Ничего не будет по-прежнему⁠⁠

Ты смеёшься. Ты смеёшься, потому что мама только что сказала что-то глупое — что-то про то, как в детстве боялась автоматических дверей в супермаркетах. Ты закатываешь глаза, но губы предательски дрожат от смеха, и мама торжествующе тычет пальцем: «Видишь, а говоришь, у меня нет чувства юмора!»

Солнечный зимний день. Вы с мамой возвращаетесь из города после поездки в торговый молл. В машине играет музыка, багажник наполнен продуктами на следующую неделю, а вы с мамой весело подпеваете любимой группе. В машине пахнет какао и мамиными духами. Дорога знакома до каждого столбика, солнце весело блестит на сугробах, отбрасывая зайчиков вам в глаза. Ты счастлива, потому что мама разрешила тебе самой вести машину.

— Может, заедем за папой с работы? — спрашиваешь ты, натягивая капюшон на голову.

— Он сегодня на производстве до ночи, — мама вздыхает. — Опять.

Ты хмуришься. Папа всё время или на производстве или на совещаниях.

Внезапно из леса на дорогу выскакивает олень и несется наперерез вашей машине. Ты бьешь по тормозам, одновременно пытаясь объехать неожиданное препятствие, но слишком резко — колёса блокируются! Машину заносит на скользком асфальте и выбрасывает с дороги. Глубины снега хватает перескочить придорожный кювет и вы, почти не погасив скорость, — врезаетесь в ближайшую сосну. Последнее, что ты видишь перед ударом — мамины глаза. Широкие. Испуганные. Такие, какими ты их никогда раньше не видела. Затем подушка безопасности бьёт тебя по лицу горячей волной.

После этого всё как в замедленной съемке. Сперва ты пытаешься понять хоть что-то. Затем приходит осознание того, что нужно срочно выйти из машины, потому что в ней — страшно. Ты дышишь. Слишком часто, слишком громко, будто в лёгких не воздух, а колючая проволока. Рука сама тянется к маме — дотронуться, проверить, убедиться, что это просто шутка, нелепая и страшная, но шутка.

Но её голова неестественно запрокинута, а глаза...

Они всё ещё открыты.

Ты отдергиваешь ладонь, как от огня. В машине пахнет бензином и чем-то сладковато-металлическим — потом ты узнаешь, что это запах крови.

— Мам... — голос звучит чужим, сдавленным.

Ты дергаешь ремень безопасности, но его заклинило. Пальцы скользят по пряжке, не слушаются. Где-то хлопает дверь, чьи-то шаги хрустят по снегу.

— Эй, там всё нормально? — мужской голос, чужие руки стучат по стеклу.

Ты не отвечаешь. Ты больше не можешь смотреть на мамино лицо, поэтому упираешься взглядом в свою коленку — там рассечение, из него медленно сочится алая нитка. Тебе не больно.

Дверь резко открывается, и зимний воздух бьёт в лицо.

— Господи... — незнакомец бледнеет, увидев маму. Он тут же достаёт телефон, но ты уже не слышишь, что он говорит.

Ты смотришь на свои руки.

На браслет с надписью «Лучшая дочь», который мама подарила тебе сегодня утром.

На разбитый экран телефона, где застыло сообщение: «Папа: Во сколько вернётесь?»

Больница встретила тебя тем же запахом, что и в детстве, когда ты сломала руку — едким, лекарственным, но под ним что-то сладковатое, гниющее. Ты не помнишь, как тебя достали из машины. Не помнишь «скорую». Только яркий свет потолка и голос врача:

— Вы в порядке? У вас шок.

Ты сидишь на скамейке в приёмном покое, а твои кроссовки липнут к линолеуму.

— Где моя мама? — спрашиваешь ты, вместо ответа.

Врач молчит.

Папа приезжает только через час. Он выглядит так, будто его ударили по голове: глаза стеклянные, движения медленные. Ты впервые видишь его без галстука, без пиджака, без этой дурацкой деловой маски. Он садится рядом, и обнимает тебя, но смотрит в стену.

— Она жива? — спрашиваешь ты.

Он не отвечает, а ты спрашиваешь снова и снова.

— Она жива?

Наконец, он отвечает:

— Нет.

Потом будет допрос.

Будет полицейский, который скажет, что «технически это не ваша вина», но посмотрит на тебя так, будто ты только что размазала котёнка по асфальту.

Будут похороны, на которых папа ни разу не взглянет в твою сторону.

Сейчас ты просто сидишь в приёмном покое больницы, сжимаешь бумажный стаканчик с холодным чаем и понимаешь одну простую вещь:

Ты убила маму. И ничего — ничего — не будет по-прежнему.

В этот момент между вами пролегает первая трещина. Ты не увидишь больше его настоящего — только человека в костюме, который приходит и уходит, не глядя тебе в глаза. Но сейчас ты просто сидишь в приёмном покое больницы.