Чудовище

Автор Sint3tico

Закончился очередной долгострой. Этот проект дался мне не с первой попытки, два раза начинала с нуля и много раз переделывала.
Сейчас я хочу поделать что-то попроще.

Размеры: химера в высоту с подставкой - 14,4 см, без учета подставки - 13,4 см. В длину по подставке - 20 см.
Вес статуэтки ≈ 360г.
Материалы: фанера, проволочный каркас, фольга, полимерная глина CosClay, полубусины, матовые акриловые краски, пастель, матовый и глянцевый лак.

Воняло от трупа знатно. Илхо как следует затянулся трубкой, чтоб хоть немного перебить сладковатый вкус мертвечины, липнущий к нёбу, и с мрачным предчувствием откинул покрывало.

Мальчишке было лет семь или восемь. Вот именно что – «было». Больше уже не исполнится. Посеревшее, странно размягчённое мясо так и сползало с костей – некстати вспомнились хорошо приготовленные бараньи рёбра. Всё, чему место у человека в животе и груди, вылезло наружу склизкими сизыми комками. Челюсть отвисла, и разинутый рот словно кричал без звука.

Илхо вгляделся в глаза мальчонки, мутно-белые, как у варёной рыбы. Спросил:

– Кто его так?

Вместе с ним всё это безобразие созерцал здоровенный краснорожий мужик – местный дохтур. Хотя какой уж там дохтур, с одного взгляда видно, что просто-напросто коновал, но мёртвое тело всё равно по негласному уговору принесли именно к нему.

– Пойдём, – дохтур кивком указал на люк в погреб. – Покажу чего.

Он сам пошёл первым, захватив чадящий фонарь. Илхо спустился следом.

На полу погреба валялся огромный, в рост человека, безглазый сом. На бледной шкуре засохли потёки слизи, длинные червяки усов спутались в клубки над широким губастым ртом. Растущие вместо плавников многопалые человеческие ладони, такие же белые, как и рыбья кожа, безвольно обмякли.

Брюхо сома было вспорото.

– Видал? – спросил дохтур. – Я когда малой был, во-от такого, – он показал длину ладони, – вытащить и то большое дело было.

Да уж. Такого огромного ползня Илхо не видел в жизни.

– В полях нашли, – сказал дохтур. – Он вперёд болота полз, не терпелось, видать. Вот и засох.

– Где сейчас граница? – спросил Илхо, зная, что ответ не обрадует.

– В Верхних Соснах учительшу надысь риада на дереве вздёрнула.

Верхние Сосны… Илхо бывал там однажды – давным-давно, ещё пешком под стол ходил. Вспомнились красные стволы, пахнущие смолой, жёлтая сухая земля, в которой, как вены в стариковских руках, бугрятся корни. И ещё – деревня на пригорке.

Паршиво.

Как остановить болото, если оно уже взбирается на холмы?

Не отводя глаз от мёртвого ползня, Илхо выбил трубку и тут же снова вынул кисет. Подумав, жестом предложил и дохтуру. Тот взял, молча кивнул в благодарность. Выудил из кармана кусок газеты, свернул самокрутку.

– Найдёшь мне провожатого до Чёртова Котла, – сказал Илхо.

Дохтур зашёлся кашлем. То ли шаманский табак оказался для него крепковат, то ли просьба гостя так его огорошила, что он аж дымом подавился. Илхо похлопал его по спине.

– Ты чего? – наконец выговорил дохтур, вытирая выступившие слёзы. – Сгинуть, что ли, захотел?

Илхо не ответил.

Сгинуть, не сгинуть, а живое болото уже доползло до Верхних Сосен. Это от Чёртова Котла – от бывших Хвощей – без малого двести вёрст. И кто знает, докуда оно дойдёт, если ничего не сделать.

– Мало, что ли, разных колдунов до тебя было? – сказал дохтур. – И солдаты с этими, как их, огнемётами уже ходили. Хоть бы один вернулся. Уезжать надо, всем. Вот и весь сказ.

