Предательница. Глеб Диберин. Глава 4⁠⁠

Глава 4. Психотерапевт

Комната была слишком светлая. Алёна привыкла, что душу лучше вытаскивать в полумраке, при свечах, с бокалом в руке, а здесь всё было как под рентгеном: белые стены, зелёный диван, вода в прозрачном стакане и тишина, которая не утешает, а слушает.

— Можете присесть, — сказал он. Ей понравился его голос, такой спокойный, бархатный, но и без тепла. Как у человека, который смотрит вглубь, а не на человека.

Она села на край кресла, положила ногу на ногу, руки в замок, спина прямая. Словно на собеседовании. Хотя всё тело кричало: зачем ты здесь вообще?

— Меня зовут Максим Андреевич, — представился он. — Мне тридцать восемь. Я работаю с женщинами, у которых... непростые отношения с желаниями.

— У вас это звучит как диагноз, — резко заметила она.

— У вас — как защита. — Он не улыбнулся, но и не дернулся.

Она прищурилась. Очередной психотерапевт, после йоги, диетолога и даосских практик.
Однако у него была странная аура. Он смотрел внимательно, но не с любопытством, и не с похотью, как будто он пытался расслышать, как звучит её внутренний метроном.

— Вы часто выбираете мужчин, которым нельзя доверять? — задал он вопрос так спокойно, будто речь шла о налогах.

— Я не выбираю. Они сами находят меня, — бросила она.

— А вы находите в них то, что уже знаете, так? Повтор сценария.

Алёна скрестила руки.
— Я пришла не за диагнозами, а за решением. Помогите мне.

— Решение возможно, если вы позволите себе быть уязвимой. Хоть чуть-чуть.

Он не давил, не играл. Он был на расстоянии, и от этого становилось опасно. Потому что она вдруг поняла: это мужчина, который видит. Нет, он не видел ее тело, губы, он видел ее суть.

— С чего вы начали бы? — спросила она.

— Я бы начал с доверия, а это начинается с правды. Например, вы сейчас боитесь. Не меня, а себя. Потому что знаете, что если начнёте говорить по-настоящему, то… выйдет не только боль, сколько выйдет страсть.

— Страсть? — усмехнулась она. — Это тоже теперь диагноз?

— Нет, но если её игнорировать, она начинает выбирать за вас, точнее сказать вместо вас. Она начинает жить вашей жизнью.

Алёна замерла. Слова попали точно, как укол, как щелчок. Как будто он вынул её «предательницу» из неё и положил на стол.

— Хорошо, — сказала она, откидываясь на спинку. — Допустим. Я зависима от мужчин, но вы мужчина. И симпатичный, кстати. Так что, доктор, как мы будем «отделять» правду от инстинкта?

Он не смутился.

— Я вас не соблазняю, Алёна. Я просто смотрю и слушаю. Это не делает меня опасным, а вас уязвимой.

Она замолчала. Впервые за долгое время — на сеансе, где не смеялась, не флиртовала, не провоцировала. Она почувствовала что-то странное, нет, не сексуальное, что-то глубже.

— До следующего раза, — сказал он, вставая. — Если решите прийти.

Алёна вышла из кабинета с дрожью в ногах. Это не было желание. Скорее от того, что впервые кто-то увидел не тело, а ее рану, почувствовал ее боль. И это возбуждало больше, чем руки.

***
— Расскажите о себе до того, как появились мужчины, — сказал он на втором сеансе, снова спокойно.
Алёна откинулась в кресле. На ней сегодня было чёрное строгое, закрытое платье.
— До них? Это лет в десять, может. Всё остальное мужчины.

Максим кивнул.
— А в десять кто был рядом?

— Мать. Жёсткая, уставшая, вечная контролёрша. Отец где-то на периферии. Иногда появлялся с апельсинами и кричал, что она его сжирает, потом снова исчезал.

— Вы его любили?

