У них кончились патроны и гранаты, а так они шишь сдались бы. Чтобы подорвать себя как-то не думалось - все верилось, что где-то там наши. И чего себя подрывать, когда и последнюю гранату можно в «духов».

Так размышлял прапорщик Глеб Митрохин.

Митрохин трогал свои распухшие губы, - их сразу избили, когда взяли в плен, - думал, что долго в плену он не пробудет: или убежит, или его убьют, как Слюсаренко. Того - как рассмотрели майорские погоны и документ на орден - стали сразу резать. Когда вспарывали шею, Слюс молчал - когда кровь брызнула фонтаном, захрипел и повалился на бок, стал сучить ногами мелко. Митрохин смотрел, как умирал майор Слюсаренко, думал, что если бы не связанные руки, то он бы кинулся на бородатых и одному наверняка успел бы свернуть шею или выбить кадык. Эх, если бы еще хоть пару цинков патронов… Митрохин думал, что у Слюса поднялось давление перед смертью, у него и раньше всегда было высокое. Слюс, как выпивал, начинал краснеть и материться, что все продано. Перед Слюсом резали башкира, так вот у башкира кровь вытекала ровными порциями, но не фонтанировала. Башкир вообще был хладнокровным. Он не просил пощады, - знал, что ему, мусульманину, от вахабов пощады не будет.

Бородатые не стали убивать остальных, решили заработать на пленниках.

Митрохин думал, что правильно «духи» не посадили к ним в борт охранников. Ребята его - парни шустрые, хоть они и в плену, хоть и с завязанными руками, хоть и кровь им пустили, хоть и шансов ноль. Если б патронов… Короче, охранника завалить им плевое дело, - тогда автоматы в руках. «Духам» своих терять ни к чему, «духи» - они тоже люди и жить хотят. Нелюди, конечно, думал Митрохин, но резать и он бы с удовольствием, и ребята его. Кавказ, одним словом. Митрохин родом с Кавказа, почти все в его подразделении с казачьих краев, еще сибиряки были, один башкир, царствие ему небесное, и калмык. Калмык сдаваться не захотел, нож себе воткнул в живот. Он корчился, а «духи» его добивать не стали, зацокали языками, что, типа, смелый воин, оставили калмыка умирать на дороге.

Они все сидели в бортовом ЗИЛе - пятнадцать бойцов из группы Слюсаренко, пятнадцать «спецарей». Кто сказал, что «спецарей» не берут в плен?

Берут.

Еще как - если предательство!

Ну что им еще оставалось - как калмык вспороть себе брюхо, или с клинками на пули? Митрохин так и решил, что лучше пожить хоть и в плену, а там, глядишь, придется еще повоевать. Воевать Митрохин любил - дело было ему привычное. Дома он бывал редко, все на службе, а как заполыхал Кавказ, так ему место на передовой сразу нашлось, он теперь домой редко выбирался. Спалось ему на мягком тревожно.

За их ЗИЛом ехал ГАЗон шестьдесят шестой - «шишига». На борту стоял «утес» и сидели пара автоматчиков. Если кто и решился бы выпрыгнуть и побежал бы в сторону, и может быть, добрался бы до «зеленки». Но все одно не успел бы. Факт, что положат еще на дороге, размышлял Митрохин, и остальных тогда положат в сердцах. Тут по-другому нужно, а как - Митрохин не знал, щурился в небо.

Если пораскинуть мозгами, то шанс был.

И смысл ему, прапорщику Митрохину, спастись и выжить был, потому что у него есть самые дорогие его девочки - четыре девочки. В жарком Ставрополье, в городке Виноградный, в домике с голубыми ставнями ждали его жена Анфиса и дочери - кареглазые близняшки Маша и Даша, еще старшая строгая Юля.

Митрохин не придумывал имена своим дочерям, а называл, как ему приходило в голову. Всем говорил, что дочки боговы - им Бог имена дал. Как же еще могло быть? Жена рожала - она не думала, как назвать. Он, Митрохин, всегда на войне. На войне он давно - с Афганистана со срочной службы. Война ему дело привычное.

