Белое крыло. 3
Добрый день!
Хоть предыдущие части данной повести не снискали успеха, а напротив, были заминусованы, я не теряю оптимизма, и считаю нужным довести дело до конца.
Благодарю за внимание!
...Я еду в вагоне старенького трамвайчика, громыхающего во тьме ноября. Лампочки так тепло освещают его тело, и чем светлее тут, у нас, тем темнее там, у них. Какая-то неестественная тьма окружает этот клочок света во времени и пространстве, делает свет ещё более жалким, более слабым. Понимание необходимости выхода отсюда растёт во мне, как и чувство страха, возникшее от того, что совсем скоро я окажусь по ту сторону, на другом берегу, и уж не буду защищён желтизной света. Вот, я и вышел. Фонарь светит одиноко и беспристрастно. На остановке мы с ним совершенно одни, а трамвайчик удалился, оставив тишину невероятную.
В те времена после школы я ездил на занятия по математике, которая была и остаётся поныне врагом моим. Кончались они поздно, а темнело, напротив, рано, а тётушка с Константином работали тогда допоздна, и не могли забрать меня, не могли сопроводить до дома. Я никогда не испытывал боязни темноты, и всегда бодро шествовал от остановки трамваев, хоть идти предстояло через подземный переход, длинный, как вечная мука, и в большинстве своём лишённый освещения. За всё время я ни разу не встречал там людей, стоявших, или же идущих, но постоянно ощущал тяжесть, спёртость, как будто шёл по кладбищу, или по месту с такой мрачной энергетикой, что можно было ощутить от неё физическую боль. К сожалению, иного пути не было - сверху была железная дорога, и обойти её не представлялось возможным. В тот тихий, тёмный осенний вечер я, как и обычно направился к переходу, как вдруг ощутил впереди себя какое-то существо, которого я ещё не видел явно. Роста оно было низкого чрезвычайно, ниже меня, подростка на пару голов. Подойдя поближе, понял я, кто это был - совсем маленькая, как будто съёжившаяся бабушка, смотревшая прямо мне в лицо, снизу вверх. Густые, спутанные волосы её стояли торчком, беспорядочным застывшим цунами, а под ними было лицо незабываемое - маленькие, чёрные глаза, наполненные пустотой абсолютной - казалось, что они ничего и не видят пред собой, ноздри, почерневшие от времени ли, или по иным причинам, и самое страшное - губы, двигавшиеся постоянно вверх и вниз, как будто разжёвывая что-то. Между ними периодически виднелись зубы, пожелтевшие, забывшие о всякой ласке и заботе, и высовывался язык, сухой и сморщенный, как будто хотевший вырватся из столь страшного и неприятного для себя пристанища. Бабка стояла прямо у входа в переход, и мне пришлось посторонится, и пройтись прямо вплотную к ней. При этом ни один член, ни один мускул не потревожился в её теле, как будто бы меня и не существовало в ту минуту рядом с ней. Я миновал препятствие, и начал свой спуск, когда услышал сзади шаги - идея пройтись под землёй, по всей видимости, посетила нас одновременно. Переход никогда не являлся предметом моей собственности, а потому я был вовсе не против компании, хоть и предпочёл бы одиночество в данное время. Окинув взглядом даль коридора, я увидел нечто куда более неприятное - свет был скуден, и местами гас или начинал вдруг мигать, словно зловеще подмигивал идущему, намекая на то, что идти тут не стоит, и лучше ему остаться с тьмой земной, чем ступить во тьму бетонную, в коммунальную тьму. В середине приблизительно пути увидел я бедняка, протянувшего руку в просьбе милостыни. Что-то в его внешности даже издалека отталкивало меня - бедняга был сильно горбат, и неестественно высок, он упирался почти в потолок довольно значительного по высоте своей сооружения. Было ощущение, что передо мной восклицательный знак в лохмотьях,длинный нос которого виднелся из-под капюшона, хотя лицо и было опущено вниз. Ноги мои заметно ослабели, как будто были наполнены водой, холод пробежался по мне, и раскатился мурашками, как праздничный салют на тёмном небе. Я нашёл точку в самом конце тоннеля, и уставился на неё, стараясь идти как можно тише, и не замечать горбатого силуэта. Приказав себе считать до ста, и уверяя, что когда досчитаю ещё только до пятидесяти, всё уже будет позади, я медленно приближался к цели, но страх
уже контролировал существо моё более, чем я сам. Взгляд начал судорожно бегать в разнообразные стороны, а ноги вполне ему соответствовали - они совершенно перестали проявлять смирение и послушание, шли всё медленее, и наконец остановились. Остановились и шаги бабки сзади. Я чувствовал её дыхание на своём затылке, но больше всего чувствовал, что горбун прямо справа от меня, что он так близко, как только может быть. И что же может произойти, когда этого не хочется? Именно то и произойдёт. Я резко дёрнул головой в правую сторону, и столкнулся с ним взглядами. Как только это произошло вдруг чья-то холодная рука опустилась на моё плечо - старуха схватила меня, отбросила назад, с такой силой, что я упал на мокрый, холодный бетон. Горбун нависал надо мной, его пытливые глаза смотрели в мои, и я внезапно увидел себя его глазами - беззащитный мальчик, лежащий на полу, убитый страхом, с выкатившимися от близкого безумия глазами.