— Я его ждала, а это, знаете, хуже любви.

Максим сделал пометку. Егор почерк его был медленный, как дыхание.

— Он возвращался?

— Всегда неожиданно. Иногда с подарками. Один раз он вернулся с женщиной, которую назвал «тётей Викой». Я помню её губы. Красные, как пятно на скатерти. Мама плакала. Я молчала, а отец курил прямо на кухне.

— И что вы чувствовали?

— Что всё зависит не от меня. Что любовь это то, что случается, если ты красивая, удобная, послушная. Или... наоборот, шумная, дерзкая, сексуальная. Главное это быть замеченной.

Максим отложил блокнот.
— Вы не были замеченной?

— Только когда болела. Или когда папа ревновал меня к школьному другу и вдруг стал уделять мне внимание. Это был странный опыт. Я помню, как однажды он сказал, что у меня «взрослые глаза». Мне было одиннадцать.

Он молчал, но в его лице не было ужаса, только внимание.

— И вы начали учиться быть взрослой? — наконец спросил он.

— А что оставалось? Я поняла, если хочешь, чтобы тебя держали, нужно быть желанной. Я научилась чувствовать, когда мужчина смотрит. И давать ему то, что он хочет. До того, как он успеет это сказать.

— Даже если не хотели сами?

— Часто особенно если не хотела. Это как рефлекс. Подчиниться, соблазнить, исчезнуть. Ритуал.

Максим медленно вдохнул. Потом снова взял блокнот.

— И где в этом всём была вы?

— Где-то внутри. Глубоко. Так глубоко, что даже я сама туда не заглядывала. Потому что если я перестану быть желанной — я перестану быть нужной.

В комнате воцарилась тишина, как после исповеди.

— Спасибо, — сказал он наконец. — Это было смело.

Она сжала руки. Пальцы вспотели.

— Это было... страшно.

Он кивнул.

— Значит, вы приблизились к правде, а правда всегда страшная сначала, но потом она даёт свободу. Вы не жертва, вы выжившая.

И в этот момент она впервые почувствовала себя ребёнком, не женщиной, не любовницей, не искушённой фемме-фаталь, а той девочкой с огромными глазами, которая сидит за столом, слушает, как мама молча моет посуду, а отец кричит на весь подъезд, что «не даст себя кастрировать».

Тихая слеза скатилась по ее щеке.

— Я ненавидела себя за это, — прошептала она. — За то, что тело всегда предаёт. Оно просит любви, даже если душа орёт нет, не смей это делать.

Максим ничего не сказал. Он просто потянул ей коробку с салфетками, не касаясь ее, не утешая. Максим дал ей пространство. И в этой дистанции было больше тепла, чем во всех её бывших объятиях.

***
— Почему вы всегда говорите «тело предаёт»? — спросил Максим на третьем сеансе. Он смотрел не в упор, очень мягко, но взглядом, от которого не укроешься.

Алёна молчала. Она сидела, обхватив подушки на диване, будто пряталась за ними, как в детстве за спинкой дивана, когда отец в очередной раз хлопал дверью.

— Потому что оно делает, что хочет, — ответила она наконец. — Без моего разрешения. Стоит рядом оказаться тому, кто нравится, и всё. Ноги греют, дыхание прерывистое, внизу жар. Это не я. Это она.

— Кто — «она»?

—Моя внутренняя предательница. Та, что заводит меня в постелях, в которых я потом задыхаюсь от стыда.

— А если это не предательство, а честность?

Она усмехнулась.
— Инстинкт это не истина.

— Иногда это и есть истина. Самая глубокая. Просто вы привыкли к тому, что вас любили за удобство, а тело не бывает удобным. Оно или хочет, или нет.

Она замерла, потому что в этой фразе было слишком много правды.

Максим продолжил:

— Когда вы впервые почувствовали, что желание делает вас слабой?

