Я пошёл в Бюро. В арке, где эхо живёт по прописке, висела табличка: «Мы не упрощаем - мы настраиваем. Обмен обязателен». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

- Забылся, - признался я. - Целый день переводил, а до главного не дошёл.

- Бывает, - кивнуло Бюро. - С вас - щепотка «быстренько», с нас - рабочий набор.

Я положил на край стола своё «быстренько» - тонкое, дрожащее как плохое оправдание. Бюро взвесило его на ладони и выдало мне комплект: картонную карточку «Потом = в нужный момент», тонкую стеклянную арку - «вход для тени», маленькое, но твёрдое  тире «на подмену» и белый билет «до дома» - на случай, если кому-то станет совсем шумно.

- Тут сложного нет, - сказало Бюро. - Переводите не слова, а намерения. Убирайте лишнюю суету, добавляйте оконный свет. Трамвай - ваш редактор, дождь - корректор.

Я вздохнул, замечая небольшое столпотворение, вызванное непониманием и вышел. Началась настоящая работа.

Первый клиент - турист в прозрачном дождевике:

- Где у вас центр?

- Там, где вас узнает свет, - перевёл я.

Он огляделся, увидел, как на мокрой плитке ему подмигнула полоска света, и пошёл туда - не к площади, а к себе.

Вторая - женщина у парадной, замершая перед надписью «посторонним вход воспрещён»:

- Мне к соседке с третьего, у неё чай стынет, но я стесняюсь.

- По-петербургски это звучит так: «Можно, если тихо», - перевёл я и приложил стеклянную арку к косяку. Дверь вздохнула и приоткрылась.

Третьи - кошки и собаки у парадной. Они делили одну Спорную Историю.

- Всё должно быть по-честному! - настаивали собаки.

- Всё должно быть не больно, - шипели кошки.

Я положил тире между «честно» и «сейчас», поставил кавычки вокруг «не больно». История перестала дрожать и спорить. Кошки и собаки поворчали и помирились, разбредаясь по дворам. Одни искать пропавшие ароматы и беречь сны, другие успокаивать крыши и уговаривать ночь.

Четвёртый - мост, который готовился к разводке:

- Опять по часам? - спросил ветер.

- Сегодня по людям, - перевёл я. - Сначала пусть разговоры закончатся, потом подъём начнётся.

Мост вздохнул как большой профессионал и согласился подождать.

Под вечер подтянулись сложные запросы.

- Переведи мой страх, - попросила девочка с косичкой. - Он говорит: «не получится».

- На городском это означает: «получится, но не сразу», - ответил я. – Возьми билет «до дома». На всякий случай.

Страх стал меньше, как булочка, которой поделились.

- Переведите мне дождь, - попросил мужчина у остановки. - Я слышу только «мокро».

- А он говорит «подчёркиваю», - перевёл я. - Просто просите его мягче.

Дождь и вправду подчеркнул ему сухую дорожку так, что ботинки перестали скользить.

- Переведите белые ночи, - прошептал фонарь, который боялся. - Я в них теряюсь.

- Они говорят: «я рядом, когда не нужен», - сказал я. - А ты отвечай: «а я - вход».

Фонарь зажёг ровный тёплый жёлтый свет - для того, чтобы его видели.

Я переводил и вдруг заметил: после удачного перевода люди начинали идти медленнее. Это и есть главный признак. Правильный перевод с петербуруского замедляет тебя до скорости смысла.

Поздно вечером я заглянул в «Отчаянную чайную». Хозяйка с руками-скобками налила мне «нечаянного» чаю - заваренного вопросом, а не кипятком.

- Ну как, - спросила она, - догнал своё?

- Догнал, - кивнул я. - На сегодня хватит.

- Отчёт не забудь, - напомнила Собака из-под стола, звякнув железным тире.

Дома я пришил к подкладке пальто новую крошечную пуговицу - «свет на вынос». Рядом с белым билетом «до дома» и стеклянной линеечкой. Никогда не знаешь, когда снова придётся переводить - не текст, а способ идти.

Если встретите меня на Невском или на тихом проспекте и вдруг понадобится перевод - просто скажите: «А теперь?». Я достану тире, пододвину подоконный свет, позову трамвайный колокольчик - и мы вместе переведём. Через дорогу, на счёт, картинку - зачем угодно. Но главное - с города на вас. Чтобы вы шли своим шагом и поняли, что вам только что сказали: «Ничего. Подождём. Это ваш вход».

