Prith

Понравился рассказ. Официального перевода на русский язык нет, сборник Марка Ричарда у нас не опубликуют, поэтому рассказ оставлю тут.

Мой брат оторвался вперед в нашей гонке по аллеям к нашему дому. Я же руль свой резко кручу и боком скольжу сквозь хлам у дороги и на повороте его обгоняю. Я резко жму на педали, чтоб осыпать его своим знаменитым гравийным взрывом сквозь наши ворота из сетки. Я стараюсь, как можно быстрее колено поднять и соскочить своим прыжком Одинокого Волка Маккуейда [ Американский художественный кинофильм 1983 года с Чаком Норисом в главной роли.] , но носком зацепляюсь за раму и брат мой уже впереди. Мы толкаем друг друга под рёбра, прорываясь наверх по бетонным ступеням. Я толкаю брата в кусты. Я открыл нашу дверь.

Я бросаюсь вперёд, прыжком Одинокого Волка Маккуейда сквозь двери гостиной, в которой стоит телевизор. Телевизор уже разогрет, всё отлично. Мой брат царапает стену, забегая из кухни, и летит на меня, скользя по ковру, чтоб подмять меня под себя. Я готов сломать ему руку, если он прикоснётся, к рычагу, что меняет каналы. Но, мы не заметили с ним, когда забегали с аллеи, через заднюю дверь, то, что машина отца стоит перед домом, и отец уже дома и вместе с отцом дома и мама, лежит на спине меж журнальным столом и диваном и, нам было бы лучше поскорей отсюда убраться. И ещё, что мы пропустили, то, как отец бьёт опять по лицу нашу маму.

Это просто отлично! Мы с братом словно Маккуейд, по-пластунски ползём, а затем, на цыпочках быстро бежим по полу́, который до блеска мама натёрла, в нашу спальню, забыв про телепрограммы, ведь там всё равно теперь будет лишь спорт. А если там спорт, то тогда меньше шансов на то, что сюда решит спуститься отец и нас поколотит. В этот раз он бьёт только маму.

А вот это, действительно, просто отлично. Теперь мы пойдем в «Психо Zа» и закажем там с братом себе «Катастрофу» — огромную пиццу, где всё вперемешку, с самой острой заправкой. И, нам ещё нужно две порции вкусной картошки и две больших газировки и чтобы стаканы были без крышек и трубочек тоже не надо!

А мама просто закажет, кофе на вынос, чтобы там его выпить, пока она будет учить слово Иисуса в своём домашнем заданье. Та дама, что живет рядом с нами, приносит ей книжки с домашней работой. Для нас, она обычно приносит немного яблок зеленых и фигурки Христианских святых из картона. Я с моим братом эти картонки вставляем в спицы колёс на прищепках, так чтоб они, треща, дребезжали, когда мы гоняем вдоль улицы нашей, пока наш сосед Мистер Мардок не выйдет из дома и не крикнет нам, чтоб мы прекратили! Он говорит, вот тебе четвертак и еще десять центов для брата, просто, пожалуйста, Больше не надо!

Мама пьёт кофе холодным, обычно, чтоб не обжечь распухшие губы, вот основная причина того что мы приходим сюда, в «Психо Za». Она сидит, пока мы едим, и что-то она отмечает в тех маленьких книжках, которые дама, та, что живет рядом с нами, ей обычно приносит.

Я и мой брат зависали, здесь в «Психо Za» еще до того как оно стало «Психо», прошлым летом оно называлось «Пиццерия у Миссис Романо», а до этого «Праздником Пиццы», а еще до того просто «У Эрла». Когда название было просто «У Эрла» я был ещё мал и мой брат лежал тогда в слинге [Слинг (sling — перевязь),— тканевое приспособление разных конструкций, используемое для переноски ребёнка в первые месяцы жизни и до 2-3 лет.] и мне покупался лишь стакан газировки или лёд политый сиропом, а наша избитая мама брала сигареты и кофе, и тогда еще не было этих домашних работ со словами Иисуса. Когда отец избивал нашу маму, а потом давал ей он деньги за то, что он сделал, я отвлекался, через стакан газировки и лёд покрытый сиропом и автомат для пинбола [Пинбо́л ( pinball) — тип игры, в которой игрок набирает игровые очки, манипулируя одним или более металлическими шариками на игровом поле, накрытом стеклом (на пинбол-машине) при помощи лапок (флипперов).] «У Эрла», и через бургеры и игру на кнопках сигаретной машины в «Пиццерии Миссис Романо» вместе с братом сидя в пластмассовых креслах и вот сейчас мы с ним зависаем здесь в «Психо Za» поедая огромную пиццу, а потом мы поедем кататься на Ракетной Праще в луна-парке.