— В пятнадцать. Он был учителем по истории. Молодой, харизматичный. Он гладил меня по плечу, говорил, что я «женственная». Я чувствовала, как у меня всё пульсирует внутри, а потом он просто уехал. И я осталась с ощущением, что что-то сломано.

— Что именно?

— Что желание опасно, что его надо прятать. Но я не умею этого делать. Оно вырывается. Словно кто-то внутри постоянно шепчет: «Дай ему это. И тебя не бросят».

Максим медленно кивнул. Его голос стал тише.
— Это не про мужчин. Это про дефицит. Вы голодная. И ваш голод не про секс. Он про признание. Про «ты достойна», «тебя вижу», «тебя выбираю».

Алёна почувствовала, как всё внутри начинает дрожать. Эти слова словно вынимали кости. Обнажали её так, как никто прежде. Только это было не через прикосновения, а через вопросы.

— Вы часто играли в любовь?

— Постоянно. Я знала роли. Как двигаться. Как смотреть. Как задыхаться в правильный момент. Я выучила все сцены, но не знала, как это быть настоящей.

— Вы знали, — сказал он. — Но вас это пугало, потому что настоящая вы безоружная.

Она посмотрела на него. В этом кабинете не было свечей, ни вина, ни музыки, но именно здесь, в этой стерильной тишине, он раздевал её словами. И она не могла остановить это.

— Почему вы говорите это так… мягко?

— Потому что я не собираюсь вас разрушать. Я хочу, чтобы вы себя увидели. И чтобы не испугались, когда поймёте, что под «предательницей» всё это время пряталась вы сама.

Она прижала руку к груди.
И не выдержала:
— А вы… когда-нибудь испытывали ко мне что-то? Как мужчина?

Он не ответил, только чуть отвёл взгляд. И в этом было всё. Она почувствовала, как внутри что-то перевернулось. Он чувствует, но держится. Алёна же уже падает в новую пучину, и это гораздо опаснее.

***
Фантазии начинались по дороге домой, после каждого сеанса. Стоило Алёне закрыть дверь его кабинета, как начиналась другая сессия в её голове, в её теле. Там не было кресел, блокнотов и этики. Там был только Максим, его руки, голос, и молчание — самое возбуждающее, что она когда-либо слышала.

Её предательница больше не скрывалась. Она жила в ней, пульсировала. Ночами она  подкидывала Алёне образы: его пальцы на её запястьях, его губы у ключицы, его срывающееся дыхание где-то между доверием и запретом.

Она пыталась бороться, закрывала глаза в душе и шептала:
— Это просто врач. Он не твой. Не твой. Не твой.
Но в горячей воде тело отзывалось, будто само знало, что он был бы бережным. Не как другие. Он бы слушал её и в постели.

На четвёртой неделе, в воскресенье, она проснулась вся в простынях, как в паутине.
Сон был наваждением. Он сидел рядом, в чёрной рубашке, расстёгнутой до середины груди. Она на коленях, голая, податливая, разрушающая сама себя, лишь бы получить взгляд, слово, касание.

Проснувшись, она заплакала. Нет, не от тоски, а от того, что хотела слишком сильно.

Она записывала мысли в блокнот, как он советовал: «Фантазии — это карта потребностей. Не стыдись, а смотри в них.»

Её фантазии были о защите. О том, как он держит её лицо ладонями, смотрит в глаза и говорит:
— Алёна, теперь тебе не нужно никого соблазнять. Я уже здесь.

Они не были грязными. Они были живыми. И в этом была главная опасность.

Её желание переставало быть игрой. Оно становилось уязвимым, нежным, ранимым.

И это не просто заводило, это ломало.

На пятом сеансе, когда он просто налил ей воды и, молча, посмотрел, она чуть не заплакала. Он не знал, что внутри неё он уже живёт каждую ночь, каждое утро.
И даже во время секса с другим, он стоял в дверях её разума и наблюдал.

