Старик из третьей парадной, тот, что чинит будильники на слух, разложил на ступенях полотенца — не стеной, а пунктиром. Между ними вода делала вдох и уходила в отводной жёлоб, не касаясь подвалов. Мы смеялись вполголоса, оказывается, наводнение можно вежливо направить, как очередь — одним жестом.

На Дворцовой солнечные зайцы, обычно игравшие в догонялки, выстроились световой дорожкой поперёк площади, как пограничники вежливости. Робкое наводнение обтекло их, не решаясь наступить на чужой свет. С шестого этажа, где никто не живёт, выехала узкая полоска оконного света. Вода дошла до неё, остановилась и ждала, пока не придумает, как пройти, не помешав.

Бронзовая дама на Невском чуть сдвинула бронзовый подол, вместо того чтобы изображать вечную уверенность. Наводнение, смутившись, дотронулось до её башмачка и сделало реверанс кругом. Из этого круга получился карман мягкости, где можно было постоять тем, кто боялся мокрых ботин.

Воде явно было неловко. Она оставляла на ступенях записки — тонкие белёсые риски, словно говоря: «Я была и постаралась не шуметь». Мы в ответ поднимали длинные полы слов вроде «посторонись!» и меняли их на короткие: «сюда», «можно». Наводнение лучше понимает короткое.

Самое трудное было с мостами. Они привыкли к разговору на публику. Один мост сперва возмущённо вздрогнул металлом, мол что за манеры. Но потом присмотрелся, что вода, не решаясь пройти, просила разрешения. И мост, вместо того чтобы гордо раскрыться, лишь приподнял створку на палец, ровно столько, чтобы смущённый гость не ударился головой о спесь. Вода прошла на цыпочках.

Конечно, кто-то пытался командовать. Притащили мешки с песком, стали строить «замки от хлюпов». Вода отступала по чужим подворотням. Пришлось сходить и смягчить, показав: мешки можно, но после языка. Сначала поговорить. И мешки легли дугой, не стеной. Вода прочла дугу как объятие, а не «вон отсюда».

Ближе к вечеру робкое наводнение устало стесняться. Оно присело на ступеньку у чайной, где пахнет «нечаянным», и подкралось к порогу. Хозяйка вынесла тазик, не чтобы гонять, а чтобы дать форму. Налила ровно до половины. Вода, словно впервые увидев свою рамку, успокоилась. Хозяйка сказала ей вслух: «Спасибо, что заходили». Вода дрогнула от вежливости и ушла так аккуратно, будто застелила за собой скатерть.

Ночью пришёл дождь, с его фирменным «подчёркиваю», но на этот раз он не учил, а сопровождал, как старший брат. Он тихо поправлял буквы на афишах, из «потоп» сделал «по топот», и город услышал шаги, из «затопит» — «зато пить», и в домах зажглись плиты, варить кофе и заваривать чай.

К утру наводнение собрало свои смущения в прозрачный платочек и ушло, оставив следы разговора и подметённые дворы, как после гостей.

Иногда, когда Нева дышит шире обычного, мы не зовём инстанций. Мы ставим чашки-паузы, рисуем стрелки «проходите» и принимаем воду как робкого гостя. Она приходит, мнётся у порога, спрашивает волнами «а теперь?» — и мы говорим: «Пожалуйста. Только тихо». И она — тихо.

И если однажды вы увидите, как лужа у ваших ботинок вдруг смущается, не смейтесь. Скажите короткое «сюда». И вы услышите тот особенный звук, как чай в чашке перед первым глотком: вода поняла. Теперь она тоже научилась быть в городе.

Пассажиры молча ссыпали в общую банку свои «всё» - из них потом, как известно, плетут кружевные паузы для чайных. Вокзалы нехотя вынули из своих табло по одному медному важничанью. Дождь, довольный, подчеркнул небо мягким «можно».

- Теперь эталонный поезд, - объявил человек.

В первом вагоне ехали «Прощания» - шуршали билетами без обратной стороны.

Во втором - «Встретились Наконец» - сидели так близко, что говорили тише объявлений.

В третьем - «Переезд по Работе» - ноутбук к колену, колено к тоске.