- Смотри, Алисочка, - сказал он, и его глаза, обычно усталые, вспыхнули. - Это не просто камень, это письмо. Письмо из времени, когда не было ни людей, ни Новосибирска, ни даже динозавров. Мир в то время был другим, и он оставил нам свои послания, нужно только уметь их читать.

И он учил ее. Пока родители вычисляли траектории полетов к Марсу, дед учил ее определять птиц по голосам, находить съедобные коренья, читать следы на влажной земле. Он рассказывал ей не сказки, а невероятные, но реальные истории из мира биологии. О грибах, опутывающих под землей целые леса единой сетью, о глубоководных рыбах, у которых на голове светятся фонарики, о существах, живущих в кипящей воде кислотных гейзеров или во льдах Антарктиды.

- Жизнь, детка, вездесуща, - говорил он. - Она лезет в каждую щель, приспосабливается к самому немыслимому адy. Она сильнее любой математики так как она и есть главная тайна мироздания.

Дед умер, когда Алисе было четырнадцать. Ее мир снова стал стерильным, но теперь она знала, что под тонким налетом цивилизации, под асфальтом и бетоном бьется другой, дикий, древний мир. Она с головой ушла в учебу, но не в математику, а в биологию. С яростным, почти фанатичным упорством, она не просто заучивала латинские названия, она искала аномалии, существа, ломающие парадигмы, живые доказательства того, что мир бесконечно страннее и сложнее любых учебников.

В университете ее прозвали «сумасшедшей Воронцовой». Пока другие зубрили анатомию лягушки, она писала курсовую о теоретической возможности существования многоклеточных организмов в верхних слоях атмосферы Юпитера. Ее диплом по экстремофилам - существам, живущим в экстремальных условиях - был шедевром эрудиции и безумия одновременно. Она доказывала, что жизнь возможна при температурах, давлениях и уровнях радиации, считавшихся абсолютно смертельными. Научное сообщество хвалило ее мозг, но отшатывалось от ее идей, в ней видели блестящего, но опасного еретика от науки.

Ее тянуло не к мистике в духе спиритизма или призраков. Ее манила биологическая мистика. Тайны эволюции, загадки вымерших видов, возможность существования реликтовой мегафауны в забытых уголках планеты. Она читала отчеты криптозоологов не как сказки, а как полевые заметки, полные ошибок, но содержащие крупицы возможной истины. Йети, Мокеле-Мбембе, морские змеи - для нее это были не монстры, а потенциальные виды, ждущие своего открытия.

Ее карьера рухнула после статьи о возможностях сохранения изолированных популяций гигантских приматов в горных районах Памира. Статью высмеяли, назвали «фэнтези под соусом псевдонауки». Ее перестали пускать в серьезные лаборатории, лишили финансирования, она стала изгоем. Преподавала детям за гроши, писала популярные статейки о природе, копила деньги на собственную экспедицию, которая казалась все более несбыточной мечтой.

И вот тогда, в самый темный час ее научной одержимости, она наткнулась на статью малоизвестного историка Ивана Колосова. В ней, сухой и академичной, упоминалось дело НКВД и странные, обрывочные данные: размеры следов, описание повреждений, химический анализ «биологических образцов». Это было не криптозоологическое сумасшествие. Это были протоколы, документы, с подписями и печатями.

Ее сердце, привыкшее к ровному, научному ритму, заколотилось. Она не увидела тут мистику, она увидела данные - аномальные, шокирующие, но данные. Чудовищную силу укуса, способную резать сталь, устойчивость к огнестрельному оружию, биохимический состав слюны, не имеющий аналогов.

Она связалась с Колосовым через емеил. Сначала из чистого научного интереса, а потом, когда он поделился с ней немецкими архивами, ее охватил восторг. Восторг исследователя, нашедшего Эльдорадо. Это точно было оно, существо из самых смелых ее гипотез, реликт, живое ископаемое. Совершенный продукт миллионов лет изолированной эволюции.

Ее не пугала опасность, ее не смущали смерти эсэсовцев. Она видела в этом не трагедию, а проявление законов природы: столкновение примитивного человеческого воинства с высшим, ужасающим хищником. Как неандертальцы, впервые наткнувшиеся на пещерного льва.

Для Алисы Воронцовой эти документы стали величайшим научным открытием века. Шанс прикоснуться к тайне, ради которой она жила. Увидеть и самое главное подтвердить нечто, что перепишет все учебники биологии.

