Квас
Июль в хрущёвке выдался адским. Воздух в шестиметровой кухне густел от жары, как кисель. Спасали только сквознячок из форточки да вечно бродящий хлебный квас. Он жил своей жизнью в трехлитровых банках на полу под столом, пузырясь и шипя, не успевая как следует дображивать – пили его в нашей семье литрами. Чтобы холодный был всегда под рукой, его разливали по старым, вымытым бутылкам из-под «Буратино» или «Лимонада» – крепким, полуторалитровым солдатикам. И ставили в холодильник, единственного владыку прохлады.
Главное правило отца было железным: «Крышку не докручивать! В наглухо!» Квас, особенно в тепле, газировался яростно. Не раз крышки, затянутые с излишним усердием, с грохотом срывало, оставляя на потолке бурые звезды квасной галактики. Но тот день превзошел все.
Мы с братом, мне – девять, ему – восемнадцать, отсиживались в комнате, где жара была чуть менее концентрированной. Отец, как и полагалось в такую духоту, облачился в единственно возможное – семейные трусы. Он шагнул на кухню с единственной благородной целью: утолить жажду.
Тишину комнаты разрезал дикий, многоэтажный вопль, больше похожий на рев раненого медведя:
«ЁБ ВАШУ МАТЬ! КОЗЛЫ ВОНЮЧИЕ! КТО БЛЯТЬ ОПЯТЬ КРЫШКУ ЗАКРУТИЛ?!»
Мы с братом переглянулись, глаза по пять копеек. Знакомый гнев отца, но такой накал… Мы сорвались с мест и рванули на кухню.
Картина, открывшаяся нам, была достойна кисти какого-нибудь сюрреалиста. В центре композиции стоял Отец. Весь. От макушки до пояса. И не просто мокрый. Он был… облеплен. Лицо, лысина, торс – все было покрыто густой, коричневой жижей кваса, в которой плавали и прилипли комочки темного хлеба, кусочки изюма. Он тяжело дышал, с него капало, а глаза метали молнии.
Но это был лишь эпицентр. Вся крошечная кухня преобразилась. Потолок, некогда белый, теперь представлял собой абстрактную фреску из брызг кваса и прилипших хлебных крошек. Стены, шкафчики, плита – все было щедро украшено коричневыми пятнами и хлебными «звездами». Запах стоял умопомрачительный – кисло-сладкий дух браги и теплого хлеба, смешанный с пылью и жарой.
Мы замерли на пороге. Брат едва сдержал хриплый смешок. Я уткнулся взглядом в липкий пол. Гнев отца был страшен, но зрелище… Зрелище было эпическим. Отец, весь в хлебной каше, в одних трусах, посреди кухни, превратившейся в гигантскую квасную чашу.
«Вот… – он выдохнул, смахивая со лба крупный комок мокрого хлеба, – …пейте теперь свой божественный напиток. С потолка. Прямо с потолка, козлы!»
Тишина. Только капли кваса падали с потолка на линолеум: кап… кап… кап….
А потом брат не выдержал. Его сдавленный смех прорвался, как тот самый квас из бутылки. И хоть я тут же получил подзатыльник, а потом мы все дружно, под ворчание отца, отмывали «хлебный потолок» и липкие стены еще час, я знал: этот июльский день, день Великого Квасного Потопа, когда папа стал Хлебным Человеком, а кухня – произведением искусства, навсегда останется в нашей семейной летописи самым смешным и липким воспоминанием.
И да, крышки после этого закручивали еще осторожнее. Ненадолго.