В хвосте - багажный вагон «Не пригодилось, но дорого» - лёгкий только с виду.

И стало ясно: один вокзал отныне будет хранителем уходов, а второй - хранителем возвращений. Купе «Тишина» научилось делить пополам. А багаж «Не пригодилось» добровольно уходил на переработку в белые билеты «до дома».

- Возражения? - вежливо спросил громкоговоритель.

- Мне бы хоть иногда - полдень без спешки, - попросил Московский.

- А мне - полночь без страха, - вздохнул Балтийский.

- Согласовано, - ответил Петербуржец, и трамвай на площади согласно звякнул дважды.

И тогда началось самое главное: распределение. Вокзалы перебросили друг другу подвижное тире - мостик между «прибывает» и «отправляется». Город настраивался.

Поезд «Прощания».

- Этот - к Балтийскому, - решила бронзовая дама, чей взгляд доставал до самой площади. - Вода умеет хранить слёзы без шума. Но на платформе - обязательная пауза. Прикладывать стеклянную линеечку к табличке «Посадка окончена», чтобы те, кто опоздал к словам, успели догнать их глазами.

Поезд «Встретились Наконец».

- К Московскому, - прошелестел дождь. - Там пахнет хлебом и полями - к теплу привыкаешь быстрее.

Поезд «Переезд по Работе».

- В совместном попечении, - решила Собака с железным тире. - Утренние вагоны - к полям, там яснее «зачем». Вечерние - к воде, там проще выдохнуть.

Вокзалы выпрямились, приняв новые должности: не царей прибытия, а хранителей поводов. Табло перестало кричать и начало объяснять. В строках появились добавления: «поезд №… - для тех, кто догоняет своё», «посадка завершена, но тёплое договариваем», «задержка по погоде - подчёркивает дождь».

Не обошлось без спорного вопроса.

- А скорые? - спросил Балтийский. - Они никого не ждут.

- Бывает, - кивнула Собака с тире. - Зато их можно подождать всем. Объявляется «минута общей тишины».

И они попробовали. Часы на башне сделали в себе маленький подоконник. Люди убрали из рук «успею всё». Трамвай звякнул «сейчас - да». Скорый поезд, уже тянувший состав за край платформы, смягчил ход так, словно на рельсы положили не тормозной башмак, а шёлковый путь. Двери не распахнулись, но перестали быть запертыми. Этого хватило двум запыхавшимся, чтобы выдохнуть «я здесь» и оказаться внутри. Никаких чудес. Просто город согласовал темп.

Вечером на стенде Бюро появилось официальное разъяснение:

«Вокщал - это вокзал, у которого есть щадящая скорость. Он делит поезда поводами, а не ветками».

Пассажиры сперва смеялись над новым словом, а потом перестали - потому что в нём оказалось удобно жить. «К какому вокщалу вам?» - спрашивали таксисты, и в этом «щ» было меньше железа, больше бережности.

Иногда, конечно, случались дни непогоды. Тогда на площади появлялся стол с табличкой: «Аварийный раздел: пути - по диспетчеру, поводы - по людям» и раздавало карточки-переводы: «Опоздал» → «догнал своё», «Уехал» → «перешёл через разговор», «Не успел попрощаться» → «сделал паузу на платформе, город передаст».

А дождь продолжал переставлять буквы. Иногда из «поезд отправлен» выходило «поЕзда отправлены», и мы улыбались: ну да, иногда уезжает именно езда, а люди остаются, чтобы дождаться себя.

С тех пор, если вы видите на табло «рекомендуем вокщал», знайте: это не опечатка. Это день, когда сквозь шум объявлений слышно, как город кладёт на рельсы тире, выдаёт белый «до дома» и пододвигает к краю платформы узкую полоску своевременной уверенности. Чтобы и скорые, и медленные, и те, кто пока отстаёт от себя, - успели перейти. Не через пути, а через паузу.

И если вам покажется, что ваш поезд ушёл, не бегите. Скажите по-петербуруски: «А теперь?». Трамвай звякнет «да», часы сделают честную паузу, и один из вокщалов откроет вам правильный вход. Не туда, где по расписанию, а туда, где вы успеваете своё. Город это умеет. Он для того и придумал лишнюю «щ» - чтобы в слове нашлось место отдыщаться.