Илхо развернулся обратно к лестнице.

– Хватит. Наездился. Двадцать лет дома не был. Так найдёшь? Или мне самому искать?

***

Илхо остался у дохтура на ночь. Тот постелил ему на лавке, задул фонарь. Стало темно, но не совсем: у дальних домов деревни над землёй плыли огоньки – ни дать ни взять заблудившиеся звёзды. Илхо подумал бы, что светляки, но их в этих краях отродясь не водилось.

– Огнецы лютуют, – сказал дохтур. – Совсем страх потеряли. Уже под самыми окнами, шельмы, бродят.

Утром он таки отыскал для Илхо провожатого – древнего деда, у которого голова тряслась от старости да от браги. Зубов у старика уже не было совсем, а мозгов – и того меньше. Илхо это было на руку – тот, кто ещё из ума не выжил, и шага бы не сделал к Чёртову Котлу. Наоборот: как ни рано Илхо двинулся в путь, а вокруг уже кипела работа – местные собирали пожитки, запрягали лошадей в возы. Правильно. Если в деревне уже объявились огнецы, значит, скоро подоспеет и само болото со всеми, кто там живёт.

Хотя «живёт» – это, конечно, сильно сказано.

Забравшись в старую – не иначе, ровесница хозяина – лодчонку, Илхо вынул из сумки особый уголёк. Не спрашивая разрешения, принялся чертить по бортам письмена. Для людей такие – просто узоры, от которых начинают болеть глаза, зато нечисть прочитает и не полезет.

– Так ты правда, что ль, шаман? – ухмыльнулся дед, отталкивая лодку от берега. – Я думал, вы уж перевелись.

Правильно думал. Скитаясь по свету, Илхо узнал, что их, шаманов, во всём огромном мире теперь разве только пара сотен наберётся.

– Кому сейчас шаманы нужны? – он равнодушно пожал плечами. – Время другое, старик.

– Время, время!.. – тот с досадой сплюнул в воду. – Не время, а дерьмо собачье! Эти, которые фабрику-то приехали строить, тоже всё про новое время говорили, а получилось что?!

А получился Чёртов Котёл.

Илхо молча кивнул, не подливая масла в огонь дедовой злости. Да-а, двадцать лет назад речи о новом веке и новой жизни околдовали многих. А потом… Потом прорвало плотину, и фабричное водохранилище ревущим потоком вырвалось на свободу.

Прямо на Хвощи.

Деревня, откуда Илхо с дедом отправились в путь, ещё пока стояла на сухом. По крутым берегам реки рос шиповник, с криком кружили над круглыми норками ласточки. Но чем дальше, тем ниже и мокрее становилась земля. Хоть на дворе и цвело иван-чайное лето, зелёные кусты и деревья постепенно сменялись голыми, как зимой. Без воды ничему живому не расти, а тут вон как – когда её стало слишком много, корни сгнили…

Через несколько часов пути вниз по реке её границы почти стёрлись – берега опустились совсем, поросли сплошным камышом. Берёзы и иссохшие жёлтые сосны стояли по пояс в воде, с веток петлями свисали нити клейкой белёсой слизи. Верный знак: значит, здесь обитают риады. Риады… Забавно – это ведь словечко из чужеземных легенд о добрых древесных девах. Там, вдали от родины, Илхо даже довелось свести знакомство с одной такой – зелёноволосой красавицей, живущей в старой оливе, а сказки про них он слыхал ещё ребёнком. Правда, его родному языку не нравилось, как звучит слово «дриада», вот первая буква и пропала, а сами риады…

Расскажи ребёнку про них сказку на ночь – так тот, пожалуй, и не уснёт.

Плоскодонная лодка скользила по течению, словно река несла её на ладони. Старик без умолку болтал о чём-то – даром, что без зубов, зато язык как помело. Илхо не слушал, но и помолчать его не просил. Ближе к Котлу деду всё чаще приходилось толкаться от дна шестом – лодка так и норовила носом уткнуться в торфяные кочки или застрять в осоке. Мимо проплывали рощи, сплошь затянутые паутиной слизи, верстовые столбы, целые покинутые деревни. Почерневшие от влаги дома стояли, как гробы. Колодезные журавли бестолково тянулись к небу.