Её предательница больше не хотела просто плоть. Она хотела его целиком. С этими глазами, с этим молчанием, с этой внимательностью, которая зажигала в ней свет — даже когда она пряталась в тени. И именно поэтому это было невозможно.

— Я не могу это больше держать, — выдохнула Алёна, когда за ней закрылась дверь.

Максим сидел в кресле, как обычно собранно, прямо, по-мужски сдержанно. Но в его взгляде мелькнуло что-то, чего раньше не было, это была тревога.

— Что именно? — спросил он.

— Всё. Ваши слова. Ваше тело. Мои сны. Мои реакции на вас. Я прихожу сюда как в исповедь, а вы… вы не понимаете, что каждое ваше «как вы себя чувствуете?» — это как поцелуй для меня. Каждый ваш взгляд, как удар.

Он молчал, и в этом молчании Алёна почувствовала, что он всё понял ещё до того, как она пришла.

Она встала и подошла ближе.
— Я не могу притворяться, — сказала она. — Я не пациентка. Я женщина, в которой всё пульсирует, когда вы смотрите, когда вы дышите.

— Алёна…

— Нет, не надо. Не говорите мне ничего. Ни про рамки, ни про границы. Вы молчите, а я сгораю. Я не прошу у вас ночи. Я прошу одного момента, чтобы не пожалеть потом.

И тогда Алёна просто наклонилась к нему и её губы нежно, и аккуратно коснулись его губ, как будто всё её тело впервые решилось почувствовать, а не доказывать.

Максим не отстранился и принял поцелуй. Его ладонь легла ей на шею. И в этом касании было столько нежности, сколько она не знала за все годы мимолётных страстей.

Это не был поцелуй страсти, это был поцелуй капитуляции. Алена разрушила свои укрепления. Поцелуй длился не долго, но время внутри распалось. Она дышала им. Он дышал ею. На миг они стали одним организмом.

И всё, что она фантазировала ранее блекло на фоне того, что разгоралось в ней сейчас. Этот пожар было не потушить, потому что реальность была чище и тоньше.

Вдруг он резко отстранился, словно проснулся.

— Мы не можем, — сказал он хриплым голосом, — Это нарушает всё. Этику. Терапию. Вас. Меня. Так нельзя.

— Я не прошу любви, — прошептала она. — Я просто хочу… быть женщиной, а не случаем. Хоть на минутку.

Он отвернулся и сжал руки.
— Вы уже женщина, но именно поэтому, я не имею права. Я врач, и не могу пользоваться своим статусом. Вы открылись мне, и я не должен этим пользоваться.

Она почувствовала, как внутри начинает оседать горечь. Её губы всё ещё пульсировали.
Его ладонь оставила тепло, но момент уже закончился, и за ним пришло осознание, что дальше не будет «дальше».

— Алёна, нам нужно остановиться, — голос его прозвучал сдержанно, но в нём было слишком много боли, чтобы поверить в равнодушие.

Она стояла перед ним, всё ещё дыша прерывисто, как после бега. Она покусывала влажные губы. Веки внезапно потяжелели, слезы вот-вот грозили хлынуть от обиды.
В груди уже не было огня, был лишь пепел.

— Вы сами меня пустили, — прошептала она. — Не остановили сразу.

Максим отвернулся. Он стоял у окна, спиной к ней. В его позе было всё, и напряжение, и вина, и самоконтроль.

— Я позволил себе лишнее, — сказал он, почти в пустоту. — Это моя ошибка.
— Нет, — ответила она. — Это был настоящий момент. Нечестно всё сваливать на профессию.

— Алёна, послушайте... — он повернулся, и впервые она увидела в его лице не только спокойствие, но и усталость. — Я не могу быть вам ни терапевтом, ни мужчиной.
— Почему?

— Потому что вы приходите сюда как к спасению, а я не спасатель. Потому что вам нужна любовь, а я не могу предложить её без разрушений. Потому что… я не безразличен к вам, да, но именно поэтому я должен быть сильнее.