Когда все разошлись, на подоконнике обнаружилась коробочка из-под конфет. Внутри лежал трамвайный билет старого образца, коричневый, с мягкими краями. На нём было выбито: «Только до тайны». И подписано моим почерком.

Я надел пальто и вышел. Трамвай подошёл так, словно мы договорились. На его табличке была не цифра, а буква «Г»: «Гостевая». Двери открылись, и кондуктор - сухонькая дама в вязаных перчатках - кивнула.

- По билету «до тайны» - в середину салона, - сказала она. - У окна - для тех, кто возвращает.

- А куда он едет? - спросил я.

- Кому к Невскому, кому к вчера, кому к себе. Мы возим не людей. Мы возим причины.

В салоне было полутемно и пахло остывшим дождём. Пассажиры тихо распаковывали свои мысли. На коленях у девочки лежал аккордеон, сложенный из квитанций, она тянула его меха, и получалась тихая музыка «как бы не сейчас». Мужчина напротив держал чемодан без ручки и шептал ему: «Ещё одну остановку - и отпущу».

- Ваше? - спросила кондуктор, кивнув на коробочку у меня в руках.

- Кажется, да. Оставили.

- Все тайны оставляют. Но по правилам нужно обменять новую - старую, чужую - свою. Иначе застрянете между остановками.

Трамвай тронулся, и за окнами началась другая география, вместо знакомых улиц потекли чьи-то пути. Мы проехали переулок «Если бы», свернули у сквера «Не пригодилось» и постояли на светофоре «Между».

- Я - смотритель Гостевой линии, - сказала кондуктор, упреждая мой вопрос. - В каждом времени есть такие. Мы следим, чтобы чужое не носили как своё, а своё - не бросали на первом повороте.

На остановке «Гости» вошли трое: женщина с букетом, который уже простил её, старик с мешочком ключей от несуществующих дверей, и парень в наушниках, слушающий молчание.

- Обмен, - объявила кондуктор, проходя по салону. - Ваша тайна какая?

- Домашняя, - сказал я. - Про то, как я одну чашку всегда ставлю на левый край стола, а потом злюсь, что она мешает.

- Годится, - кивнула она. - Бытовые - самые крепкие. Возьмите взамен… - она порылась в сумке, - вот. Тихую радость от чужого окна. С перспективой на завтра. Только не разворачивайте до утра.

Я спрятал радость во внутренний карман. Она звякнула, как чайная ложечка.

- А куда мы всё-таки едем? - снова спросил мужчина с чемоданом.

- К месту, где все разворачиваются, - ответила кондуктор. – И трамваи, и люди, и даже иногда намерения.

На остановке «Секрет Полишинеля» трамвай не открыл дверей. За стеклом стоял весь квартал, делая вид, что никого не знает. Мы поехали дальше.

- Сейчас остановимся на секунду, - сказала кондуктор. - Чтобы город успел вспомнить, зачем он нас придумал.

Трамвай замер, и в тишине стало слышно, как шуршит в углах темнота, собирая оброненные фразы.

- Ну как, готовы свою тайну оставить? - обернулась ко мне кондуктор.

Я открыл коробочку. Внутри лежал маленький, детский страх, что если гости уйдут и ничего не останется, что пустая кухня - это тоже история, но уже без меня.

Я выложил его ей на ладонь.

- Красивый, - сказала она мягко. - Положим в бюро находок. Иногда такие страхи приходят за своими повзрослевшими хозяевами. А вам взамен - вот. - Она протянула мне белый билет без надписи. - Это «до дома». Не у всех есть. Берегите.

Мы поехали быстрее. За окнами снова появились обычные улицы. Трамвай зазвенел, будто вспомнил о расписании, и на следующей, уже не таинственной, остановке двери открылись. Я вышел.

- Подождите! - окликнула кондуктор. - У вас же гости.

- Уже ушли, - поправил я. - Теперь они - послевкусие. И трамвай - тоже.

Она понимающе улыбнулась и закрыла двери, трамвай звякнул «всегда пожалуйста» и исчез.