Хотелось бы верить, что в этих избах, срубленных на века, покинутых раньше времени, хотя бы никого не осталось. Илхо не верил. Всегда есть те, кто не захочет расставаться с двором, построенным собственными руками, с могилами отца и деда. Всегда есть те, кто упрётся и скажет: «Здесь родился, здесь и умру». И умрёт. Потом, когда деревня почти опустеет, и огнецы поймут, что это теперь их земля, или любопытная риада заглянет на огонёк.

Где-то на полпути Илхо с дедом миновали машины военных. Боевые громадины стояли на широких гусеницах – видно, что солдатики пытались быть готовыми к болоту, да всё равно толку не вышло. Машины кренились на сторону, наполовину увязнув в топи; одна и вовсе перевернулась кверху брюхом, как огромный жук. Стальные корпуса были до дыр изъедены ржавчиной, словно лежали тут уже не один десяток лет, хотя дед рассказал, что на самом деле не прошло и года.

– Приезжали тут, – поведал он. – Офицерик такой весь гордый, мол, говорит, что это у вас тут за болото живое, может, вы ещё и с деревьями разговариваете, а каждый зверь в лесу вам доброго утра желает? Ну, показали им место, где риады рядком целую семью на сосенках повесили, от бати до младшего сыночка – по старшинству, значит. Семь человек. Ползней, опять же, в аршин. Ну, офицерик тогда побледнел маленько, побежал какие-то телеграммы отправлять, вот им этих и прислали, на самоходах-то. И ещё такие штуки: ранец за спиной, в руках труба, а из трубы огонь бьёт. Не бойтесь, говорит, сейчас зачистим местность. Ага, как же. Половину потом вообще не нашли, половина мёртвые. Офицерик уж не знаю, чего увидал, но сам, говорят, застрелился. Всё, больше не приезжали пока.

Илхо проводил взглядом поверженные машины. Опять гробы, только железные.

Возвращаясь в родные места, он кое-что случайно услышал, кое-что сам разузнал. В столицах, говорят, не верят в это, как его, сверхъестественное. Ну, растёт болото где-то у чёрта на куличках и растёт, пускай его. Никто бы и не почесался, но новые самоходы с огнемётами испытать была охота, вот сюда и отправили, в полевые, так сказать, условия. Испытали, записали итог: для прохождения болотной местности непригодны. Погибших солдат списали как утонувших в трясине, новых решили не посылать. Им там, из столиц-то, не видно, что здесь творится. Подумаешь, пастбище затопило, подумаешь, деревушку. Они там мировой политикой занимаются, им не до того.

Стоит ли их укорять, если даже здесь, где Чёртов Котёл прям под боком, много лет никто и ухом не вёл? Хотя оно и понятно. Это сейчас болото осмелело и ползёт день и ночь, верста за верстой. Раньше, первые лет десять, говорят, росло совсем понемножку, никто и не замечал. Это потом уже окрепло и пошло – всё быстрее, быстрее, быстрее. До Верхних, вон, Сосен – никак они из головы не идут…

Оно так всегда бывает. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится, а потом уже поздно.

Вечером, на закате, река кончилась. Растеклась торфяной лужей, уткнувшись в остатки леса – нагромождение голых серых стволов, с которых кора сошла, как кожа после ожога.

– Дальше сам, – сказал дед. – Если дорогу найдёшь.

– Найду, – спокойно ответил Илхо.

Ночевали в лодке – так было безопаснее всего, под охраной тайных письмен и бегущей воды. Илхо всё равно глаз не сомкнул – не спалось что-то. Утром, едва взошло солнце, он растолкал старика и спрыгнул в воду – сухой земли здесь всё равно не было, так и так намокнешь.