Говорить об этом — отлично! Иногда, когда мы в ракете, брат готов выблевать всё то, что мы съели, а иногда у него всё нормально.

Но есть еще вечера, когда наша мама звонит этой даме, что живет рядом с нами и просит её приехать к нам в «Психо Za» и это совсем не отлично. Иногда, вечерами, у мамы, от нажима ломается грифель и в её сумочке нету точилки. Иногда, её кофе, льётся сквозь страницы домашней работы со словами Иисуса и её рассеченные губы с икотой бьются о согнутый зуб. Такими ночами я и мой брат, мы знаем, что не стоит «Катастрофой» дышать друг на друга, или жать на рычаг возврата монет в сигаретной машине снова и снова пока кто-то не скажет нам — Стоп! Мы просто сидим и расправляемся с пиццей пока дама, что живет рядом с нами, убирает следы с нашей мамы, доставая салфетки и пудру из кармашков маленькой сумки.

Иногда, если им нужно сделать, что-то, что нам не следует видеть, она с нашей мамой надолго идёт в туалет, беря с собой сумку и нас никогда, не оставляла она с этой сумкой надолго одних чтоб мы смогли в неё заглянуть. Но, всегда когда это можно, мы смотрим в неё, но всё что мы замечали, когда голова нашей мамы закинута вверх и дама сидит к нам спиною, всё что мы замечали внутри этой сумки, было похоже на что-то, что было как будто фигурка Иисуса или словно какой-то очень странный апостол.

И, ещё, что ещё совсем не отлично, когда дама что живет рядом с нами, приезжает к нам в «Психо Za», это то, что потом, она не захочет кататься с нами на Ракетной Праще в луна-парке. Она просто будет сидеть на ограде и говорить с человеком, тем, чьи руки в наколках, который включает машину. И тебе нужно ему говорить, кем бы он ни был, каждое лето другому, о том, как зажимать включенья рычаг, иначе он перебьёт ему руку. Обычно это случается летом, когда на горках много народа и рычаг начинает стучать метрономом туда и сюда, туда и сюда, пока однажды сама рукоять не сможет занять свое место, то, где тот человек, что обычно включает машину, кладет свою руку, пока ожидает чтоб её запустить. Каждое лето с кем-то новым случается это, просто всегда у него один и тот же узор из тату, на таких же руках, руках наколками крытых, что ослепительно синие, в зимы, те, когда ты их видишь, работая где-то ещё, допустим, выносишь помои на кухне или пытаешься взять сигарету сквозь прутья решётки в окошке местной тюряги.

Но, если та дама, что живёт рядом с нами, не захочет кататься с нами на Ракетной Праще, то значит и мама не будет с нами кататься. И даже, то, что мама ведёт себя дома, так, что отец бьёт её по лицу, всё же я и мой брат, мы оба хотим, чтобы с нами она была рядом, за те ощущенья, что мы получаем, когда она так прекрасно кричит, а мы прижимаемся рядом, ныряя под планку, ту, за которую нужно держаться, которую, люди другие кто съел пожаренной в масле картошке – засалили сильно руками, а кабина ракеты, похожа на прозрачную клетку для куриц, и тебе почти удается палец просунуть сквозь прутья и тронуть те два болта, что держат тебя и не дают ракете упасть во время поездки. Сначала ты медленно движешься вверх и можешь ты рассмотреть, как закрасили ржавчину всю в металле держащих кронштейнов и лампочек свет меж других, тех, что уже сожжены, а затем наверху, становясь тяжелее, кабина ракеты меня прижимает к маме и брату и ты чувствуешь запах той пиццы, где всё вперемешку, с самой острой заправкой и кофе, ты дышишь всё чаще, пока, не поднимешься вверх, города выше и выше чернил океана, над которыми ты завис на краю, и может быть тот четвертак, что ты спрятал в карман своих шорт уже падает вниз, а ты знаешь, что тот человек, что следит за поездкой, он слышит, как серебро, с отскоком звучит и смотрит он на песок, туда, где оно приземлится, он ждет каждый раз той мелочи дождь, что падет так постоянно, также как и ты ожидаешь, всё лето, чтобы прийти и увидеть, в гипсе его перебитую руку, так как никто, даже ты, не сказал ему наблюдать за тем рычагом, что включает поездку.