Дома на столе всё было по-прежнему. Лежали чашки, стояло печенье, сдвинутая тарелка дремала, смотря наполняющие сны. Я развернул свой свёрток, и обнаружил вид на кухню в соседнем доме, где люди, похожие на меня, смеялись над той же шуткой и ждали гостей. Я мысленно поздоровался с ними и поставил радость рядом с солью.

А утром, когда чайник закипел в третий раз, в почтовую щель проскользнула открытка. «Спасибо за гостеприимство. Мы приедем ещё. P.S. Не ставьте чашку на левый край». Подпись: «Гостевая линия».

Я улыбнулся, переставил чашку и понял: здесь секреты не спрятать. Их обслуживают, как трамвайный маршрут. Они приходят, уезжают и вовремя возвращают нас к себе. А если повезёт, привозят с собой тех самых гостей, которых нельзя пригласить - можно только дождаться.

На стекле кто-то мелом вернул на место пропавшую букву «к» - и бесформенный «киос» снова обрёл достоинство киоска. Учёный поднял лупу, но оптика не помогла: в этом городе грамматику читали не по правилам, а по погоде. Записав свою новую досаду в блокнот, он пошёл дальше.

На перекрёстке, перед тем как вспыхнуть зелёным, светофор на мгновение замер. Толпа сделала общий микровдох. Он включил хронометр, чтобы измерить эту паузу. Секундная стрелка дёрнулась, замерла и пошла в обратную сторону.

«Сбой прибора на фоне массовой психосоматической реакции», - процедил он, убирая хронометр. Его шкаф с аккуратными полками не треснул. Он просто отказался открываться.

К обеду он был разбит. Блокнот пестрел пометками «не поддаётся измерению», «требует проверки оборудования», «вероятно, субъективное восприятие». Он сидел на скамейке, раздавленный провалом своей методологии, и смотрел, как люди в спешке спотыкаются о собственный темп. Город не давался в руки. Он был как вода, которую невозможно зажать в кулаке.

Тут к нему подошла Собака с железным тире на ошейнике. Она молча посмотрела на его дорогие, но почему-то отказавшиеся приборы, потом на его блокнот, полный несостоявшихся фактов. Она мягко ткнула носом в хронометр. Потом сняла с ошейника своё тире и положила ему на колени.

Обмен был предложен без слов.

Он колебался секунду. А потом понял. Он снял с руки свой серьёзный хронометр и протянул его Собаке. Та приняла его в пасть, будто это и было его настоящее предназначение, и скрылась в подворотне.

У него на коленях лежало простое, тяжёлое, настоящее тире.

Его научная строгость не испарилась - она сменила агрегатное состояние. Из твёрдости линейки превратилась во внимание, жидкое и всепроникающее, как здешний дождь.

В этот момент учёный достал блокнот, перечеркнул все таблицы и графы и сделал первую запись - сделанную не прибором, а участием. Вечером он зачеркнул подзаголовок «Опыт систематизации» и написал новый: «Опыт выслушивания». Он вдруг понял, что этот язык нужно не описывать, а слушать, как слушают музыку или тишину.

---

Наброски наблюдателя

А ТЕПЕРЬ? - короткая формула запуска смысла. Произносится шёпотом. Служит ключом к дверям, которые открываются изнутри. Пример: «А теперь?» - и в парадной вдруг стало тише на один лестничный пролёт.

БЕЛЫЙ «ДО ДОМА» - билет без маршрута; даёт право идти в свою сторону. Выдаётся самому себе в момент совпадения шага и внутреннего разрешения.

ВХОД ДЛЯ ТЕНИ - узкая полоска света на подоконнике или асфальте, узаконивающая право на остановку без оправданий.

ВОКЩАЛ - вокзал со щадящей скоростью. Не торопит людей, а держит для них паузу. Пример: «Рекомендуем вокщал, если догоняете не поезд, а себя».

ЗДЕСЬ - указательное местоимение со смыслом «не мимо». Уточняется не словом, а жестом, светом или тихим присутствием.

-КА (суфф.) - уменьшительно-бережный. Применять только для близости, никогда - для маскировки приказа.

КРАЙ (буква «к») - согласная, возвращающая словам форму и меру. С ней «сосисы» становятся сосисками, а «ещё одну» - «как раз хватит».

