БЕЗГРАНИЧНОЕ ЗЛО
Иногда реальность страшнее самого изощренного кошмара. Особенно когда она приходит не из темного леса или заброшенного дома, а врывается в твою жизнь посреди 21 века, в самом сердце Москвы, принося с собой древнее, немыслимое зло. Зло, которое не признает временных границ, которое способно осквернить детскую могилу ради мести. Сегодня я расскажу вам историю, от которой мороз по коже. Историю из моей личной копилки ужасов. Историю, которая заставила меня усомниться в рациональности мира.
О своих "приключениях" я уже писала. А вот что произошло — и, надеюсь, осталось в прошлом — с моим мужем.
Встречался он с девушкой пять лет плотненько, и не склеивалась у них семья: детей и замуж девушка не хотела, строила карьеру, получала многочисленные образования, а супруг мой работал "пажом на посылках"... Почему-то занимал такую странную нишу в ее жизни, и девушки на него заглядывались: и обеспечен, и образован, и работа денежная.
А он как зомби: дом-работа-поручения "любимой", пожирал магазинные пельмешки и считал себя счастливым. Его глаза, когда-то живые и полные планов, стали пустыми, как выгоревшие лампочки. Он перестал замечать, как дни сливаются в серую массу, а его собственные мечты медленно превращаются в пыль.
Перелом случился внезапно, будто пелена спала с глаз. Он рассказывал потом, что в тот день нашел в старой куртке два билета в кино на "Титаник" — их дата была символичной: ровно пять лет назад. Билеты были просрочены на пять лет — ровно столько, сколько он был с ней. Пять лет ожидания, которое никогда не сбудется. И в тот вечер, вместо того чтобы ехать за ее суши в ресторан, где они никогда не сидели рядом, а всегда напротив, он впервые приготовил себе борщ. Настоящий, домашний, с петрушкой и сметаной. И понял: хочет детей. Хочет семью. Хочет треснуть от этой тоски по нормальной жизни.
И мало-помалу ушел он однажды, оставив квартиру, машину и накопленные деньги. Сказал мне потом, что в ту ночь просто вышел за хлебом и не вернулся. Оставил на столе ключи, кредитки, даже паспорт. Ушел в чем был: в домашних трениках и старой кофте с капюшоном.
О том годе, что прошел между его уходом и болезнью, он почти не говорит. Лишь однажды, в бреду, пробормотал: 'Я жил в подвале. На картошке и воде. Но был свободен. Свободен...' И еще: 'Они находили меня. Каждые три месяца. Присылали фото. Где я работаю. Где сплю. С кем говорю.'
Встретились мы месяца через четыре после его "побега из Шоушенка". В парке Горького, у фонтана. Он был тоньше, с проседью у висков, но глаза... глаза снова были живыми.
Первый звонок пришел через неделю после нашей встречи.
Голос в трубке был тихим,почти ласковым, женским, но таким холодным, что по телефону, казалось, передавался мороз: "Вернись, милый. Вернись к нам. Она скучает. У нее для тебя новый проект. В Швейцарии."
Пауза.Потом ледяное, четкое, будто читали по бумажке: "Или ты предпочитаешь гнить заживо? Ноги первые отвалятся. Потом руки. А потом..."
Щелчок.И тишина, густая, как смола, как та ночь в подвале, где он прятался.
Он взял трубку. Я видела, как белеют его костяшки, сжимающие телефон. "Не вернусь, — сказал он ровным, холодным голосом, который я никогда у него не слышала. — У меня скоро свадьба. И ребенок будет."
В трубке что-то хрустнуло— будто ломали сухие ветки, будто кости. Потом смех. Тихий, беззвучный, от которого кровь стыла в жилах. Не смех сумасшедшего — смех того, кто абсолютно спокоен и уверен в своей силе.
"Ай-ай,— прошептал он, опуская телефон. Лицо его было серым, как пепел. — Зачем я это сказал?"
Прошел год.