А потом, Резко Вниз! Ты летишь на ракете, лицом устремляясь к земле. И всё, что ты видишь лишь обрывки чего-то большого, словно когда ты и твой друг сквозь завалы идёте, за мотелем «У Тедди» и находите там поляроиды голых людей, тех, что делают вещи, которые делают голые люди, но только когда они уж готовы уехать домой, они разрывают все эти картинки на мелкие клочья, что ты и твой друг собирают, пытаясь их снова сложить, но клочков всегда не хватает, кроме той фотки, что ты не покажешь её даже брату, той самой, где толстая дама с жуткою грудью, и ты себе оставляешь клочок на которых есть сиськи и твой лучший друг остальные клочки, и также себе он оставляет коленки, но ты оставляешь себе, то что действительно жутко – счастье на её счастливом лице, ты видишь как весело ей на её выходных с её жуткою грудью обгоревшей на солнце.

Так вот, на ракете ты видишь обрывки бо́льших вещей, так, что когда поездка становится действительно классной и тебя вращает быстрее, всё что ты в основном замечаешь, лишь смазанный лампочек свет и подобно обрывкам картинок, ты иногда, можешь увидеть ботинки того чью руку сломает рычаг и еще иногда ты видишь далекие летние звезды, всё время вдыхая дыхание от кофе и запах той «Катастрофы» — пиццы, где всё вперемешку, с самой острой заправкой и бриз с чернил океана, от туда, где ночь глубока и темна и это пугает ведь ты можешь взглянуть и увидеть, вверху два ржавых болта, что держат тебя и ракету и ты понимаешь – болты, они могут сломаться в любую секунду и тебя зашвырнет, прочь из парка прямо в эти чернила, привязанным крепко в кабине, в которой ты будешь тонуть и никто не сможет добраться туда, где никто, никогда тебя не найдет. Вот действительно отличная, страшная часть, это чувство, и этого чувства не будет если дама, та, что живет рядом с нами будет рядом и мама не захочет кататься в ракете, ведь то, что приносит то чувство в большем связано с тем, что мама сидит между нами, мною и братом, в но́чи такие как эта, и когда твоя мама кричит этим суперским криком, криком, который треножит людей, тех, что ты видишь клочками, идущих внизу по дорожкам и заставляет смотреть их наверх, тот крик, что нам говорит, прямо в наши сердца, о том, что болты наконец-то сломались.

Я и мой брат отдыхаем сегодня от школы. Наша мама нас не пустила туда из-за моего синяка на лице. Я принял его словно Волк Одинокий Маккуейд. Мне нравится в зеркале видеть себя и плевать в умывальник, словно это совсем не имеет значенья.

Мы дома одни, так что когда мы видим ту даму, что живет рядом с нами идущую к нам, я и мой брат ныряем под окна и, подняв наши головы вверх, завываем — Любопытная Сука! А затем мы ложимся на гостевую софу, туда, где нам запрещают валяться и громко смеёмся. Отец нам сказал, что Любопытная Сука именно та, кто позвонил в нашу школу. Они вызвали нас в лазарет и спросили всё ли дома в порядке у нас, не имеем ли мы, склонность падать и причинять себе боль. А я им сказал, что отец может бить того кого хочет. Любопытная Сука!

Еще через час, Любопытная Сука пришла и стучала в нашу заднюю дверь, пока мы смотрели наш телевизор. Мы залезли в пещеру под нашей софой для гостей, пока телевизор орал во всю мочь, так что я понимал, что она его слышит и я не пойду к нашей две́ри. Я не поду чтоб себе самому затянуть на шее петлю, Любопытная Сука, тебе придется сломать эту дверь и пробиться сюда. Но она продолжает стучать по стеклу, так что я понимаю, что она никуда не уйдет пока я не выйду, так что я поднялся́ и пошел через холл, прикасаясь к каждой фотке кузенов, а потом я проверил, что бачок в туалете совсем не течёт, там, где брат мой сидел больше часа, и еще я скользил по полам оставляя следы от носков через кухню, но всё еще видел тень этой дамы на шторах у задней двери́. Хотя эта тень могла бы быть тенью мужчины с буханкою хлеба под мышкой.