МОЖНО - погодное состояние смысла, а не разрешение свыше. Возникает там, где кто-то держит вход или делится светом.

НА ДВОИХ - наречие бережности. Делит не порцию, а шум, тишину или вид из окна.

ПАУЗА (честная) - короткий подоконник внутри времени. Излюбленная мера часов вокщала и светофоров, знающих музыку. Признаки: после неё успевают сказать «спасибо» или «прости».

ТИРЕ (-) - ещё один мост города. Соединяет «надо» и «дома», «срочно» и «потом». Прокладывается мелом, взглядом, молчанием.

---

Он держал вход у тёмного перехода, пока мальчик со скрипкой не прошёл, и понял, что «можно» измеряется не люксами, а дыханием.

Он написал мелом у стены «на двоих» и увидел, как один человек положил туда свою лишнюю булочку, а другой подобрал и превратил её в разговор.

Он стоял на белой полосе и слушал микровдох светофора, записывая светомузыку без нот.

К вечеру он добавил к титульному листу ещё одну строку:

«Читать не по алфавиту, а по погоде».

А в предисловии - короткое извинение, которое в этом городе означает «всерьёз»:

«Я прибыл измерять, но остался слушать. Этот словарь не имеет обложки: его можно дописывать мелом на стекле, асфальте и в памяти. Все поправки, внесённые вниманием, вступают в силу с момента их произнесения».

Учёный ушёл так же, как пришёл, - пешком. Но на двери нашего двора оставил свой карандаш и листок: «Добавьте: „держу вход“, „как раз хватит“, „а теперь?“. Подпишитесь своими именами. Это и будет редколлегия».

С тех пор словарь растёт сам. Мы вписываем в него маленькие глаголы, большие сомнения и незначительные запинки. Наш учёный иногда возвращается, чтобы сбросить свою серьёзность, сесть на скамейку и смотреть, как кто-то оставляет вход для тени, как дождь переставляет буквы, как бронзовая дама выходит на променад. Он морщит лоб - по-научному, строго, - а потом произносит свою любимую петербургскую формулу:

- Ничего. Подождём.

И она ушла. Не от птицы - от её края. Отлипла, как почтовая марка, и скользнула вниз по стене, выбрав другую, более сговорчивую обувь. Она задержалась у мокрой вывески «Пышки», примерилась к чужим ногам, но те шли слишком быстро. Тогда тень нырнула под столик у окна, где за кофе сидел человек. Примерилась - вышло «нормально», но всё равно не её.

Птица осталась без тени и сразу стала легче, чем нужно. Полёт её стал похож на неуверенный почерк: перья то слипались, то теряли высоту. Она взлетела и не попала в воздух, угодила в сквозняк, в невидимую кочку ветра, в чью-то затянувшуюся паузу. Птица уселась обратно. Злость сжалась в груди комочком, похожим на жёлудь: с виду плотный, а внутри звенит пустотой.

- Это была моя крышечка, - упрямо сказала птица в форточку.

- Возможно, - согласился подоконник. - Но мы здесь делимся не от довольствия, а чтобы было тепло.

Собака с железным тире подошла к кофейне и глянула на птицу так, как умеют только собаки, просто и по свойски.

- Поссорились? - спросила она.

- Не поссорились, - буркнула птица. - Я не обязана.

- Обязана - нет, - согласилась Собака. - Но без тени ты не попадаешь в свои повороты. Хочешь, провожу в Бюро обменов и прочего. Там это дело знают.

Птица промолчала, но слетела ей на спину, и они неспешно пошли через подворотни, Собака и упрямство, которое притворилось птицей. Дождь уступил для них сухую дорожку, трамвай подождал на перекрёстке и только потом звякнул как положено.

В Бюро всё было как всегда: стеллажи с ящиками «Моё → Наше», «Сверху по чуть-чуть», «Чужое, но тёплое», «На двоих». За столом - человек с лицом, в котором уютно отражались чужие окна.

- Случай простой, - сказал он, послушав историю. - Птица, тень, кофе, форточка. Нужен обмен.

- Что взамен? - насторожилась птица.