Она была готова изучать материалы как жрица, жаждущая лицезреть своего бога. Пусть даже этот бог был древним, голодным и абсолютно безразличным к ее научным теориям. Она была готова умереть за один единственный образец его ткани. В ее умных глазах горел огонь, который когда-то зажег в ней старый дед с его камнем-посланием. Она захотела больше всего на свете прочитать самое древнее письмо на Земле, написанное не на камне, а на плоти и крови.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

1. Вельдхейм. Часть 1

2. Вельдхейм. Часть 2

3. Вельдхейм. Часть 3

4. Вельдхейм. Часть 4

5. Вельдхейм. Часть 5

6. Вельдхейм. Часть 6

7. Вельдхейм. Часть 7

8. Вельдхейм. Часть 8

9. Вельдхейм. Часть 9

10. Вельдхейм. Часть 10

Девушка, заметно ожившая от такого «радушного» приёма, с этого момента ходила за нами, как жеребёнок за двухголовой мамой-лошадью. И надо отдать ей должное: работала она на совесть. Бегала с аппаратурой, подавала капельницы, заполняла документацию с таким усердием, будто от этого зависела судьба всего человечества. Была проворной, сообразительной и невероятно старательной, а её рвение даже растопило лёд в глазах моего вечно всем недовольного напарника.

— Неплохой из тебя медработник выйдет, Мила, — похвалил Егор, разливая всем по одноразовым стаканам кофе из термоса в перерыве между вызовами. — Не то, что прошлый, прости господи, тормоз-практикант, который себе палец дверью машины прищемил и потом три часа рыдал.

Мила залилась румянцем от таких высоких похвал и принялась с еще большим энтузиазмом мыть пол в салоне машины, что, впрочем, было уже явным перебором.

Раскололся лёд неформального общения где-то на пятом вызове, пока мы везли одного деда в больницу. Дорога была долгой, дед благополучно задремал под капельницей.

— Ну что, Мила, — раздался голос напарника, — рассказывай, как ты на медицину подписалась? Родители заставили или сама такая умная выросла?

Девушка на мгновение смутилась, перебирая рукава своего халата.

— Нет, я сама... Это моя мечта. Только... — она замолчала, явно что-то обдумывая. — Только вы меня, пожалуйста... Только не смейтесь надо мной и не удивляйтесь, если я вам кое-что скажу...

Мы переглянулись. Нас сложно удивить чем-то по-настоящему смешным, ибо абсурд давно стал нашей повседневной жизнью.

— Да брось, — махнул рукой Егор. — Давай колись...

Мила глубоко вздохнула:— Меня на самом деле зовут не Мила. Это сокращенное имя. Мое полное имя… Мелена. Да, именно через «Е».

Мозг любого медика, услышав слово «мелена», автоматически выдает диагноз: чёрный, дегтеобразный стул, признак желудочно-кишечного кровотечения.

— МЕлена? — переспросил я, на всякий случай мысленно убедившись, что у нас в запасе есть ампулы с викасолом.

— Да, — кивнула девушка, и ее глаза наполнились тоской. — Родители, когда выбирали имя, про диагноз не знали. Им просто понравилось, как оно звучит. А теперь надо мной весь универ смеётся. Преподаватели, когда журнал читает, всегда заливается краской и старается пробормотать мое имя побыстрее. Поэтому я всем пока говорю, что я Мила.

Напарник мой, обычно циничный и невозмутимый, вдруг расчувствовался.

— Да, невезуха, девочка, — произнёс он. — Родители, бывает, творят такое, что потом потомки расхлебывают. — И что же ты делать-то будешь с этим… э… богатством?

И тут с Меленой произошла удивительная метаморфоза. Ее смущение куда-то испарилось, плечи расправились, во взгляде зажегся огонь неподдельной уверенности.

— А я ничего менять не буду! Ни за что! Мне сейчас главное — дожить до того момента, когда я получу диплом врача.

Она сделала паузу для верного драматического эффекта.

— Я очень хочу стать хирургом. И я обязательно ими стану.

Мы с напарником синхронно одобрительно кивнули головой. Гениально.