Утро началось с крика. Не крика боли — крика ужаса, от которого у меня похолодела спина. Он не мог встать с кровати. Голеностопные суставы распухли до невероятных размеров, кожа на них натянулась, лоснилась, будто вот-вот лопнет. Каждый палец на ногах был похож на перезревшую сливу, синюшную и горячую. Ноги отекли, стали похожи на бревна, обтянутые пергаментом. Боль была не просто адской — она была живой, мыслящей, целенаправленной. Каждый пульс отдавался в суставах тупым, разрывающим ударом, будто внутри работал крошечный молот, методично разрушая кость за костью.
Я касалась его ног, и мне казалось, что под кожей бурлит какая-то темная, зловещая жизнь. Кожа была горячей, почти обжигающей, но под ней чувствовался холод. Ледяной, мертвый холод, который шел изнутри, из самых костей — тот самый холод, что бывает в моргах и склепах.
Не буду утомлять подробностями: лечились дорого и по всей Москве, куда мы только не обращались. От НИИ ревматологии до частных клиник с немецким оборудованием.
Врачи разводили руками. 'Аутоиммунное заболевание', — говорили они. 'Ревматоидный артрит в самой агрессивной форме'. 'Подагра в сочетании с чем-то неизвестным'. Мы платили тысячи за лекарства, которые не помогали. Один профессор, старый, уставший, с глазами, видевшими слишком много безнадежных случаев, сказал на прощание, отвернувшись к окну: 'Иногда тело болеет от того, что душа не может вынести. Ищите не в анализах, а в жизни. Иногда болезнь — это письмо. От кого-то, кто хочет, чтобы вы его прочитали.'
Просто кошмар — молодой спортсмен, еще год назад игравший в футбол по выходным, гниет на глазах. Мышцы атрофировались, суставы деформировались. Он не мог держать ложку — пальцы не сгибались.
В комнате, где он лежал, пахло лекарствами, отчаянием и чем-то сладковато-гнилостным — запахом тела, которое предает тебя изнутри. Запахом яблок, оставленных гнить на солнце. Запахом конца.
Когда я меняла ему компрессы, кожа на ногах иногда отходила пластами, обнажая мясо странного, неестественного цвета — не красного, а серо-желтого, как у старых трупов. И все это время он молчал. Смотрел в потолок. Иногда плакал. Беззвучно.
Последняя инстанция — бабка Ангелина под Рязанью. Не буду рассусоливать — сама не ездила — но дорога была невероятная. Перед самой Рязанью машина, ехавшая впереди, вылетает на обочину и останавливается. Водители выскакивают оказывать помощь, но поздно: инсульт за рулем. Мужчина умер мгновенно. В это время пьяный козел на огромной скорости врезается в машины тех, кто побежал на помощь: у обочины их было три. Нашей здорово помяли зад и с колесами что-то не то было. Кое-как до автомастерской докатили, и машину как-то поставили на ход. Вот в таком состоянии супруг доехал до знахарки.
Бабка Ангелина жила в старой деревянной избе на окраине села. Муж рассказывал, что горница была удивительно чистой, пахло воском, сушеными травами и чем-то древним, забытым. Бабка, маленькая, сгорбленная, с глазами цвета старого льда, жгла свечи и что-то бормотала на языке, похожем на старославянский. Каждое слово падало, как камень, в тишину комнаты, и от этого мурашки бежали по коже.
Она дала ему воду — странную, пахнущую полынью и медью, с плавающими в ней темными крупинками, похожими на землю. "Пей, — сказала. — И молись. Тебе еще рано к нам. Твоя дорога длиннее, чем ты думаешь."
Потом она взяла его руку своими холодными, сухими пальцами и посмотрела прямо в глаза. "Твои ботинки лежат в свежей могиле. Детской могиле, — прошептала она, и голос ее звучал, как шелест мертвых листьев. — Их подложили туда с заговором на смерть. Поэтому ноги и гниют — они хотят быть там, с тем ребенком. В темноте и холоде. Девочке девять лет. Умерла от лейкемии. Ее звали Катя. Твои ботинки лежат у нее в ногах. И она не может уйти, пока они там. Она просит их забрать."
Он почувствовал, как по спине пробежал ледяной пот. "Кто? За что?"