- Щепотка вашего «мне положено» на вес нашего «на двоих», - ответили в Бюро. - И привычка ставить чашку так, чтобы свет создавал для тени вход.

Человек вынул из ящика подоконник в миниатюре - и спичечный коробок с надписью «Пар в запас». Птица нехотя отделила от себя долю «мне положено» - она оказалась легче, чем казалось словами. Бюро шевельнулось, и на столе появилась чашка с двойным краем: одна половина - тёплая, другая - тёплая тень.

- Тут всё просто, - сказал человек. - Зовите свою тень не голосом, а вопросом. Поставьте чашку так, чтобы свет пригласил темноту. Пейте одновременно. Слова не нужны - у кофе свой язык.

Птица вернулась в кофейню. Тень всё ещё примерялась к чужим подошвам, ни с кем не совпадая. Птица поставила чашку, как мостик, и накрыла её крышечкой с паром - ровно наполовину. Свет из форточки очертил полоску входа. Тень остановилась, как человек, увидевший знакомый жест.

- Это мне? - спросила она без упрёка.

- Это нам, - ответила птица так, словно проглотила своё первое «извините» и нашла во вкусе немного сахара.

Они пили не по глотку, а по вдоху. Птица - аромат, тень - тёплую темноту края. В крышечке убывало не кофе, а одиночество. Лестница в парадной замерла, прислушиваясь. Трамвай за окном звякнул «так-то лучше», и дождь, подчеркнув эту фразу, перешёл к следующему окну.

- Возвращайся, - предложила птица, когда пар испарился.

- Только если не будешь решать за меня, - сказала тень.

- Птица кивнула не клювом, а настроением, и это было крепче любого обещания.

Тень щёлкнула на своём месте - не как замок, а как ремень, который наконец лёг по росту. Мир вокруг утяжелился до правильной плотности. Птица попробовала взмахнуть крылом - и попала в поворот, как в давно выученную ноту.

Собака зевнула своим тире так, что стало ясно, дело закрыто. В почтовую щель кофейни проскользнула открытка: «Примирено. Рекомендации: делить пар, вид из окна и дорогу до моста. Не делить разве что билеты „до дома“ - у каждого он свой». Подписи не было. Лишь печать: «Город».

С тех пор птица прилетала по утрам к той же форточке и ставила крышечку не вплотную, а с тонким просветом - чтобы тень знала, где вход. Иногда они спорили о ветре или маршрутах. Споры были короткие, как звонок трамвая, и всегда заканчивались половинкой пара на двоих.

А если вы однажды увидите в кофейне на углу чашку, поставленную странно - не по центру, а чуть сдвинутой в полосу света, - не поправляйте. Это не невнимательность. Это приглашение. Это по петербуруски «моё» становится «наше», если просто подождать.

- Пожалуйста, потише, - сказал он вверх.

- Я не шумлю, - ответил дождь, и голос его прошёл по ржавым трубам, как тепло. - Я подчёркиваю.

- Подчёркивайте мягче, у нас здесь гость, - произнёс Петербуржец. - Ему ещё предстоит нас полюбить.

- Любить - это как промокнуть, - задумался дождь. - Сначала не хочется, а потом уже даже красиво.

Мы двинулись дальше, и дождь сместился к краю, как вежливый зритель. На углу, где фонарь подпирал небо тонкой палкой, стояла бронзовая дама с неприлично внимательным взглядом. Она смотрела поверх людей, поверх зонтов - прямо туда, где у прохожих хранятся намерения и причины.

Петербуржец остановился, снял шляпу, которой у него, кажется, и не было, и слегка поклонился.

- Мадам, - сказал он почтительно. - Отпустите мальчика. Он к вам ещё вернётся, но сегодня - не ваш вечер.

- Я лишь примеряла на него наш вечерний серый, - звякнула она браслетом. - Идёт.

- Ему пока идёт дорога, - возразил Петербуржец. - Остальное примерите позже.

Дама вздохнула, и звук этот был похож на звон старинного браслета.

- Ему и вправду идёт дорога. Ступайте. И берегите дождь. Он у нас с характером.

