"Грешник со Скальпелем"
Этим летом российское сообщество врачей признало Александра Вицына одним из лучших онкологов страны на конкурсе «Лучший врач России-2016». Уже 30 лет хирург работает в городской клинической больнице № 1 и лечит органы грудной клетки — по словам коллег, он берется за самых сложных и практически безнадежных больных. Корреспонденты пришли к Александру Вицыну в его обычный рабочий день — операции, перевязки, общение с тяжелыми пациентами и т.д., — чтобы понять, чем отличается от коллег лучший врач-онколог города. И попали к человеку, который шутит со смертельно больными, пытаясь их спасти, и искренне рассуждает о 19-летних пациентах с раком, депутатах и Боге.
Справка: Вицын Александр Евгеньевич — родился в 1962 году в Новосибирске, потомственный хирург. Новосибирский мединститут (ныне университет) окончил в 1986 году, совмещал учебу и работу в горбольнице № 1 медбратом. С начала 1990-го стал врачом-хирургом торакального отделения (органы грудной клетки), за период работы в больнице получил высшие категории по хирургии, торакальной хирургии и онкологии, защитил кандидатскую диссертацию и победил в областном конкурсе «Врач года-2015». Вицын возглавляет отделение, где лечат онкологических больных и пациентов с различной торакальной патологией. Оперирует только взрослых.
В 8 часов утра в лифт 7-го корпуса горбольницы заходит очень высокий врач с седой короткой стрижкой. «Анна Николаевна, давайте 2 минуты, фото, и всё, у меня живот болит», — картинно морщит переносицу Александр Вицын, пока заместитель главврача мягко уговаривает его взять журналистов с собой. О признании на конкурсе «Лучший врач России» он говорит мало и неохотно, так же высказывается об идее написать про него: «Что это за "Евровиденье"…». Но с собой все же берет, ворча, что «человек он грешный, чего ему рисоваться». Пока проверяет больных после операции, стоять приходится за дверью — о том, что врач приближается к выходу из палаты, предупреждает его громкий, даже оглушительный хохот. Шутит с больными он часто, но беззлобно — пациенты это понимают и смеются в ответ. Так что сразу и не скажешь, что это отделение, где лежат люди с четвертой стадией рака и, казалось бы, улыбаться уже нечему.
— Я не циничный, я добрый. По-разному общаюсь с людьми, надо понимать, как к человеку подойти: кто-то [от шуток] замыкается, кто-то наоборот, надо на человека смотреть. Поэтому и разговариваешь на разные темы.
Сейчас диагноз просто в лоб говорят: у тебя рак, — такая вот тема пошла. И человек начинает метаться как свинья на веревке — деньги искать на свое лечение, близкому.
Можно как-то так сказать, чтобы он не напугался сильно, и перспективы какие-то обрисовать. Человек всегда за соломинку хватается — ему какая-то надежда нужна. Если надежды нет, то всё. Тут случай был — мужик просто взял и зарезался в палате — видать, не хотел родных обременять… Да и родня тоже туда же! Вот стоит у меня мамка с дочей: "Ну у нее рак", — прям при ней! Как ухо не режет.
Онкология сильно помолодела. Несколько лет назад первый раз увидел у 19-летней девчонки рак легкого. Никогда такого не было. В СССР если 40-летний попадал в больницу с раком, разговоров на месяц было.
— А есть какой-то способ обезопасить себя от рака?
— Конечно, вести здоровый образ жизни, заниматься спортом… Мы сами авторы своей собственной драмы.
На пятиминутке Вицын молча слушает доклады медсестер и врачей о состоянии больных, изредка уточняя: «У него аритмия? Ага… А этого можно забирать с реанимации». До операции еще полчаса — она назначена на 10 утра, — и Вицын приглашает на интервью в кабинет, называя его «рубка моя». На кабинет врача, где обычно светло и почти стерильно, пестрая «рубка» действительно совсем не похожа: на полках десятки икон, оранжевая рыба-копилка («на дребедени для рыбалки коплю»), на подоконнике — кучи дисков с Deep Purple, под деревянным столом — железная гантель. Многое дарят пациенты, сообщает заваривающий иван-чай хозяин кабинета. Портреты царской семьи соседствуют на стенах с семьей самого Вицына, ретрочернильница — с планшетом, а книги по хирургии перемежаются с исторической и философской литературой. Холодильник «Бирюса» с магнитами из Сочи и «Крым наш» венчает «Замок» Кафки. На вопрос, помогает ли Кафка в работе, хирург пожимает плечами и вполне серьезно говорит: «Конечно, помогает, всё помогает».
Через 30 минут врач собирается удалить легкое мужчины, у которого 4-я стадия рака. Вицын абсолютно спокоен. Рассказывает, что только что в отпуск сходил — дочка месяц назад родилась. Всего детей у него четверо от трех жен.
