Ферма⁠⁠

— Ферму разбирають! — разнеслась весть по деревне.

Отец, едва взглянув на меня, коротко буркнул:

— Пошли.

Мы взяли большую тележку и потащили её за собой по пыльной улице, скрипя большими ржавыми колёсами от сеялки.

...Жаркий август 1997 года. Каникулы мои заканчивались, да и отчий дом уже начинал тяготить неволей. Отец как мог использовал дармовую рабочую силу в моём лице, пока она ещё не уехала в университет продолжать грызть гранит науки. Каждый вечер уставшим я едва заползал в дом, ел и заваливался спать, чтобы начать следующий день в огороде и хозяйстве. День сурка. А тут ещё хлеще.

Фермой местные называли совхоз, год назад обанкротившийся из-за случайности. Кто ж знал, что сгорит новенькое сенохранилище с итальянским оборудованием, на которое председатель с большим трудом взял кредит в банке под драконовские проценты. Тракторист трамбовал в ангаре сено, нещадно дымя неисправным дизелем. Искра из выхлопной трубы. Сухая трава вспыхнула, как спички. Водитель едва успел выскочить из кабины.

Огромные языки пламени с треском пожирали сено, оборудование, судьбы людей. Председатель стоял, украдкой смахивая слезу, и смотрел, как сгорает всё. И понимал — это конец...

Стадо кое-как продержали на подножном корму до первых холодов, пока была зелёная трава на лугах. Потом под нож. Два месяца зарплату платили мясом. Хочешь ешь, хочешь продавай. Хочешь собаку корми. Вся деревенская пушистая братия разожралась и растолстела донельзя. Потом ша — зубы на полку.

Отдавать кредит нечем. Стада нет. На молокозавод возить нечего. В январе приехали бритые ребята на трёх чёрных иномарках и угнали всю технику. Грузовики, трактора... Банк крышу подключил, чтобы вернуть долг. Забрали и старенькую праворульную «Тойоту» председателя.

Но ещё всё-таки была надежда всё возродить, всё поднять. Ещё ведь не всё было потеряно... Ведь ферма-то, ферма, ещё жива... Скотные дворы, машинно-тракторный двор, мастерские, дойки, ветпункт, столовая, котельная... Экое богатство... Эх, беда вот только, председатель заболел. Тяжко заболел. А у него ведь связи в городе, в администрации, в милиции... Всё бы сделал, всё исправил, кабы не злой рак... Скрутила председателя тяжёлая болезнь...

...Сначала появились какие-то шальные людишки, напоили сторожей водкой, разобрали что-то по мелочи, сунули денег. Потом пошло-поехало... Сторожа, видя легкую деньгу и море водки, заткнули совесть подальше и сами стали продавать, что плохо лежит. А там уж и до беспредела недалеко...

Всё это мне отец сообщил в свойственной ему скупой на слова и сдержанной манере, пока мы катили тележку до фермы. Батя тоже надеялся поживиться чем-нибудь для своего хозяйства.

Корпуса находились за деревней, ближе к полям и пастбищам. Нас встретили распахнутые ворота и мертвецки пьяный шатающийся краснорожий мужик в грязной майке и спортивных штанах, что-то искавший в зарослях крапивы, не чуя комаров и оводов, тучей вившихся над ним.

Отец сунул сторожу бутылку водки, взятую из дома, и тот приветственно кивнул головой, откупорил посудину, с жадностью сделал несколько глотков из горлышка. Не к душе пилась ему теплая водка, лилась по губам, не хотела идти в насквозь проспиртованное нутро, но мужик, гукая и качая головой из стороны в сторону, закрыл выпученные глаза, запихнул питьё внутрь, приставив руку ко рту, посидел в ступоре, глядя в землю, а потом махнул рукой. Проходите, мол, дорогие гости... Водка осталась внутри, не вылилась обратно.

Мы прошли на ферму, где кипела работа. Пьяненькие весёлые мужики разбирали крыши, аккуратно снимая шифер, стропила, отрывали доски. Потом подогнали большой трактор, цепляли тросом за простенки, рушили стены, брали шлакоблок, кирпич. Какие-то, по слухам, крутые парни из города, резали автогеном металл колонн и кидали в свой грузовик. Лом дорого стоит. Тут же кувалдами плющили алюминиевые фляги из-под молока. Всё это варварство протекало весело, задорно, с шутками, прибаутками и изрядной долей спиртного. Люди рушили и втаптывали в грязь свой хлеб, свою жизнь, своё будущее.

Отец тоже выпил на общак, закусил свежим пупырчатым огурцом, привольно и неторопясь покурил с местными, потом загнал меня на ещё уцелевшую крышу скотника и велел снимать шифер. Хоть и страшно было лезть на верхотуру, но делать нечего. Пришлось подчиниться родителю.

Несколько рейсов сделали мы на разоренную ферму, волоча нагруженную тележку. Взяли немало. Шифер, доски, несколько шпал, печной кирпич, колосники из разрушенной котельной.

Вся деревня гудела и гуляла несколько недель. Потом наступило тяжкое похмелье. Впрочем, его я не застал. Каникулы мои закончились, да и ноги несли прочь из этих забытых совестью и богом мест.

Через тьму времени довелось мне проезжать здесь по делам скорбно-поминальным. Разбитая дорога вела через бесформенные развалины среди зарослей высокой крапивы с полынью. Через бывшие пахотные поля, на которых вырос молодой лес. А вот и родная деревня. Родина. Эх...

Убогие покосившиеся домишки. Грязь. Нищета. Худая скособоченная собака грызла кого-то в пыльной траве у обочины. Наголо бритый мужик, волочащий гнилое бревно, вцепившись в него чёрными, изъеденными грибком ногтями...

Покосившиеся стены родительского дома с заваленной крышей. Берёзы в огороде посреди картофельной деляны. Могилы родителей на деревенском кладбище. Слеза, предательски покатившаяся по щеке. Вся жизнь как одна минута. То, что было, прошло... И назад дороги нет. Ни мне, ни ферме, никому...