На третьем дворе зазвучала тихая музыка: кто-то учился играть на кларнете и вечно промахивался мимо нот, но сами промахи точно попадали в настроение. Сфинксы на крышах, казалось, шевельнули плечами - лениво, как коты, которым обещали рассказать историю, но всё никак не начинали.

- А вы кто? - спросил я наконец. - Вы ведь не просто прохожий.

Петербуржец задумался.

- Родственник, - сказал он. - У города много родственников. Мы не владеем ключами. Мы просто знаем, когда дверь притворяется стеной. Иногда провожаем. Иногда возвращаем. Иногда не успеваем - и тогда остаётся только дождь.

- И легенды, - добавил я.

- Легенды - это когда память решает согласиться с выдумкой, - усмехнулся он. - У нас здесь вот так устроено.

Дальше дорога вдруг пошла под уклон, хотя улица была ровной. Просто шаги стали легче, и город, довольный, подложил под нас невидимый пандус. Петербуржец рассказал ещё одну историю - про булочную, где хлеб меняют на чужие сомнения; про трамвай, что останавливается не на остановке, а у нужной фразы; про жильца с шестого этажа, что каждую ночь поднимается к себе, и хотя там давно никого, лестница всё равно делает на повороте паузу из уважения.

Мы свернули в последнюю подворотню, и воздух стал гуще, как воздух над чашкой чая, про которую забыли. Впереди вспыхнула жёлтая арка, а за ней - гул, свет, нервная суета витрин.

- Невский, - сказал Петербуржец. - Пожалуйста. Не бойтесь его. Он шумный, но не злой.

Я обернулся поблагодарить - и, конечно, никого уже не было. Лишь на старой табуретке, под часами, показывающими «вчера», и крошечным навесом, где можно было на минуту спрятаться от дождя, лежал горячий пирожок, завёрнутый в квадрат серой газеты. На газетной полосе чёрной типографской краской было набрано: «Пропуск во внутреннее». Без даты и имени.

Я сунул пирожок в карман, а газету - подмышку. Дождь вернулся, но теперь он был не сверху и не вокруг. Он сопровождал, как музыка в трамвае, когда едешь ночью домой и не спешишь выходить, потому что ещё немного - и прозвучит любимое место.

К вечеру я понял важное: здесь дорогу прокладывают не ноги, а внимание. Задержишься дольше чем «можно» у статуи - она подумает, что ты для неё. Не поздороваешься с дождём - он задёрнет свою штору. Будешь говорить шёпотом - город услышит лучше.

Я дошёл до перекрёстка, где рекламные вывески спорили с сумерками, и остановился. Позади, в темноте дворов, где-то всё ещё елозил кларнет, борясь с собственной мелодией. Сфинксы - то ли лениво, то ли строго - смотрели с крыш, и глаза их, должно быть, были мокрыми, но не от дождя.

- Ну, - сказал Невский, - пойдём?

- Пойдём, - согласился я и шагнул.

В шуме, огнях и спешке я вдруг понял, почему здешним людям дорог не разум, а нечто другое - то, что не умещается в объяснения. Разум здесь годится, как шляпа: полезен, пока не мешает смотреть по сторонам. А всё остальное - это когда тебя ведут, потому что ты перестал быть против.

И где-то в глубине города, на лавочке у парадной, Петербуржец, ковырял перочинным ножом печёночный пирожок и ворчал в сторону бронзовой дамы:

- Опять шалишь, сестрица. Ему же ещё возвращаться.

- Зачем? Пусть остаётся. Он понравился городу. – кокетливо произнесла бронзовая дама, подмигивая дождю.

- Ну понравился он мне, да. Подловила, – хмыкнул Петербуржец – Если сможет, тогда останется. Мы тут не прогоняем даже тех, кто бежит.

А дама улыбалась резьбой по губам, дождь делал вид, что не подслушивает, и Невский, как порядочный родственник на семейном празднике, тихо подталкивал меня локтем: «Не стой в дверях где тесно, ведь тебе пора к своим».

Я пошёл в Бюро. В арке, где эхо живёт по прописке, висела табличка: «Мы не упрощаем - мы настраиваем. Обмен обязателен». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

- Забылся, - признался я. - Целый день переводил, а до главного не дошёл.