Над болотом вились пряди тумана. Вдалеке сквозь сизую дымку темнели края котловины. Чёртов Котёл – он ведь потому и котёл, что высокая местность здесь падает, почти отвесно, становясь сырой низиной. Когда-то давно – ещё не такой сырой, как сейчас, но сырой всё равно…

Старик, кряхтя, налёг на вёсла, отправляясь в обратный путь. Не оборачиваясь, Илхо долго слушал, как скрипят уключины, пока звук не стих совсем.

И как этот дряхлый дед справится с течением по пути назад? Догребёт ли? Впрочем, это уже его дело, не Илхо.

А у Илхо есть своё.

В который раз за эти дни он невольно потрогал ворот рубахи. Под ним прятались три ожерелья. Первое, из красной рябины – чтобы зла не видеть. Зло, с ним ведь как: если хочешь спрятаться, придётся и самому глаза закрыть. Ты на него не смотришь, оно – на тебя. Второе, из чёрного вороньего глаза – чтобы зла не чуять. Эти два оберега и провели их с дедом по реке так, что они не встретили по пути ни одной живой твари – только и видели, что следы. До поры до времени так было нужно – никому не попадаться на глаза. Иначе не дадут дойти до конца, до самого болотного сердца.

Третье ожерелье было самое важное. Белое, из хрупких птичьих костей – чтобы себя не забыть.

Илхо не спеша достал кисет – не тот, что давал дохтуру, другой. Табачок из этого он бы никому не предложил. Если на то пошло, Илхо бы его и сам не курил, да вот нужно порой для дела. Он набил трубку, разжёг, затянулся, кривясь от жгучего горького вкуса. Потом он останется во рту на весь день, но тут ничего не попишешь.

Илхо выдохнул голубой дым, и тот, как живой, змейкой потянулся вперёд, выискивая дорожку среди чёрной воды и упавших стволов. С трубкой в зубах, Илхо двинулся следом.

Дым никогда не подводил – он знал, куда хозяину нужно, и находил надёжные места, чтобы поставить ногу и не увязнуть. Шаг за шагом, это был медленный, трудный путь, но Илхо не спешил. Силы у него были, припасы на пару дней – тоже, главное – идти, а дальше…

О том, что дальше, он будет думать, когда дойдёт.

Илхо знал, что на самом деле вокруг кишмя кишат болотные жители. Под сенью мёртвого леса наверняка даже днём бродят огнецы, риады – вон сколько на деревьях их слизи – качаются на ветвях, свесив до самой воды длинные спутанные волосы. Может быть, Илхо, сам того не зная, задевает чёрные космы лицом. На моховых кочках тут и там виднелись отпечатки многопалых рук – следы ползней, которые волоком тащат свои белые скользкие тела. Красное и чёрное ожерелья проводили Илхо мимо паучьих гнёзд, многоглазых рыб, зарослей грибов-ладоней, которые иначе схватили бы его за лодыжки, норовя утопить и вырасти на его теле. Илхо ничего этого не видел, но чувствовал, что они рядом – в конце концов, на то он и шаман.

К концу дня он ясно ощущал, что обитатели болота начали медленно сползаться к нему со всех концов.

Он знал, что так будет. Чем глубже в чрево Котла, тем меньше проку от оберегов. Здешние твари пока точно не знают, кто их гость, но чуют, чуют, и искушение так и манит. Сюда наверняка уже много лет не ступала нога человека – до чего же им хочется его схватить. Разорвать в клочья, утянуть в трясину, утопить, сожрать.

Илхо выбил трубку на ночь, до поры до времени отпуская путеводный дым отдохнуть. Поспал час или два в развилке старой сосны, где было поменьше риадьей слизи. Потом продолжил путь.

К закату следующего дня он дошёл.

Двадцать лет прошло, за такой срок многое можно забыть, а вот старую ольху Илхо узнал сразу. Не было в ней ничего такого, но он увидел её – и понял, что рисунок её корявых ветвей словно ножом вырезан где-то там, в сердце. Когда Хвощи смыло с лица земли взбесившейся волной, верхушка дерева сломалась, но Илхо всё равно не спутал бы его ни с каким другим.