Бабка покачала головой,и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. "Тот, кого ты отверг. Мать той, с кем ты был. Она отдала тебя смерти, потому что сама не смогла убить в тебе надежду на счастье. Она нашла твои старые ботинки в кладовке. Те, что ты носил, когда встречался с ее дочерью в первый год. Заговорила их на смерть и подкупила могильщика. Записала имя на бумажке, вложила в левый ботинок. Теперь ты связан. Пока ботинки там, ты будешь гнить. А девочка будет мучиться, потому что ее покой осквернен."
Муж мне когда рассказал, приехав на битой машине, мне дурно сделалось. Я выбежала в подъезд и стошнило прямо на лестничной клетке.
Когда он вернулся от бабки, я не узнала его глаза. Они были пустыми, как у того, кто заглянул за край мира и увидел там то, что нельзя забыть. 'Она сказала, что я должен вернуться туда, — прошептал он. Голос его был безжизненным, монотонным. — Вернуться и забрать ботинки. Но если я это сделаю, я нарушу покой мертвых. И девочка, возможно, уйдет. А возможно, нет. А если не сделаю...' Он не договорил. Просто посмотрел на свои ноги, которые уже начали покрываться темными пятнами, похожими на гниль.
Короче, попил он водички, почитал молитвы, которые дала бабка, — не церковные, а какие-то древние, на непонятном языке — и потихоньку-потихоньку стал ходить. Сначала на костылях. Потом с палочкой. Потом сам. Отек спал. Кожа стала заживать. Боль ушла, оставив после себя только память — фантомные боли, которые приходят, когда снится та девочка.
В медицинской карте серьезные врачи, лечившие супруга безрезультатно, сделали запись — "стадия ремиссии после нетрадиционных методов лечения". И поставили три вопросительных знака на полях. Один даже спросил: "Что вы делали? Это невозможно с точки зрения медицины."
И все, казалось бы, наладилось. Он вернулся на работу. Мы поженились. Забыли.
НО...
Небольшое отступление: я, в силу частой и серьезной усталости, с некоторого времени становлюсь "антенной", как я это называю, "проводником". Это началось после того, как я пережила клиническую смерть в детстве — тонула в деревне у бабушки, меня откачали. С тех пор я вижу картинки, принимаю информацию из пространства, иногда безобидную и бессмысленную, иногда жутковатую и неприятную. Например, могу знать, что позвонит человек, которого не видела пять лет, за минуту до звонка. Или вижу во сне места, где потом оказываюсь. Но никогда еще эти видения не были такими навязчивыми и реальными, как тогда.
Так вот, стал мне сниться навязчивый сон: кто-то ходит по лестничным клеткам подъезда и ищет моего мужа. Не бегает, не стучит — именно ходит. Медленно, тяжело, будто каждому шагу нужно учиться заново. Ну день, ну два, и все ближе к двери подходит, и, блин, однажды вижу во сне дверь в подъезд прикрыта — открываю, и передо мной девочка лет девяти, или то, что можно когда-то было назвать девочкой: сгорбленная, скукоженная в муках и боли.
И вот я вижу ее во сне: девочка лет девяти, или то, что когда-то было девочкой. Теперь это сгорбленное, скукоженное существо, вечно застывшее в муках. Ее когда-то опрятная школьная форма висит лохмотьями. Она не пахнет тленом — от нее веет холодом старой библиотеки, пылью и детскими слезами. Ее глаза — не просто карие. Они цвета высохшей земли, в которую ее закопали. А волосы, когда-то заплетенные в аккуратные косы, теперь слиплись в колтуны от сырой земли. На запястье болтался браслетик из бисера — подарок на восьмое марта, который она так и не успела снять.
Вижу, что кареглазая, школьница в когда-то опрятной одежде, кошмарное ощущение.
Девочка в моем сне была не просто видением. Я чувствовала холод, исходящий от нее — не зимний холод, а тот, что бывает в склепах и подвалах. Чувствовала запах сырой земли и старой шерсти. И тишину. Такую густую тишину, что в ней слышался звон собственной крови в ушах.
И чувствую, что не угрожает, а помощи просит, избавления. Ее губы шевелятся беззвучно: "Заберите их. Пожалуйста. Мне холодно. И темно. И ботинки пахнут чужим потом."
Целый день ходила в ужасе, но молчала: мужу ничего не говорила, чтоб в Сербского не повез на освидетельствование. Но вечером, когда он пришел с работы, я увидела, что он бледный. Руки дрожат.