- Бывает, - кивнуло Бюро. - С вас - щепотка «быстренько», с нас - рабочий набор.

Я положил на край стола своё «быстренько» - тонкое, дрожащее как плохое оправдание. Бюро взвесило его на ладони и выдало мне комплект: картонную карточку «Потом = в нужный момент», тонкую стеклянную арку - «вход для тени», маленькое, но твёрдое  тире «на подмену» и белый билет «до дома» - на случай, если кому-то станет совсем шумно.

- Тут сложного нет, - сказало Бюро. - Переводите не слова, а намерения. Убирайте лишнюю суету, добавляйте оконный свет. Трамвай - ваш редактор, дождь - корректор.

Я вздохнул, замечая небольшое столпотворение, вызванное непониманием и вышел. Началась настоящая работа.

Первый клиент - турист в прозрачном дождевике:

- Где у вас центр?

- Там, где вас узнает свет, - перевёл я.

Он огляделся, увидел, как на мокрой плитке ему подмигнула полоска света, и пошёл туда - не к площади, а к себе.

Вторая - женщина у парадной, замершая перед надписью «посторонним вход воспрещён»:

- Мне к соседке с третьего, у неё чай стынет, но я стесняюсь.

- По-петербургски это звучит так: «Можно, если тихо», - перевёл я и приложил стеклянную арку к косяку. Дверь вздохнула и приоткрылась.

Третьи - кошки и собаки у парадной. Они делили одну Спорную Историю.

- Всё должно быть по-честному! - настаивали собаки.

- Всё должно быть не больно, - шипели кошки.

Я положил тире между «честно» и «сейчас», поставил кавычки вокруг «не больно». История перестала дрожать и спорить. Кошки и собаки поворчали и помирились, разбредаясь по дворам. Одни искать пропавшие ароматы и беречь сны, другие успокаивать крыши и уговаривать ночь.

Четвёртый - мост, который готовился к разводке:

- Опять по часам? - спросил ветер.

- Сегодня по людям, - перевёл я. - Сначала пусть разговоры закончатся, потом подъём начнётся.

Мост вздохнул как большой профессионал и согласился подождать.

Под вечер подтянулись сложные запросы.

- Переведи мой страх, - попросила девочка с косичкой. - Он говорит: «не получится».

- На городском это означает: «получится, но не сразу», - ответил я. – Возьми билет «до дома». На всякий случай.

Страх стал меньше, как булочка, которой поделились.

- Переведите мне дождь, - попросил мужчина у остановки. - Я слышу только «мокро».

- А он говорит «подчёркиваю», - перевёл я. - Просто просите его мягче.

Дождь и вправду подчеркнул ему сухую дорожку так, что ботинки перестали скользить.

- Переведите белые ночи, - прошептал фонарь, который боялся. - Я в них теряюсь.

- Они говорят: «я рядом, когда не нужен», - сказал я. - А ты отвечай: «а я - вход».

Фонарь зажёг ровный тёплый жёлтый свет - для того, чтобы его видели.

Я переводил и вдруг заметил: после удачного перевода люди начинали идти медленнее. Это и есть главный признак. Правильный перевод с петербуруского замедляет тебя до скорости смысла.

Поздно вечером я заглянул в «Отчаянную чайную». Хозяйка с руками-скобками налила мне «нечаянного» чаю - заваренного вопросом, а не кипятком.

- Ну как, - спросила она, - догнал своё?

- Догнал, - кивнул я. - На сегодня хватит.

- Отчёт не забудь, - напомнила Собака из-под стола, звякнув железным тире.

Дома я пришил к подкладке пальто новую крошечную пуговицу - «свет на вынос». Рядом с белым билетом «до дома» и стеклянной линеечкой. Никогда не знаешь, когда снова придётся переводить - не текст, а способ идти.

Если встретите меня на Невском или на тихом проспекте и вдруг понадобится перевод - просто скажите: «А теперь?». Я достану тире, пододвину подоконный свет, позову трамвайный колокольчик - и мы вместе переведём. Через дорогу, на счёт, картинку - зачем угодно. Но главное - с города на вас. Чтобы вы шли своим шагом и поняли, что вам только что сказали: «Ничего. Подождём. Это ваш вход».