Такие виды наверное и есть самое привлекательное, слабый, униженный, весь в твоей власти - милая невинность, символ ушедшего, идол потерянного, ипостась несвершённого. Кому, как не ему нужно отомстить? За что же, за какие заслуги он бумажным, молодым ветром летит по жизни, когда я стал такой развалиной, когда я поседел и осунулся. Какое он имеет право быть весел, когда я страдаю? Почему я лишь смотрю, пытаю семьи, которые тонут в пиршестве любви, а он внутри них, внутри тех семей? Кто так распоряжается? Нет, увольте. Отныне распоряжаюсь я. И уж ответом за несчастья мои станет он - комок того, что могло бы случится и со мной.
И глаза горбуна загорелись невиданной злобой. Демоническое лицо его, с кривым, длинным носом приближалось к моему, я почувстовал смрад его дыхания, почувствовал, как он должно быть, себя ненавидит, и как любит, как жалеет, понял, насколько хуже ему, чем мне, я окунулся глубоко в его горе, и простил всё дальнейшее. Глухой сумрак тоннеля завертел меня ноябрьским ветром, оживил меня, и убил вновь. Ведь я не мог умереть, коли не имел и жизни. Получается, что все мы - сироты, оставленные самой жизнью, все мы ходим уже давно мертвые, все прячемся за ложью, за долгом. Заводскими трубами летим по спирали в небеса, но только и там не будет покоя, и там несправедливо оскорбят нас, и там мы проклянём жизнь свою. Недолюбленные, недоласканные, мы никого не простим, никогда не сможем познать чувств, кроме слепой ненависти, никогда не оставит нас эта боль, эта горечь от того, что не заслуженно всё это страдание, что не здесь место нам. Но сами же первые знаем, где нам место, и где вовеки сидеть нам...
Я очнулся уже утром, в светлой и незнакомой кровати. Четыре любопытных глаза склонились надо мной. Глаза эти были так живы, так добры! Они смотрели с нескрываемым волнением на меня, и было похоже, что не смыкали себя, с тех пор, как попал я сюда. Но...однако, где же я? Знают ли тётушка, дядя Костя? Где я, что со мной? А главное, что было со мной.
-Мама, мама! Он проснулся, проснулся, бедненький! - совсем ещё маленькая девочка, пожалуй лет десяти ужасно вдруг обрадовалась моему пробуждению, и побежала к своей матери, молодой и красивой женщине, впрочем имевшей морщины вокруг глаз, которые имеют иногда люди, привыкшие часто и много смеяться. Женщина тут же подбежала ко мне. Весь вид её выражал невероятную озабоченность. Ни слова не было сказано ещё в мой адрес, но такое тепло почувствовал я! О, это была самая настоящая матерь, та самая, которая не видела разницы между своими детьми, или же чужими. Все были важны, все были живыми.