Бабка привязывала к ольхе верёвку, на которой сушила бельё. Сколько раз его, Илхо, маленькие детские портки висели тут на ветру?

От бабкиного дома не осталось почти ничего, но несколько почерневших брёвен, торчащих из болотной жижи, как гнилые зубы, хранили о нём память. Память самого Илхо тут же достроила остальное: покосившийся курятник, резной конёк на крыше, рассечённый трещиной от старости. Низенькое крыльцо.

Бабка говорила:

– Шаман? Какой ещё шаман? Дурак ты, а не шаман! Пошёл бы лучше работать. Вон, на завод хоть попросись! Там, говорят, сделают вроде мельницы водяной, только больше в десять раз. Она им будет шестерёнки крутить, никакого угля не надо. Вишь, что люди-то придумали? А ты до сих пор в сказки дремучие веришь!..

Илхо медленно шёл вперёд, раздвигая заросли жирного болотного хвоща. Здесь его всегда было много, потому деревушку и называли Хвощи – без затей. Он и не думал, что помнит всё так хорошо. Воспоминания возводили на его пути призраки домов, сараев, колодцев. Эхом умершего прошлого слышались мычание, лай дворовых собак, крик петуха… И смех.

– Илхо! Илхо-шаман! – зубоскалили деревенские девчонки. – А нашамань мне жениха хорошего! Только чур не такого, как ты!

Им было всё равно, что он видит и слышит то, чего не дано слышать и видеть другим. Что духи травы и ручьёв лопочут ему на ухо своим детским, бессмысленным языком, что тени бесчисленных предков и потомков навещают его во сне. Открывают старые тайны, которые за древностью лет уже никому не могут помочь или навредить, говорят о том, что случится через век, или два, или десять.

Илхо-шаман. Илхо-дурак. Вот и всё.

Где-то там, под ногами, под водой и илом, наверняка до сих пор валялись черепки горшков, в которых за миг до беды варилась каша. Гнили узорные косынки, которые девушки вышивали себе в приданое, не зная, что замуж уже не выйдут.

Всё случилось в день, когда Илхо позвал белокосую красавицу Аннели замуж.

Позвал всерьёз, не шутя, потому что понял: без неё – хоть сразу в могилу. Не мог ни есть, ни спать, даже бабку, ругающуюся «лодырем» и «недоумком», почти не слышал. Маялся, маялся, наконец набрался смелости – надел лучшую красную рубаху и пошёл свататься.

Аннели не сказала «нет».

Она рассмеялась.

Хохотала так, что дышать не могла, только руками махала, пытаясь выговорить хоть слово и снова захлёбываясь смехом. Словно в жизни не слышала шутки забавнее.

Илхо тогда взяла такая обида, от которой ни заплакать, ни закричать. Костью застряла в горле – хоть на стенку лезь.

И тогда, в тот день. Он решил.

Старик лодочник… Да что там, не он один – вообще все винили в гибели Хвощей фабрику, которую построили там, наверху. По крутому склону испокон веков бежала речка, так её перекрыли, построили плотину и – в Хвощах слов-то таких не знали – водохранилище. Набрали, то есть, огромное озеро воды и потихоньку её выпускали. Вода крутила колёса, колёса двигали станки, распиливающие брёвна на доски. Все, кто на фабрике работал, или хотя бы видел её вблизи, удивлялись да восхищались: как, мол, придумано здорово, машины всё сами делают, не надо больше спину ломать. Знай, сиди, поплёвывай да на кнопки нажимай.

А потом плотину прорвало, и что случилось дальше, известно каждой собаке.

Вот только всё было не так.

Илхо хорошо обдумал свою затею, взвесил каждый шажок. Шаманы – не знахари, чтобы возится с травками, но у бабки как раз был пузырёк снадобья, которое она пила, когда боль в костях не давала уснуть. Илхо развёл снотворное зелье в бутылке браги – весь пузырёк вылил, чтобы наверняка.