Военную науку Митрохин проходил, как говориться, по-живому, - он в академиях не учился - в полях, всегда в полях. Он как «духи» не стал бы паясничать, ножиком играть, скалиться, а кромсал бы молча и сосредоточенно, чтобы причинить врагу как можно больше боли, но и также убить быстро. А боли причинить, чтобы «дух» прочувствовал, как земля - родина Митрохина - страдает, чтобы ощутил «дух» как плачет земля, когда не плуги ее взрыхляют, а «грады». Убивал бы Митрохин и молитву не читал бы. А то эти придурки бородатые кричат своему Аллаху всякие «акбары», будто Аллах ихний совсем не разумеет в земной жизни - не отличит доблесть от пакости. Вобщем умел Митрохин убить и автоматом и ножом, если пришлось бы.

В кузове трясло. Митрохин глядел наружу, щурился на небо и думал, что вот его кончат: он думал, как станет гаснуть свет, и станет он вспоминать, думать о своих девочках. Говорят, перед смертью вспоминаешь самое сокровенное. Слюс, наверное, думал о сыне. У Слюса сыну десять лет вчера исполнилось; они по глотку теплого спирта выпили. Теперь, думал Митрохин, им пить за упокой Слюса и башкира, хоть тот и не был православным, а был чистым обрезанным "муслимом".

Короче говоря, не верил Митрохин в свою погибель, потому что ждали его дома в городе Виноградный в доме с голубыми ставнями четыре девочки. И ждали так сильно, как другие, наверное, не смогли бы, оттого и везло всегда Митрохину на войне среди смерти и убийств.

Пленников везли на Ведено. Проехали мосток, стали подниматься в гору. Митрохин щурился в небо и думал, что предательство на войне дело обычное. Если бы их не предали свои же, те сытые генералы и чиновники, то война скоро и закончилась бы, потому что «духов» истребили бы всех под корень - жалости не было.

По дороге троих солдат продали в рабство. Один бросился бежать. Его догнали и долго били. Митрохин скривился в ухмылке - лучше бы убили. Он хорошо знал этого солдата - тот рабом не будет: найдет способ убежать или убьет хозяина или его детей.

И как же они попали в плен?!

Глупость.

Предательство.

У Митрохина теперь руки чешутся - затекли руки за спиной, - он какого-нибудь генералишку подвесил бы за мошонку и под ним разжег бы автомобильный баллон. Пулю, ее еще заслужить нужно.

Они почти доехали до Ведено. Начинались горы. У села Беной их колонну обстреляли с вертолетов. Митрохин радовался как ребенок, когда снаряд попал в «шишигу» сопровождения и разметало пулеметчиков с «утесом». О себе и товарищах не думал: если бы вертолетчики попали в их машину, и они все погибли бы, то он и тогда не обиделся бы на братков, а крикнул бы им на прощание: валите «духов»! Не щадите никого - сжигайте их села, школы и мечети. Это война! На войне только две стороны: слабая и сильная, победители и побежденные. Жалеть нельзя - жалость воспринимается как слабость.

Вертолетчики будто расслышали Митрохина, - следующий снаряд попал в их машину.

Митрохин и еще один солдат, что сидел рядом, вылетели из кузова. Митрохин почувствовал толчок в спину, в лицо ему брызнуло горячим.

Он очнулся от удара о землю.

Летел он долго и вспоминал своих девочек. Митрохин должен был умереть, как все его товарищи и поэтому стал вспоминать всю свою жизнь. Но вспомнил не отца с матерью и детство, а своих девочек. И потому вдруг понял, что он не умирает, а его только ранило в спину, залило лицо чужой кровью и выбросило на дорогу.

Когда Митрохина ударило о землю, он некоторое время лежал и не шевелился, незаметно осматривался, притворившись мертвым. «Духи» бегали и орали от боли и страха. Аллах не слышал их криков. Работала фронтовая авиация.

Митрохин позвал солдата, тот ворочался у горящего колеса.

- Ты живой?

- Блядь, - выругался солдат.

Это было хороший солдат - снайпер. Когда их брали в плен, он испортил винтовку. Зарубок на прикладе он не делал - глупость это, да и места не хватило бы.

Митрохин сказал, что надо отползать в посадки. Они проползли несколько сотен метров, пока не оказались далеко от дороги и разбитой горящей колонны. Они спаслись, но о жизни не думали и не радовались, что избежали гибели. Нужно было пробираться к своим. Был февраль. Они замерзли. Митрохин отморозил ноги, болела пробитая осколком спина. От черемши у обоих страшно урчало в животах. Они пробирались ночами, днем таились в посадках.

Так прошло три дня.

Они выбрались на окраину села. Здесь Митрохин решился.