— Понимаете, — с жаром продолжала Мелена, — когда у тебя такое имя, ты просто не можешь пойти работать, например, юристом или экономистом. Это будет предательство! Это будет неправильное использование данного тебе свыше знака! Мне на роду написано идти в медицину, в хирургию. Представьте: я приду на прием к пациенту или к пациентке, представлюсь: «Здравствуйте, я ваш врач Мелена». У них сразу же исчезнет всякий стыд и напряжение! Они поймут, что попали к самому что ни на есть профильному специалисту в прямом и переносном смысле! Это же счастье!

Мы молча слушали этот монолог, и я видел, как в глазах моего напарника, этого видавшего виды солдата скоропомощного фронта, глаза становятся «на влажном месте» то ли от восхищения, то ли безудержного смеха, который он из последних сил сдерживал.

— Мелена, — с придыханием констатировал он. — Ты гений. Ты обеспечишь себе пожизненную практику. Только, ради Бога, не меняй имя!

На лице Милены появилась торжествующая улыбка. Казалось, после слов Егора, человека, который далеко не первый день в медицине, она окончательно утвердилась в своём мнении.

Мораль этой истории, наверное, такова: никогда не стоит отчаиваться из-за обстоятельств, какими бы нелепыми они ни казались. И если уж судьба выдает тебе паспорт с диагнозом, то не стоит с ним спорить – стоит смело идти в дело своей мечты и покорять этот мир, даря людям не только профессиональную помощь, но и незабываемые впечатления от знакомства с таким человеком, как вы. В конце концов, что такое имя? Всего лишь набор звуков. Но если подойти к делу с юмором и умом, как это сделала наша Мелена, то даже этот самый набор звуков может стать «брендом», который запомнится навсегда. Ну а на крайний случай можно сходить в паспортный стол и поменять имя на любое не «диагностическое». 😊

ВСЕМ ЗДОРОВЬЯ! 💖

(При создании текста ни один ИИ не использован. События реальны.) #я/мы—не нейросеть!

(Ещё больше авторских медицинских историй и видео в моём телеграм-канале - Истории Чумового доктора, а также в Дзене - Истории Чумового доктора)

Годы шли, Фёдор работал, стал председателем колхоза, все его уважали, но никто не мог понять, от чего у мужика такого видного нет жены. А он Аню свою ждал! Как исполнилось ему 40, однажды сел он во дворе на лавку, махнул рукой, поплакал у сестры на плече, мол, видимо нет в живых его любимой и решил семью создать. Была в селе одна вдова, красивая, с дочкой, порядочная. Её замуж и взял.

Жили нормально, родили сына. Но Фёдор любви к жене не испытывал, не мог забыть свою Анюту. В 90х схоронил жену, сын Фёдора военным стал, хороший человек вырос, деньги отцу присылает, старается по возможности приехать, навестить. Фотографию Анны после смерти матери, возил с собой, историю знал и отца своего понимал, не осуждал. Он и в передачу «Жди меня» посылал потом запросы, но не могли найти.
В 2001м осенью, Фёдору с сердцем плохо стало, сказал, что защемило так тоскливо, всё Анну свою вспоминал, горевал.

За месяц перед смертью приснился Фёдору сон, будто идёт он по своей старой деревне, заходит в дом, где родился и вырос, где с Анютою чай пили, и смотрит – любимая его на стол накрывает.
Он кинулся к ней, стали обниматься-миловаться, плакали. Она ему сказала, что всю жизнь ждала его, не шла замуж, искала, но бесполезно. Так и прожила одна у моря. А теперь они вместе будут.
Проснулся Федя и понял, что час его настал. Сон сестре рассказал, стал даже бодрым каким-то. Здоровье его в последнее время уже подводило, очень болели ноги, спина, сердце барахлило. А тут словно помолодел.

В день смерти он с кровати уже не встал, лишь попросил близких одеть его парадно, причесать да побрить. Сестра всё выполнила, надела чистую рубаху ему, расчесала волосы. Чувствовала, что всё уже. Оставила с ним дочку свою сидеть, а сама в магазин побежала.
Скоро звонит дочка матери и говорит, что деду совсем плохо, женщину какую- то видит рядом. Прибегает она, а он весь светится от счастья, говорит, Анечка моя рядом стоит, говорит ей, что нашла она меня, уходим мы скоро уже!

Сестра перепугалась, батюшку вызвала, он почитал над ним так, что Фёдор с улыбкой на лице и умер и до последнего смотрел в одну точку рядом с собой и руку тянул в пустоту. Видимо и правда душа Ани пришла за ним.