Дальше пришлось побыть лицедеем. Дождаться подходящей ночи, взобраться наверх к фабрике. Человек, которому выпало сегодня дежурить, сидел перед своим столом с кучей разных рычагов и кнопок, зевал от скуки. Где-то там ещё ходил сторож, следящий, чтобы ничего не украли, но места тут были спокойные, народ – совестливый, так что и охраняли фабрику без большого усердия.

Илхо сказал ночному дежурному, что ходил в лес к священному дубу, а потом стало темно, и он заплутал. Дежурный поверил охотно – все в округе знали про смешного дурака шамана. И выпить с Илхо на пару его долго уговаривать не пришлось – всё лучше, чем маяться в одиночестве до рассвета. С полстакана ведь ничего не будет, правда?

Илхо надеялся, что дежурный уснёт, но, похоже, переборщил с зельем. Ему потом часто снилось, как бедняга бьётся в корчах, истекая пеной изо рта. Но тогда, той ночью, Илхо было всё равно. Одним больше, одним меньше.

Пришлось перепробовать чуть ли не все рычаги, пока он не нашёл нужный. Тот, что открывал плотину.

Обычно её приоткрывали совсем чуть-чуть, чтобы сбросить излишек, но Илхо выжал рычаг до упора. Уже потом он узнал, что водяной поток, выпущенный на волю, полностью разворотил своим напором раздвижные створки

В своей жизни Илхо слышал много разного. То, как духи мёртвых людей признавались ему в страшных грехах. То, как кричал от жутких видений его полоумный дядька, старый шаман из Верхних Сосен, который потом умер, вырвав собственные глаза. Уже позже, вдали от дома – стоны умирающих от чумы, вой матери над ребёнком, разорванным зверями.

Но, видит небо, за всю жизнь Илхо не слышал звука страшнее, чем тот, с которым вода хлынула вниз.

Той ночью Хвощи смыло с лица земли. Выживших не было. Все они погибли во сне – или, может, успели проснуться и понять. Кто знает? Точно не Илхо.

Когда рассвело, он долго стоял и смотрел вниз. Там было как будто озеро – только верхушки деревьев торчали из воды.

Кое-кто из фабричных жил там же, в Хвощах, но большинство – в бараках около фабрики. Конечно, они все сбежались – кричали, гудели, решали, что делать. Искали виноватых, куда без этого. Илхо было не до того. Он ещё не закончил.

Он три дня не пил, ждал, пока горло пересохнет, как печная труба. Потом ещё три дня лежал, уткнувшись лбом в землю – посылал ей свою жажду. Сам на грани беспамятства, повторял ей одно: «пить, пить, пить…». Земля услышала: к исходу шестого дня она жадно впитала лишнюю воду.

Илхо не нужно было озеро. Ему нужно было болото.

Илхо помнил того себя. Тощего, молодого, безмозглого. Озлобленного на весь мир.

Они все были правы: он дурак. Только дурак решит без разбора наказать смертью правых и виноватых.

Тогда он думал: раз они не верят в шаманов, пускай сами сделают его самым могучим шаманом на свете. Твари, рождённые болотом, будут покорны тому, кто это болото создал. Подумать только: он, Илхо – и орды нечисти, подчинённые каждому его слову.

Вот тогда-то и посмотрим, что это за новый век, которому шаманы не нужны.

Труднее всего было ждать. Болоту требовалось время, чтобы переделать тела утопленников на свой лад. Илхо целое лето скитался по лесам, ловил силками птицу, жевал грибы. Показаться на глаза людям он не смел. Тешил себя мыслью, как выйдет к ним победителем – потом, позже, уже не один, а во главе своей армии чудовищ.

Когда он наконец почувствовал, что пора, Илхо с колотящимся сердцем вернулся туда, где были Хвощи. В место, которое люди отныне называли Чёртовым Котлом.

Там он увидел тех, кого создал.

По колено в воде, Илхо остановился у каменной церквушки, почти целой. Закрыл глаза.