Но, это просто снова пакет тех яблок зеленых, что она нам обычно приносит и книга с домашним заданьем слова Иисуса для мамы. Она спросила меня, а мама, она сейчас дома? И я ей ответил, что не, её тута нет, а она говорит, Ну, скажи, что я заходила и затем, перед тем как уйти она поверх моей головы прямо в кухню взглянула, так, словно хочется ей свой вытянуть нос и взглянуть что же там за углом, так что я закрыл нашу дверь и потом сквозь шторы смотрел, как она идет к своей двери.

Снаружи, я и мой брат, делаем пару надкусов у пары яблок зеленых, пока не видим, что Мистера Мардока кот пытается тихо пробраться мимо нас под машиной. Пару раз мы ему, огрызками яблок попали по морде, так что он, прижав свои уши, нырнул прямо в ливневый сток. Мы его видели между решеток, прижавшись к стене, на уступе, он старался держаться подальше от текущей воды, так что мы обгрызли еще пару яблок пока они не стали такими как надо, чтобы бросить их сквозь решетку. Коту пришлось плыть от нас прочь с кусочками яблок всю его шерсть покрывавших.

Мы ещё заглянули в решётки, что были по улице ниже, но в них было сухо, так что стало понятно, что Мистера Мардока кот свернул куда-то в трубе.

Мы решили вернуться домой, а тут грузовик привез почту, и мы смотрели на ящик почтовый, пока почтальон читал какой-то, чей-то журнал. Я прицелился так, чтобы яблоко бросить словно гранату, в открытый фургон, но чуть-чуть промахнулся, и яблоко разбилось на части после удара о край зеркала заднего вида и почтальону всё лицо заляпало мякотью яблок.

Я решил, что не стоит мне быть Одиноким Волком Маккуейдом. Я побежал, толкая младшего брата вперёд, толкая так сильно, что он начал падать, тогда я его подхватил, прежде чем он спотыкнулся, и ещё сильнее толкнул. А почтальон – он бросил журнал, который читал, прямо на землю и за нами погнался. Я старался, чтоб мы бежали в строну дома, но чтобы нам не пришлось там скрываться. Я нас направлял в сторону нашего дома, где я знал, в каком месте, есть в заборе прорехи и где есть гараж, в который мы можем пробраться. Мы завернули в аллею за два двора до наших ворот и я понял: в темноте у магнолий у следующей двери!

Я брата закинул сквозь покрытые черною гнилью ветви с извёсткой, а сам протиснулся сквозь доски забора и там-то мы их увидали.

В том месте, всегда затенённом, где земля всегда влагой покрыта, там, где магнолии ветви в узлах и листья такие словно они из пластмассы, там человек, чью руку сломает рычаг, пристроился сзади к той даме, что живёт рядом с нами, которая согнувшись, стояла над бочкой. Они прекратили делать то дело, которым они занимались, чтоб на нас посмотреть и я увидал, что руки его, там, где их не скрывали рисунки, были бледного цвета и кожа его вся от солнца в тенистых штрихах. А место, с наколкой Иисуса, я мог бы узнать даже закрой я глаза, то место на белых, его затенённых солнцем руках. Лик Иисуса из синих чернил и его борода, по которой вились волоски человека, в том месте, где руку его сломает рычаг. Наколка смотрелась просто отлично, словно это плакат из ковбойского фильма, где пишут «Живым или Мёртвым», таким, каким и мне самому хотелось бы стать.

Гроза началась и отключила нам свет, так что мы брату смотрели в глаза, светя карманным фонариком так, чтоб увидеть, не изменилось ли что-то. Его глаза неподвижны, словно когда ты скучаешь в дождливые дни и решил рисовать, но не знаешь что хочешь, так что ты ставишь точку, а потом, водишь по кругу снова и снова, вокруг, пока точка не станет большою черной дырою в центре листа. Повсюду вокруг той постели, где лежит сейчас брат, которую сделали мы из дивана в гостиной, постелив на неё простыню и подушку, стоят картонки с ликом Иисуса и святые апостолы в ряд. У нас есть два одинаковых, тех, которые держат овечку. Наша мама, превратила зеленное мягкое кресло в алтарь и она произносит молитвы за меня и за брата и ждёт в темноте, освещенная лишь фонарика светом.