— Отец у меня умер рано — он хирург был тоже. А дед… Это мама не горюй, конечно, был. Борис Александрович, он профессор, заслуженный деятель науки был — тогда люди получали докторские за действительные заслуги, а не как сейчас. Профессоров много, а науки нет. [Мой] дед Вишневского оперировал, Сан Саныча (знаменитый советский хирург. — М.М.) — вызывали доцента (т.е. Бориса Александровича. — М.М.) из Новосибирска, свищ ему (Вишневскому. — М.М.) закрывал во время войны. А бабушка в инфекционной больнице завотделением была, первый диагноз «холера» поставила в Новосибирске в 1975 году, холера была. Все идет к тому, что снова начнется.
В советское время, если ты становился доктором наук и профессором — ты около 1 тыс. руб. получал, сейчас это тысяч 300 в месяц. Плюс уважение, фильмы были — "Дни хирурга Мишкина"… А сейчас "Интерны"! Мерзость. Не обидно, а просто противно, и это без последствий не останется, вот в чем дело. Эти фильмы ни о чем — люди так не живут. Непонятно, кто на этом вырастет.
Говорит Александр Евгеньевич вдохновенно и про медицину, и про политику. В 2014 году он ездил лечить людей на Украину — признается, что было очень страшно. Вспоминая Донбасс, меняется в лице: добродушный взгляд становится жестче, морщины — будто глубже.
— Я за возвращение смертной казни. [Казнить] за преступление против детей, за торговлю наркотиками в особо крупных размерах, за измену родине.
— А как вы будете лечить человека, зная, что его поведут на смертную казнь?
— Ты врач, какая разница, кто он такой? Я ж клятву давал. Да хоть Чикатило привезут! Я не отношусь к нему хорошо, я должен долг исполнить свой. Лев Толстой не просто так говорит: «Не клянись». А нам деваться некуда.
Почти каждые 10 минут в рассказ врывается телефонный звонок — то больной, то многочисленные друзья за советом. Дверь тоже постоянно хлопает: заходят хирурги и просят подписать бумаги или порекомендовать что-то по снимкам с опухолями. Тем же будничным тоном, что отвечает на медицинские вопросы, он рассказывает, что вступил в казачество, внезапно перескакивает на литературные темы — и ругается уже на «Гарри Поттера», — а потом на политиков.
— Ко мне тут депутат один завалил. Разговор надо с чего-то начать: «За кого голосовали?». Да ни за кого. Я откуда знаю, какой он, — а я за него свой голос отдам, перед пацанами будет обидно. Смотри, говорю, мы живем так, как вы законы принимаете. На каком основании ты принимаешь законы, на основании какой химической реакции в твоем мозгу тебе приходят в голову вот эти вещи?
В дверь стучат — пора идти на операцию. Хирург вылетает из кабинета и мчится широченными шагами по коридорам, попутно здороваясь с проходящими врачами и друзьями. Ступни протягивает в узкие мешочки из ткани в цветочек («девчонки узкие на себя шьют!»), а на голову мастерски завязывает марлю, становясь похожим на араба. Медсестры натягивают ему перчатки на длинные шершавые пальцы. Заходит в операционную, где на столе уже лежит пожилой мужчина, улыбается ему и кивает врачам. Сама операция длится не больше 30 минут — он делает надрез, а затем просовывает пальцы к легкому, печально хмурясь. Слишком поздно — опухоль запущенная, и чтобы ее вырезать, придется искалечить человека. Легкое остается на месте.
— Человека не режут, режут колбасу. Оперировать — это 20 % делов, после этой агрессии его ж надо выходить, понимаешь. Пол-организма, бывает, выносим… Устаешь не от того, что в скрюченном положении стоишь долго, вон шея болит как… А от ответственности за жизнь человеческую. У него семья, дети, все его любят. И он себя любит — он же сам вселенная…
Вот вы видели — ребенок болеет, и собирают деньги? Такое даже представить невозможно было раньше, в совдепе. Люди моего возраста, которые работают в клиниках, они говорят: у нас квот нету. Вот как это?! Человек болеет — а у них нету денег. Я ничего не понимаю, у меня в голове это не укладывается. Настолько тонкий вопрос с этой частной медициной.
Нас всё в сферу услуг пытаются запихать. Ничего себе услуга — легкое вынуть. Или полкишки. Вот услуга-то! Это помощь. Хирурги меньше шахтеров живут — все с инфарктами, с инсультами.
Мы не официанты, это не сфера услуг. Это тяжелая психоэмоциональная нагрузка. У нас все операции сложные. Любая операция может кончиться катастрофой, кровотечением и смертью на столе. А потом перед близкими отвечать.
В кабинет робко заходит немолодая женщина с рентгеновскими снимками. Александр Евгеньевич быстро их изучает и заключает: надо ложиться. Пациентка спрашивает, что брать с собой в больницу. «Деньги, золото и меха! Как в командировку собираешься!» — смеется он. Потом серьезно уже объясняет и, прощаясь, прерывает ее тихие благодарности — «не спасибкай хирургу никогда, примета плохая». Поворачивается обратно к корреспондентам:
— Я же атеист был…
— А почему сменили [убеждения]?
— А черт его знает, вот сменил, и всё. Нужна какая-то вера во что-то. У меня еще корыстный интерес — там же придется отвечать за всех. Поэтому надо к людям хорошо относиться. Там не обманешь никого.
Я же не святой, грехи мои смердят перед Господом.
Спасибо за внимание.
