так же, как в двенадцать лет на свалке — и прошептал: «Ну что, прокатилась?»
Машина молчала. Но Алексей знал: она ответит. Не словами, конечно. А просто завтра, когда он снова выйдет во двор, Лёля будет стоять на том же месте, белая, чуть усталая, но живая. И запах старой резины будет всё тем же, и мотор схватит с пол-оборота, и они поедут по утренним улицам — не спеша, как старые друзья, которые успели пожить и теперь могут позволить себе ехать медленно, только чтобы дорога длилась подольше.
Kimi2