Наш отец, он вышел наружу и забрался в машину, чтоб послушать какой сейчас счёт, ведь телик тоже отклю́чен. Мы знаем, что лучше ему не мешать. Сегодня к нам приходил мистер Мардок, а потом мой отец схватил меня за ремень и за шею, словно собрался пробросить меня вдоль стойки в салуне. Мне повезло. Когда я врезался в телик я не почувствовал крови или что-то еще и когда он ко мне подошел, я знал, что нужно лежать и просто смотреть на носок его сапога, просто смотреть на широкую часть, чтобы знать и себя подготовить к тому когда он согнется и ухватит меня за ви́хры.

А брату всего лишь достался ладонью толчок, но его голова была рядом со стенкой. Я говорил ему тысячу раз, держаться подальше от стен, особенно если там выступающий угол. Но, он был слишком близко, и когда наш отец его всего лишь толкнул, его голова, словно мячик, отпрыгнула снова к ладони отца, словно хотела ладонь наградить поцелуем, а затем он на пол упал как девчонка на школьной площадке, которой в игре, заклятьем приказано было упасть.

Там стоит принесенный из яблок пирог, от дамы, что живет рядом с нами, наполняет ароматами кухню. Перед бурей, тот человек, чью руку сломает рычаг, был по соседству и что-то искал, смотря сквозь прутья дренажных решёток. Он прижимал свои руки к решеткам и вставал на колени, словно он арестант, в тюрьме, где все окна в полу.

Из окна, комнаты той, где я сижу рядом с братом, я слышу, как мистер Мардок зовёт и ищет кота. Звук радио слышен из машины отца. В свете приборной панели я вижу его силуэт, который похож на картонки Христианских святых. Свеча, зажжена и горит в окне соседнего дома. Пока я смотрю на неё, она не моргнула ни разу.

Это мы, всё отлично — семья, которая вместе время проводит не дома. И мы поехали даже не в «Рыбное Место» чтобы поесть, а в «Психо Za» чтобы там посидеть. Наша мама себя причесала и надела красную парку, которая ей слишком большая, ту, на которой имя отца на груди. Наш отец нам сказал, что мы можем себе из меню заказать, что угодно. Обычно, то, что я делаю здесь - я делю пополам для себя и для брата «Катастрофу» огромную пиццу, где всё вперемешку, но он всё ещё себя странно ведет, когда что-то ест и вообще, словно он ещё не проснулся и глаза у него мутны, как вода в старом рыбьем садке. Когда он кричит это словно шипенье, такое, как звук от ножа, когда ты им разрезаешь мякоть зелёную яблок.

У отца, четвертаками карманы набиты, для меня и для брата, чтобы мы в пинбол могли поиграть, но мой брат, прислонился он к маме в кабинке, смотря в никуда своими пустыми глазами, пока наша мама волосы гладит его, а отец глядит на нашу машину, ту, что стоит на парковке, следя чтоб ее никто не украл. И у меня ещё очень много монет остается, когда приносят нашу еду, так что я понимаю, что сильнее мне нужно жать и толкать рычаги у пинбола.

Я ем мой бургер «Мозгвыносящий» покрытый «Суперской Слизью» и в кетчупа лужи макаю «Смертельную Порцию» вкусной картошки, но больше никто, даже не смотрит в тарелки, словно пища не очень для них хороша для того чтобы есть. Семейный ужин настал, но только лишь я жую и кусаю, а потом мы встаём и я иду отцу показать, где нужно платить, пока он в карманах деньгами бренчит, а потом мы перед дверью застыли у автоматов по продаже газет, тех что стоят, здесь в «Психо́ Za», словно все мы не можем понять где мы сейчас или где же наш дом.