Он говорил медленно, и каждое слово разрезало последние надежды.

— Вы боитесь? — спросила она.

— Да. Я боюсь, что стану частью вашей привычной схемы: «приблизиться — сгореть — остаться одной». А вы боитесь, что если я вас отвергну, то это будет повторением всех отказов до меня, но истина в том, что я не хочу разрушить вас.

Алёна закусила губу до крови. Её тело ныло. Нет, не от желания, а от отторжения. Это была боль обиды.

— Я думала, вы другой, — выдохнула она.

— Я и есть другой, именно поэтому ухожу до, а не после.

Он сделал паузу, потом мягко произнёс:

— Мы должны прекратить терапию. Это неэтично. Ни для вас, ни для меня. И, честно говоря… это опасно для нас обоих.

Она ощутила, как внутри что-то сжимается в узел. Он говорил правильно. Это по-человечески, по-мужски, и это было действительно профессионально. Только от осознания этого Алёне было ещё больнее.

— Значит, всё это… — она подняла глаза. — Просто ошибка?

Он посмотрел на неё внимательно, с любовью, которую не позволял себе ни назвать, ни проявить.

— Нет, — тихо сказал он. — Это было настоящее чувство, только вам нужно понять, что настоящее не всегда может быть реализовано, не все в этом мире может быть получено, только по вашему желанию. Золотые рыбки бывают только в сказках.

Алёна, молча, взяла сумку. Она сдержалась и не заплакала. Ей очень хотелось закричать, но она поняла, что он не предал её. Он защитил её от повторения ошибки, а это, пожалуй, и была первая настоящая забота в её жизни, но легче Алёне от этого не стало.

Дверь кабинета закрылась за ней мягко, но в голове это звук прозвучал, как выстрел.

Снег шёл, как в кино тихо, ровно и неумолимо. Он ложился ей на ресницы, на волосы, на пальто, пока Алёна шла, не разбирая дороги. Она не плакала, не звонила подруге, не писала длинных сообщений «что он имел в виду». Она молчала. Боль была другая, не как в прошлые разы. Это была не острая, не рвущая, а скорее… глубокая боль, как будто внутри что-то упало на дно и затаилось.

Алёна свернула с главной улицы и, как во сне, оказалась в парке на скамейке. Это была той самой скамейкой, где они с другим, с бардом, когда-то целовались. Потом она со скрипачом курила здесь после концерта. Алёна вспомнила что именно на этой лавочке, она когда – то мечтала, что кто-то когда-нибудь останется с ней.

Сейчас здесь не было никого. Только она и снег. И сердце, которое впервые не рвалось наружу, а тихо билось внутри, словно училось жить без мужчины.

Алёна достала из сумки блокнот, открыла первую чистую страницу, и стала писать, как дышала:

«Он не виноват.
Он сделал то, что никто до него не делал — ушёл до того, как причинил боль.
А я… я впервые не умерла.
Я осталась.
Целая.
Пусть и треснутая, как стекло.
Я не сдамся.
Я сама себе терапевт.
Я выучу язык, на котором моё тело говорит не о сексе, а о боли.
Я разберусь.
Я вытащу из себя девочку, которая цепляется за мужчин, как за спасение.
И я стану женщиной, которая не ждёт — а идёт.»

Алёна захлопнула блокнот и встала. Снег всё так же ложился на плечи. Прохожие не смотрели на неё, и это было облегчением.

Она больше не нуждалась во взгляде, в одобрении, в реакции.

Сегодня она разорвала сценарий, не потому что перестала хотеть, а потому что научилась выбирать. И её предательница успокоенная предательница молчала.
Алёна медленно пошла к метро. В голове уже рождались новые строки границы, тонкой линии, за которой начиналась она сама.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3

Глеб Дибернин. Предательница.