Солдат мог бы засомневаться в правильности выбранного прапорщиком решения, но не стал, потому что был исполнительным и дисциплинированным солдатом.

Когда стемнело, они подобрались ближе к селу. В одном доме горел свет. Митрохин проверил - собак не было. Он подобрался к забору, подтянулся, заглянул во двор. Тихо. Пусто во дворе. Они перемахнули. Митрохин весь день наблюдал за домом: у ворот, изрешеченных пулями, играли дети, выходили женщины с тазами, плескали в траву, что-то говорили по-своему. Митрохин тогда и решился, - у них другого выхода не было: плечо болело все сильней, начинался жар.

Они перелезли через забор. Дверь в дом была не заперта.

Все что случилось потом было как-то обычно, Митрохин никогда после не вспоминал об этом, и совесть его не мучила.

Они ворвались в дом. Солдат сразу свалил ударом пожилую женщину, зажал ей рот рукой, придавил коленом. Митрохин схватил мужчину - хозяина. Тот почти не сопротивлялся. Митрохин ударил в корпус, мужчина согнулся пополам. Митрохин поймал ребенка, десятилетнюю девочку, и сжал ей горло. Он чувствовал, как бьется у девочки сердце, ему было легко сломать ей шею. Митрохин ослабил хватку.

- Федералы есть в селе? - глухо спросил Митрохин.

- Нэ убиуайте! - просил мужчина. - Я все сдэлаю.

- Сделаешь, - продолжал Митрохин. - Идешь в комендатуру, ведешь сюда военных. Понял?

- Я сделаю. Не убиуайте.

- Я сломаю шею твоей дочери, - сказал Митрохин. - Нам терять нечего.

Мужчина смотрел со страхом. Но он боялся не за себя, а за свою семью. Митрохин так подумал, но не с жалостью, а машинально. В тот момент Митрохин не вспоминал о своих девочках. Они бы мешали ему сейчас, когда нужно быть твердым и жестоким. Девочки были его любовью и жизнью. На войне Митрохин не должен был думать и представлять о жизни, потому что исход всякой войны - смерть.

Мужчина, хозяин дома, привел военных. Митрохин и солдат спаслись - двое из пятнадцати «спецарей» майора Слюсаренко, взятых в плен в феврале девяносто шестого.

Эта история случилась с прапорщиком Глебом Митрохиным в первую чеченскую кампанию. Он воевал и во вторую. Имел награды: афганскую медаль «За отвагу», «Крест» за штурм Грозного. За вторую кавказскую кампанию орденов ему не дали.

Митрохин числился на хорошем счету у начальства, если нужно было провести операцию или долгий переход. Митрохину доверяли солдаты и офицеры. Потерь у него в подразделении не было, а если были, то по причине непреодолимых обстоятельств - как тогда, когда их взяли в плен. И если бы у них оставались патроны.

Митрохин служил, пока его не уволили из вооруженных сил.

Начальство не любило, когда задавали много вопросов, а еще больше переживало начальство, если всякий прапор станет спрашивать, а не стыдно ли вам, товарищ полковник, что вы себе «боевые» деньги не забыли выписать, а солдатам, которые не вылезали из спецоперации, закрывать боевые дни не спешите? Сами вы, товарищ полковник, окопы только в кино видели, хоть и орденок у вас на груди висит и с виду вы бравый.

И мата в довесок с три этажа…

Митрохин отсучил одного штабного полковника, а у того связи и амбиции. Митрохину тогда предложили написать рапорт и валить ко всем чертям по-хорошему. А то ведь и прокуратура может заинтересоваться, как кто воевал и соблюдал ли, к примеру, прапорщик Митрохин Глеб Анатольевич законность и международные конвенции? И не убивал ли прапорщик невинных в горах и на равнине?

Уволили Митрохина из армии и квартиры не дали.

Стал Митрохин осваиваться на гражданке.

Девочки его жили в домике с голубыми ставнями.

Виноградный - городок тихий, километрах в ста пятидесяти от Ставрополя. Мужики в городке все сплошь пьющие. Цыгане жили по окраинам. Ингуши приезжали торговать; кабардинцы и армяне скупали дома в Виноградном. Пацанва дралась с приезжими смертным боем: кого ножичком полоснут, тогда дела сразу в суды, пацанву по тюрьмам. Русские злые были. Чечены стали заезжать в Виноградный, присматривались, оставались жить.