Следующей ночью, часа в 2, вскакивает мой благоверный с криком. Чего, говорю, кричишь? Отвечает, мол, сон страшный. Утром рассказал: "Чувствую на плече руку холодную, оборачиваюсь — девочка странная, в школьной форме, смотрит на меня и шепчет: 'Дядя, забери свою обувь. Я не могу спать.'" Я ему свой сон описываю. Сидим в ужасе оба, пошевелиться не можем: нам снилась одна и та же девочка. Одинаковые детали. Даже браслетик.
Пошли в церковь, рассказали батюшке все от начала до конца. Не скрывали ничего — ни бабку, ни заговор, ни ботинки.
Батюшка, выслушав нас, долго молчал. Его лицо стало серьезным, почти суровым. Потом он перекрестился. "Дитя мучается, — сказал он тихо, но так, что каждое слово прозвучало, как удар колокола. — Ваши ботинки, заговоренные на смерть, лежат в ее могиле. Она не может уйти, пока они там. Ее душа привязана к этому миру страшным обрядом. Просит избавить ее от этого кошмара."
"А как?"— спросила я, и голос мой дрожал, предательски срывался.
"Молитесь.Ставьте свечи. И найдите того, кто это сделал. Пока зло не остановлено, оно будет возвращаться, как болезнь, которая не долечена. И еще... вам нужно достать эти ботинки. Но делать это надо правильно. Не самим. Надо найти священника, который согласится пойти на кладбище ночью и совершить чин отчитки над могилой. И тогда, может быть..."
Мы нашли такого священника. Молодого, из сельского прихода под Рязанью, того самого района, где была бабка Ангелина. Он согласился. Сказал: "Я верю, что зло реально. И что иногда нужно бороться с ним не только молитвой, но и действием."
Он поехал на то кладбище. Ночью. Взял с собой землю с нашего порога, свечи, святую воду. Нашел могилу Кати — 2014 года, девяти лет. И действительно, свежая была — всего полгода как похоронили. Совершил молитву. Потом, с помощью того же могильщика, который когда-то подложил ботинки (его нашли, он сознался за деньги), аккуратно раскопали землю у ног. И достали их. Старые ботинки мужа, черные, замшевые, с стельками, на которых еще сохранился отпечаток его стопы. В левом ботинке — бумажка с его именем и датой рождения. И три иголки, воткнутые в стельку острием вверх.
Священник сжег ботинки там же, на кладбище, в железном ведре, читая молитвы. Пепел развеял над рекой. А бумажку освятил и отдал нам. Мы ее сожгли в церкви, поставили свечи за упокой Кати и за здравие живых.
Больше не снилась. Надеюсь, все не зря делали.
21 век. Москва. Неоновые огни, пробки, спешка. Мир, который считает себя рациональным, научным, безопасным. Мир, где в соседнем офисе сидят люди, которые верят только в цифры, графики и договоры. А под этим тонким слоем цивилизации — древнее, немыслимое зло. Зло, которое не знает границ ни во времени, ни в пространстве. Зло, которое способно осквернить детскую могилу, чтобы погубить живого человека. Зло, которое прячется за масками обычных людей.
Девочка перестала приходить во сне. Но иногда, глубокой ночью, когда город затихает, мне кажется, что я слышу тихие шаги на лестнице. Медленные, неуверенные. Или это просто скрип старых труб? Я научилась смотреть людям в глаза. Искать в них ту пустоту, что была в глазах девочки. И иногда нахожу. В метро. В очереди в магазине. На родительском собрании.
Они среди нас. Нелюди в человеческой коже. Делатели зла, для которых нет границ. Для которых детская могила — всего лишь инструмент. А человеческая жизнь — разменная монета.
И самое страшное — мы никогда не узнаем, кто они. Пока не станет слишком поздно. А может, уже поздно? Может, мы все уже живем в том сне, который когда-то называли реальностью?
Иногда я смотрю на своего мужа, когда он спит. Вижу, как он морщится, будто чувствует ту боль снова. И я знаю: мы вытащили ботинки из могилы. Но вытащили ли мы зло из нашей жизни?
Или оно просто затаилось, ожидая следующего раза?