Серия «Девушки»

Это не метафора. Это руководство. Пошаговое. Только шаги не вперёд – они внутрь. Ты же понял? Нимфа – это не кто, а что. Это то, что остается когда всё ненужное – тело, голос, имя – аккуратно снимают, как перчатку. И используют по назначению.

Возьми зеркало, которое забыло своё отражение. Проведи пальцем по стеклу – там останется влажный след. Это и есть основа. Первичная глина для лепки взгляда. Не смотри в него слишком долго, иначе ты станешь частью рецепта. Нежелательным ингредиентом. Забудь про дыхание, дышат живые. А нимфы – они существуют в модусе ожидания. Как книга, которую не открыли. Они – потенция жеста, так и не сделанного шага – они не из плоти, плоть слишком шумная, она пахнет страхом и солью. Они из ощущения, что за тобой кто-то наблюдает из темноты комнаты, а когда оборачиваешься – там лишь стул с платьем. Вот это самое платье и будет каркасом.

Достань из самого дальнего ящика памяти своё отражение в возрасте семи лет – то, что ещё не знает своего лица. Оботри его край подола о влажный след на стекле. Оно впитается, оставив после себя лишь ощущение – острое, как угол звезды. Это ощущение и станет сердцевиной, вокруг которой сгустится взгляд. Не пугайся, если пальцы онемеют – это больше не твоё, ты это отдал.

И последнее. Когда всё будет готово, она откроет глаза на обложке. И спросит беззвучно: "Это я?". Ты должен ответить "нет". Только тогда она обретёт форму. Исчезнув окончательно. Ищи её тогда в периферии зрения. В лёгком движении занавески. В твоём собственном отражении, которое на миг замешкалось, прежде чем повторить твоё движение.

И помни: когда последний штрих будет нанесён, книга закроется. Сама. Навсегда. Исчезнет с стола. Останется лишь легкий запах озона и чувство, что кто-то только что прошёл сквозь стену. И больше ты никогда не увидишь её лицо на обложке. Только иногда – краем глаза – в толпе. На миг. И тут же потеряешь. Это и будет значит, что всё получилось. Именно так.

Последняя неделя лета. Summer's almost gone.

И это – пауза в огненной симфонии его окончания. Этот апельсиновый ад – сжатый воздух перед громом; зной, что пляшет тарантеллу на твоей сетчатке, выжигая всё нафиг. А она – его абсолютное отрицание. Тихая, чёрная нота, поставленная на партитуре вселенского перегрева. Внутри – только бледная, идеально отполированная скорлупа с чёлкой-гильотиной, безжалостно отсекающей лишние мысли, оставляя лишь одну.

Мысль о том, когда это лето наконец рухнет и остынет. А я помогаю ей ждать. Мы все ей помогаем.

Видите эту тень под стулом медсестры? Длинную, жидкую? Нет, потому что она уже за холстом. И эта тень не её. Она – его.

Он вытек из неё вчера в пять утра, когда пузырёк с надеждой лопнул тише шёпота.

Она ловила, но пальцы в персиковом свете стали сетью. Тень липкая, просочилась меж костяшками, как сыворотка сквозь марлю.

Теперь она сидит и думает, как не дать другой тени выскользнуть из ушей. Та – ещё не утёкшая. Ещё дышит в ней горячим паром отчаяния.

Её поза – буква из мертвого алфавита: согнутая спина повторяет изгиб вопросительного знака, который забыл, о чем спрашивал. Волосы свисают, как корни мандрагоры, ещё не вырванные, но уже кричащие. Фон бежевый и безликий, ползёт и сжимает пространство до размеров птичьей клетки. Красное кресло спрашивает: "Ты все ещё веришь, что синева может быть убежищем?"

Видишь, как зрачки закатываются вверх, будто монетки в щель автомата? Она платит за то, чтобы видеть. Глаза вверх, вверх, к шипам на лбу — там, где "оно", пригвождённое к плоти пятью когтями, выжженное изнутри светом, который ей никогда не принадлежал

*Текст написан на обратной стороне календаря 1987 года фиолетовыми чернилами, которые местами переходят в неразборчивые схемы, напоминающие электрические цепи*

Говорят, солнце здесь – безумец с ножом: режет тени кровавыми полосами и швыряет их на тело как пятна ржавчины. В этот раз солнце порезало само себя, и всё его содержимое полностью заполнило небо, прилипло на веки, кожу, одежду. Будто бы сырое яйцо раскрутили в центрифуге, и желток с белком смешались в однородную массу, которая обволакивает всё тело как вторая кожа. Веки тоже становятся тяжёлыми от этого света, будто несут на себе весь вес расплавленного солнца.