Глеб Митрохин вернулся домой и стал жить с девочками.

Иногда он выпивал. Со временем стал принимать регулярно. Митрохин плохо спал по ночам. Девочки слышали, как он кричал каждую ночь страшным криком и командовал солдатами, чтобы они не смотрели как бараны, а щемились и с дистанции стреляли короткими очередями и чтоб экономили патроны. Митрохин кричал, что они были не виноваты, что их взяли. Что в плен они сдались, чтобы потом вырваться и «духов» покрошить попутно и с оружием же. Но патронов им не хватило, не хватило... Пулеметчику орал Митрохин, чтоб тот бил по «шишиге».

И все сдобрено было матом, матом да таким страшным, которого девочки в их городе Виноградном отродясь не слышали.

Жена его Анфиса уходила спать к девочкам, когда Глеб приходил пьяный.

- Что ж ты пьешь, Глеб? - спрашивала Анфиса.

- Не твое дело, - отвечал Митрохин.

Однажды он замахнулся на Анфису и на девочек, когда они стали его упрекать и просить:

- Папа, мы тебя ждали. Но теперь ты дома и должен научиться жить с нами. Не пей, папа, а то ты нас потеряешь.

Митрохин по утрам стыдился девочек и рано, пока девочки спали, уходил на работу. Устроился он электриком на водонапорную станцию.

В Виноградном появились дурные слухи, что Глеб Митрохин пошел по бабам.

- Кобель, - ругалась Анфиса.

Пьяный Глеб ударил жену по лицу. Анфиса закрыла лицо руками и ушла в комнаты к девочкам. Митрохин завалился спать и пьяно храпел на весь дом.

Митрохин стал бить девочек. Он говорил, что так их воспитывает: раньше он был на войне, а теперь он вернулся домой и таким образом занимается воспитанием своих детей. И никого его жизнь и семья не касается. Девочки стали бояться отца, и все больше отдалялись от него. Девочки продолжали отца кормить и обстирывать. Митрохин ходил на работу в чистом и глаженом.

Машу-близняшку он больше других любил. Приезжал домой в отпуск и таскал ее на руках. Теперь учил:

- Убивать нужно так, - он махал рукой перед Машиным горлом, - сначала по горлу лезвием, потом клинок под ребро и провернуть и надавить вверх.

Маша смеялась и старалась побыстрее уйти от отца. От Митрохина всегда пахло водкой. Платили Митрохину за работу три тысячи, еще пять была военная пенсия. На это и жили всей семьей.

Так прошел год.

Старшая Юля уехала в Москву. Близняшки Маша и Даша закончили школу. Митрохин перешел работать экскаваторщиком. Стал меньше пить, но становился все более угрюмым. Пришло время, и Глеб уехал на заработки в Москву, жене сказал, как приедет и устроится, то напишет.

Собрался и уехал.

Как-то распалась семья.

Прошло еще четыре года. Маша окончила институт получила хорошую специальность, Даша отучилась на курсах парикмахеров и стригла теперь в Виноградном мужчин и женщин. От отца не было слухов и не было денег. Девочки жили впроголодь. Анфиса работала на молокоферме, получала полторы тысячи. Юля вышла замуж, переехала в Подмосковье. Писала, что нужно семье перебираться в Москву, здесь другие уровни зарплат, а в Виноградном скоро одни «черные» останутся. Юля ждала ребенка, иногда высылала матери деньги. От отца пришло одно единственное письмо, что он от девочек отказывается и больше жить с ними не желает. И пусть они живут себе, как хотят, потому что все уже взрослые, и он не обязан их теперь кормить. К Анфисе он чувств как к жене не испытывает.

Скоро молокоферму закрыли, коров порезали.

Девочки собрались - подумали - решили, что и им пришло время ехать в Москву, потому что в Виноградном жизни больше нет. Терять было им нечего, - девочки заколотили голубые ставни, оставили ключи соседям, чтобы смотрели в случае чего, прихватили лохматого кота Филлипа и уехали из Ставрополья навсегда.

В Москве устроились как-то - сняли квартиру в спальном районе. Работали. Терпели. Надеялись. Однажды летом к девочкам пришел отец.

Жизнь у Митрохина не складывалась: пожил с какой-то лахудрой, та отбирала зарплату у Митрохина, вместе и пили. По пьянке и со злости на неустроенность бытовую и душевную Митрохин поколотил сожительницу. Та подала в милицию заявление. Митрохина чуть не посадили, - он назанимал денег, взял кредиты, чтобы откупиться от лахудры.