Я чувствовал себя достаточно бодро и хорошо, несмотря на перенесённый ужас, и выразил желание тотчас же отправиться домой, чтобы избавить моих несчастных родственников от волнений, и мыслей, наверняка посетивших их уже не раз. Обладатели четырёх глаз - та самая девочка, и, по видимому, её старший брат - на вид мой ровесник, вызвались меня проводить до самого дома, на что мать их отреагировала коротким смешком, который затронул что-то доколе незнакомое в
моём сердце, однако же позволила пройтись со мной. Одобрение было встречено довольно бурно. Атмосфера детского смеха, радости была мне чужой, я чувствовал себя как человек, пришедший на новогоднюю ёлку в похоронном фраке. Но лёгкость, счастье семьи быстро заживила мою мрачность, мои тяжёлые воспоминания, и вот, мы уже шли втроём, и я вновь чувствовал, что грядёт что-то иное, мне незнакомое. Начиналась жизнь!
***
Странно, друзья... Обычно на громкий смех я реагирую одинаково - раздражением. Кто бы это ни был, какова бы ни была шутка - мне от этого отвратительно, я осуждаю эту стаю гиен за слишком несерьёзное отношение к жизни. И тогда, в тот холодный день я понял, почему. Потому что я завидую, завидую чёрной завистью этим людям, за их лёгкость, за открытость души их. Ведь сам я не умею этого - никогда в жизни своей я не смеялся по-настоящему, до колик, никогда хохот не озарял моего сердца. Смех лишь рвёт истеричными иглами мне лёгкие, глаза. Он исходит от расстроенных нервов, не от радости; это смех отчаяния, и бывает он, как правило, не вовремя, когда никому не смешно, а я катаюсь в припадке. Иногда, право, можно сравнить мой редкий смех с эпилепсией, за тем лишь исключением, что я им упиваюсь, что мне от него хорошо. Как часто приключалось такое со мною - я иду по улице, начинаю вдруг смеяться, совершенно гомерически, часто падаю со смеху на землю, и будто бы злобу всю, всю грусть изничтожаю, плюю наружу. А потом постепенно переходит это всё в не менее истерические слёзы, в неистовые рыдания, такие же сильные, но уже невозможные, грызущие меня изнутри. Редко случалось такое, но как случалось - часами я не мог после отойти целиком от приступов своих, нет-нет, да наворачивался всхлип в груди, а слеза в глазу, юные губы тряслись, горло поливалось сладкой печалью.
Но всё было не так тогда. Я запомню этот день навеки - День Моего Первого СМЕХА! Нет, я не забыл горбуна, не забыл, что было со мной в том переходе - теперь я чётко вспомнил всё, до самой мерзкой детали, вспомнил его лицо, скосившееся от похоти, вспомнил, как торопливо он сдёргивал с себя грязные обноски свои, как тень, видение вынесло меня оттуда на своих руках, оросив кровью ночь. И смех не был защитой от того страшного перехода - он был освобождением, я шёл домой, воля моя родилась на свет, чувства, что могли быть затронуты ранее освободились, вырвались вон, и за это я должен благодарить тех двух детей, показавших мне, что люди не делятся на врагов моих и тех, кому всё равно, но есть и другие, совсем другие, такие светлые, такие чистые, как будто ты встал из забытия, как будто покинул зловонное тепло пристанища своего, и вышел летним рассветом в росистое поле. Будто бы пил ты ту росу, купался в прохладе трав, дрожал от холода и счастья, мурашки пробирали тебя так, что уменьшали в росте, сжимали до атома. Такие люди правдивы, но так великодушно, чистосердечно. Соня и Санечка - сестра и брат, мои добрые друзья - они сопровождали меня в то счастливое освободительное утро, они и были им...
...Мы уже подходили к домику моей тётушки и дяди Кости, к этому синевато-серому небольшому сарайчику, который состоял из двух маленьких комнат, ещё более маленькой веранды и крошечной кухни. До моего активного появления в их жизни родственники мои жили вдвоём, уединённо, не имея друзей и детей, довольствуясь компанией друг друга. В далёком детстве я так любил, когда мы с родителями ходили к ним - дядя всегда катал меня на плечах, от него так пахло чем-то непонятным, чем-то таким мужественным, родным. Он был высокого роста, являлся счастливым обладателем большого живота и раскатистого смеха. Рядом с таким гигантом моя маленькая тётушка казалась ещё меньше - она была очень тощей, как будто бы совсем не ела ничего, было ощущение, что она может сломать себе ноги, если будет слишко быстро ходить. Этот союз, тем не менее был очень удачен - супруги любили друг друга безмерно, и жили счастливо, насколько это возможно. Узнав о смерти своей сестры и её мужа, Константин несколько дней не мог выговорить ни слова, избегал взглядов людей, и, в особенности своей жены. Он лежал на кровати, и лишь пустым взглядом смотрел в потолок. Думается мне, что в то время потолок спас его, спас от вещи более страшной, чем смерть. Однако, деменция несчастного дяди моего была лишь вопросом времени. Он постепенно смирялся со смертью любимой своей сестры, но платил за это рассудком.