Я понимаю, и это просто отлично, и я говорю Ракетная Пра́ща! Ракетнае Пра́ща! А мама, смотря на меня, говорит, уже слишком поздно, слишком поздно для Ракетной Пращи́. Она говорит – они должно уж закрылись, а брат мой уткнулся маме лицом в штанину на левой ноге. Отец говорит, Все садимся в машину.

Сначала мне показалось, что мама права, когда мы увидали, что в парке тентом накрыты детские лодки и люди с мороженным прочь выходят из парка. Чем больше Нет говорила нам мама, тем сильнее отец зажимал её руку в своей и тащил нас вперёд.

Это просто отлично! Только мы и Ракета и еще человек, которому руку сломает рычаг. Он меняет сгоревшие лампы на железных кронштейнах, беря из коробки новые в белой обертке. Держась за шестерни, он спускается вниз и цепляет штаны. Он открывает кокпит у ракеты и делает это так, чтобы мы понимали, что будь у него часы на руке, он бы на них посмотрел, так как сейчас очень поздно. Дорожки в парке пусты, на карусели с лошадками, той, что рядом стоит, уже выключен свет.

Наша мама не хочет, чтоб мы садились в ракету. Брат уткнулся лицом в ширинку штанов у неё. Она отцу говорит – Пожалуйста, нет. Наш отец залазит в ракету и вес его нагружает болты над его головой, которые держат его. Мы стоим у ракеты и ждем. Давайте же – он говорит. Сегодня мы пойдем до конца. Он ждёт и мы ждём, а потом он начинает вылазить чтобы нас к себе затащить, так что я подвигаюсь вперёд, но тот человек, которому руку сломает рычаг – он гораздо быстрей и я вижу, как его в наколках рука закрывает засов и вниз опускает кокпит ракеты. Я всё ещё рядом, когда он включает машину и отца качает слега вперед и назад, прежде чем железный кронштейн, на котором болтами держалась ракета, начинает его поднимать на вершину.

Под своим скособоченным весом, в безлюдной поездке, кронштейн изогнулся и начал упруго трястись, когда он описывал медленный круг, и когда ракета спустилась к земле, я увидел белые сжатые пальцы на засаленной планке ракеты. Он поднялся наверх, гораздо быстрей и быстрее ещё, его бросило вниз, туда где мы с мамой стояли. Человек, которому руку сломает рычаг повел нас вокруг, за перила ограды, а затем попятился задом так, словно он, как только скроется там, в темноте, со всех ног помчится домой.

Мы остались одни освещенные лампочек светом пролетающих мимо сквозь тени, шестерёнки грызли себя, задевая мотор. А мы не могли даже сдвинуться с места, чтобы выключить всё или прочь убежать. Мы только могли, что смотреть, стоя за решёткой ограды, как снова и снова и снова ракета с отцом идеально взлетает и падает вниз, пока не услышали мы металла рвущийся звук. Что-то со свистом промчалось рядом с моей головою, словно пуля в кино. Всё стало трястись и шататься, детали ракет грохотали и с вращением летели из света в чернильную ночь, врезаясь в пляжа песок у нас за спиною.

Наша мама шагнула вперед, туда, где должен стоять человек, которому руку сломает рычаг. Ей брата пришлось тащить за собой, который кричал своим криком мякоти яблок зелёных. Мы слышали, как всё больше частей от ракет отлетают, когда мимо нас проносился отец. Я посмотрел на рычаг, к которому я ни за что, живи даже я, сто тысяч миллионов годов, к нему не приближусь. Рычаг так сильно трясло, что он превратился в одну сплошную дугу в размытом движенье.

Я вижу — Отец на верху, я вижу — Он падает вниз. Кусочки металла бьют по нашей одежде и мы прикрываем ладонью глаза. Мы не можем смотреть и не знаем, что случится сейчас. Но я понимаю что-то ещё — и это просто отлично, контур Отца, когда его несет вверх, в ту долю секунды, прежде чем его вновь бросит вниз, я понимаю, что когда он внизу - он видит кусочек меня, а когда наверху я вижу его силуэт и руки его, что воздух хватают, а потом я вижу внизу, как у него из карманов, прямо в песок, летят ручейки серебряных денег, а когда он опять наверху я вижу его и это просто отлично, как его уносить во тьму, к тем райским вещам, что теперь упадут прямо к нашим ногам.

Автор: Марк Ричард

Перевод с английского: Sergey Toronto