Одним словом, заела Митрохина ностальгия, и пошел он обратно к девочкам.

Анфиса от природы была жалостливой бабой, поэтому простила мужа - налила супа, - когда муж ел, стояла рядом, скрестив руки на животе. Митрохин угрюмо горбился.

Пришла Маша и спросила, что это такое.

- Мама, кто этот человек, и что он делает в нашем доме?

- Ты что, Маша, - шепотом сказала Анфиса, - это же твой отец.

- Он бросил нас! - закричала Маша. - Я не хочу его знать!

Митрохин рассвирепел на такие заявления дочери, и хотел как раньше подняться и поколотить Машу, но только вжал голову в плечи и уткнулся носом в тарелку.

Митрохин стал приходить домой к девочкам регулярно. Маша ушла из дома.

- Или я, или он! - сказала она.

Анфиса всхлипывала, - она жалела и Митрохина, и Машу. Но в большей степени ей было грустно за свою неустроенную жизнь: она тосковала по Виноградному и голубым ставням и по тому времени, когда Глеб служил, и они так преданно его ждали.

Маша стала жить одна. Она сняла квартиру вместе с подругой. Однажды она нашла объявление, что требуются официантки - по институтской специальности работать так и не получилось.

- Я училась кое-как, - оправдывалась она.

Маша любила маму. Она знала, что мама добрая и слабохарактерная, и что она будет жалеть и кормить их отца.

Митрохин приходил к девочкам и с удовольствием обедал: он всегда сидел напротив телевизора с тарелкой супа и пивом. Иногда приносил с собой водку. Напивался. Анфиса начинала ругаться, что Глеб нашел себе место, где пить, и пусть бы он пил не здесь, а со своей лахудрой, которая его чуть не упрятала в тюрьму. Глеб снова бил Анфису. Анфиса о побоях девочкам не рассказывала.

Осенью пришла беда. Анфисе сообщили, что в Виноградном у них хотят отобрать дом за какие-то долги Глеба. Митрохин страшно ругался, клял на чем свет стоит "ту лахудру и ментов", которые подговорили его взять кредит, а теперь он не может рассчитаться с банком. Обещал Анфисе, что все устроит. С этого времени Митрохин запил еще сильнее, потому что денег, нужную сумму, он не мог собрать - накапали проценты и пени.

Нужные деньги собирали все вместе. Маша работала месяц без выходных. Принесла деньги матери и молча сидела на кухне, смотрела в окно. В их доме в Виноградном Маша наблюдала за улицей через оконце с голубыми ставнями. На улице рос старый тополь. Говорят, теперь его спилили, - приехали новые соседи с Кабарды и спилили.

На колени к Маше вспрыгнула трехногая Муська.

- Крестница, - сказала Маша и погладила кошку.

Митрохин долго не приходил, девочки вздохнули с облегчением. Маша переехала жить в матери. Отец появился на Новый год, он принес торт, цветы и водку. Анфиса раскраснелась и суетилась вокруг мужа.

Маша стала посреди квартиры и сказала:

- Я оплачиваю эту квартиру, я оплатила долги этого человека. Я не хочу его видеть.

Остальные девочки уговорили Машу простить отца. Маша согласилась, что Митрохин встретит с ними Новый год и уйдет подобру поздорову.

Митрохин не помнил после, как все произошло, он клялся, что этого не могло быть, что он был сильно пьян и даже встать с постели не мог. И выпил-то он не много. Теперь ему нужно было немного выпить, чтобы опьянеть. Митрохин высох, отпустил бороду, выглядел старым и больным - все время кашлял оттого, что много курил, и у него слезились глаза.

Они встретили Новый год и улеглись спать - все в одной комнате, отцу постелили на диване у телевизора. Маша во сне почувствовала, что посреди комнаты кто-то стоит. Она открыла глаза и увидела силуэт отца, она хорошо знала эти широкие отвислые плечи и длинные сильные руки, сгорбленную фигуру. Митрохин стоял посреди комнаты и мочился на пол. Маша вскочила с постели.

- Что же ты делаешь, скотина! - в сердцах крикнула Маша и со всей силы ударила отца коленом.