В тот самый
ноябрьский день, в тот день я познал не только смех. Саша предложил прежде сходить на речку, посидеть на берегах её, полюбоваться тому, как солнце играет со льдом, как слепят отблески лучей, почувствовать, как приятно щекочет лёгкий мороз нос и глаза. Я не мог тогда и предположить, что мы направлись сюда с целью более мрачной - не знаю, как мог не заметить я то, что заметили друзья мои, но, верно был слишком счастлив в тот миг, слишком ослеплён. А не заметил я последствий того, как дядя Костя в отсутствие тётушки (она отошла лишь на пять минут, зашла к соседям за некоторыми вещами) решил приготовить себе обед. Новая газовая плита, недавно установленная в дом была для него уже делом привычным, а потому Константин без труда открыл газ, и отошёл обратно в комнату предаться любимому занятию своему - созерцанию потолка. Прошло довольно много времени, тётя моя сидела в неудобном кресле напротив кровати, и читала, дядя не менял позиции. Такая идиллия продолжалась некоторое количество минут, пока в не совсем затуманенный ещё рассудок не забрела мысль закурить. Константин немедленно, с проворностью весьма похвальной вскочил с ложа своего, чем вызвал любопытство у супруги, после чего не без труда разместил папиросу в своём рту. Разместить - дело нелёгкое, но запалить огонь куда сложнее.
- Не мучайся, бедный мой. Давай помогу. - Видя, что все попытки тщетны, тётушка помогла мужу закурить.
Моментально воздух наполнился жаром, и мгновение спустя комната уже пылала огнём. Сухой деревянный дом стал лёгкой добычей для всевластного демона огня. Слабые доски пожирались, брёвна тлели, удушливый дым царапал глаза, горло и дыхание. Бедная тётя пыталась вызволить из страшного плена своего безумного Костю, но он был слишком тяжёл. Пустыми глазами он смотрел на некогда любимую свою жену, а кожа его горела, жизнь гасла в могучем теле, кроваво-красные кости проступали сквозь слипшиеся с плотью одежды. Женщина вскричала от боли, страха, тоски, и бросилась вон, минуя падавшие на неё угли бывших стен, преодолевая неистовую боль, чувствуя, как кипит у неё кровь. Она успела сделать шаг к снегу. к спасительной свежести воздуха, и...упала без чувств у подножья своего былого дома, у склепа своего Костика...
...Лёд искрится на будто бы жарком солнце, белый дым впадает в облака, и рисует в синих небесах картины, различные для каждого. Иной видит своё безвозвратно ушедшее детство, которое извивается в лёгких, как перья облаках, вспоминает ту беззаботность, с которой он когда-то смотрел в те же самые небеса, но ещё мальчиком, ещё счастливым. Те времена, когда небо значило, что всё ещё впереди, когда оно говорило :"Всё только ещё в начале своём, а предположи только, какое счастье ждёт нас с тобой дальше! Многого мы достигнем, многое покориться нам, испытаем мы радость, приключения, жизнь впереди, я впереди!". Теперь же он стоит, как я, на берегах реки своей юности, и видит лишь воспоминание о жизни своей, безбожно им прожитой, бесполезно истраченной, жизни в беспричинном страхе, в терзаниях, сомнениях. А вот нет! Счастье будет, ещё придёт! Я верю, небо так же скажет мне, как и раньше. Я ещё могу всё исправить! Но отводит такой человек глаза, смотрит в обыденность свою, и понимает - счастье, мечты - удел детства, удел смотрящих в небо. Наша же жизнь здесь - на чёрной, безрадостной земле. И бредёт он дальше, потеряв, растратив всю радость свою, не познав ни любви, ни дружбы, но познав лишь горечь от ушедшего времени. А что же я? Я так молод. И вижу я, как дым образует крыло. Белое крыло моей надежды. Мы, друзья, ещё будем жить!