Митрохин упал. Остальные девочки проснулись на шум. Маша рыдала и била отца ногами. Анфиса не выдержала и тоже стала пинать Митрохина, приговаривая, что как же он мог, его так крепко ждали, так любили, а он всех предал. Митрохин мычал, плевался кровью и не пытался сопротивляться.

Девочки избили Митрохина и вышвырнули его из квартиры. Больше всех переживала Юля, у нее на руках теперь маленький ребенок, она кормит грудью, и от нервного потрясения у нее может перегореть молоко. Близняшка Даша вместе с мамой жалели отца, но вида не показывали, боялись Машиного гнева. Маша собиралась на работу, зло расшвыривала вещи, - она сказала, что у нее теперь нет отца, что это последняя капля.

Митрохин после того случая к девочкам больше не приходил и никогда больше не видел своих дочерей и жены.

Он бросил пить. Товарищи сторонились его. Выглядел Глеб Митрохин угрюмым и страшным. Как-то разбуянились пацаны в общаге, мимо проходил Митрохин, его задели. Троих драчунов после увезли на скорой, с переломами и рваными ранами на лице. Про Митрохина стали говорить, что он тронулся умом. Прошло еще некоторое время, Митрохин стал как-будто ниже ростом, вид у него теперь был не грозный, а какой-то жалостливый, и смотрел он на всех будто снизу вверх - с чувством непроходящей тоски и вины.

Митрохин работал экскаваторщиком на дороге. Он стал откладывать деньги, говорил соседу Лешке, что к весне накопит нужную сумму и отдаст долг своим девочкам. Он осекся на слове «девочкам» и поправился - что бывшей жене. Сосед Лешка, болтун и бабник, был единственным человеком, с кем иногда заговаривал Митрохин. Лешка как-то предложил с ним прогуляться по бабам, но Митрохин так на него посмотрел, что Лешка с развеселыми предложениями больше к Митрохину не приставал.

К весне Митрохин скопил нужную сумму.

В то утро Митрохину показалось, что все это уже происходило в его жизни: солнце за стеклом, комната в общежитии, его настроение, - впервые за последние годы он чувствовал себя счастливым. Такие же чувства Митрохин испытал, когда вернулся домой из плена, - и когда шел он по городку Виноградному, встречали его тополь за калиткой, оконца с голубыми ставнями и девочки. Митрохин вспомнил, что в плену он думал о смерти и думал, что ему хотелось бы умереть в бою, а не как майор Слюсаренко или башкир.

В то утро Митрохин твердо решил изменить свою жизнь. Может, судьба подарит ему еще один шанс - последний.

«Крайний», - подумал Митрохин.

Глеб вышел на улицу и направился к трамвайной остановке. По пути он почувствовал, что в груди сдавило будто. Он остановился и пощупал грудь, - во внутреннем кармане на груди были деньги. Митрохин сморщился от боли. Тогда он решил вернуться в общагу и отлежаться, так уже бывало с ним - прихватит, потом отпустит. Двигатель барахлит, отшучивался Глеб.

Митрохин закрыл за собой дверь, снял обувь, выровнял ботинки по рантам. Он лег на кровать лицом вверх, стал смотреть в потолок. Митрохин думал о жене Анфисе и девочках: Юле, близняшках Маше и Даше. Еще думал про дом с голубыми ставнями в родном Виноградном.

На лице Митрохина застыла счастливая улыбка.

Часа через два в комнату зашел сменщик Леха. Он бросил куртку на кровать, но тут же взял ее и повесил в шкаф. Митрохин страшно не любил, когда вещи валялись.

- Глеб, чего ты - время то?.. Слышь... - Леха тронул Митрохина за плечо и вдруг испуганно отнял руку и сам отстранился. - Ох, ты, мама дорогая! е, мое...

Митрохин был мертв.

Хоронить Митрохина повезли в Виноградный. Маша дала матери деньги, сама хоронить не поехала, сказала, что нужно работать, молча ушла из дома.

На похоронах собралось много народу, приехали сослуживцы Глеба. На поминках о покойном говорили много хорошего, что был он верным солдатом и преданным другом. Говорили, что Митрохин безвременно ушел в свои сорок восемь, что у него не сложилась жизнь на гражданке.

После похорон девочки открыли настежь окна с голубыми ставнями. Они вымыли и проветрили комнаты. Анфиса достала медали и ордена Глеба - награды Митрохина хранились у девочек. Выставили фотографию на видном месте: на фото был молодой парень с мужественным лицом в голубом десантном берете.