Тогда, давно, он посмотрел на дело своих рук – и отшатнулся. Глупый мальчишка Илхо мог сколько угодно воображать себя господином болота – ему не хватило сил вынести отвращение, стыд и ужас.

Может, болотные твари, вышедшие его встретить, правда подчинились бы его приказу. Но он не приказывал.

Он бежал.

Бежал и не останавливался двадцать лет, пока наконец не понял, что от себя всё равно никуда не деться.

Сейчас, годы спустя, Илхо не стал хорошим. Не стал сильным, не стал мудрым. Он, в общем-то, просто стал старше. А ещё понял одну вещь.

Ему не будет покоя. Он не сможет жить, не сможет умереть, не сможет дальше носить своё тело и свою душу, если оставит всё, как есть.

Ему пришлось обойти полмира только затем, чтобы собраться с духом вернуться назад.

Он убил не только Хвощи. Он убил ещё и мальчика, проглоченного ползнем, семью, повешенную риадами на деревьях, сожранных болотом солдат. Кто знает, сколько их было? Несчастных, погибших по вине его детей?

Илхо знал, что ему ничего не исправить. Он совершил то, что совершил, он убийца и им останется. И всё-таки, всё-таки, он мог сделать хоть что-то, чтобы быть достойным не только презрения. А даже если и не быть… Всё равно.

Он должен.

Не открывая глаз, Илхо нащупал на шее ожерелье из красных сморщенных ягод. Дёрнул, разрывая шнур – рябинки дождём посыпались в воду. Уже не соберёшь, даже если захочешь. Потом порвал чёрное ожерелье из вороньего глаза.

Чтобы зла не видеть. Чтобы зла не чуять. Без этих оберегов ему ни за что было бы не зайти вглубь болот – не хватило бы храбрости. Илхо знал себя лучше всех – он бы точно струсил. Повернул назад, последовал совету дохтура уезжать подальше, малодушно утешая себя, что болото ведь не захватит весь мир. А если и захватит, то на его, Илхо, век времени ещё хватает.

Теперь, когда он здесь, пути назад уже нет.

Илхо открыл глаза.

Они были повсюду. Обступали его со всех сторон. Риады, свисающие с деревьев своими расплывшимися, полужидкими склизкими тушами, тянули к Илхо длинные руки с семью локтями; их волосы спадали до земли, закрывая белые лица и дыры выгнивших глаз. Ползни белыми брёвнами толкались под водой, норовили подплыть поближе и ткнуться рылом в колени. Грибы-ладони, растущие из воды и трухлявых древесных стволов, слепо ощупывали штанины Илхо, капюшон его куртки, сумку за спиной. Поодаль, прячась в тенях от рыжего закатного солнца, сверкали глазами безликие детские тени – огнецы, норовящие заманить в трясину. Что-то огромное со стоном ворочалось в пустой мёртвой церкви.

Все они когда-то были людьми. Или нет – то, что делало их людьми, давно уже было далеко. Осталась только плоть, слепленная во что-то новое, твари, созданные из смерти и болотной жижи.

Им, Илхо, созданные.

Болото росло не просто так. Оно искало. Искало его – неверного создателя, трусливого отца, повелителя, преступника, всё сразу.

Теперь, когда он здесь, болоту больше не придётся пожирать всё, что встретится на пути.

– Вот он я, – вслух сказал Илхо. – Я пришёл. Пришёл насовсем.

Они все двинулись одновременно, так быстро, что Илхо почти не успел понять. Грибы-ладони вцепились в его одежду, руки риад сомкнулись, заключая Илхо в тюрьму объятий, и он ухнул вниз.

Он ещё успел подумать: а ведь никто не знает, как далеко это болото успело прорасти вглубь – а потом вода сомкнулась над его головой.

Они тащили его под воду и под землю, на глубину, такую глубину, которой здесь неоткуда было взяться. Чёрная торфяная жижа заливалась Илхо в глаза, в уши, в горло; когда она наполнила лёгкие, он понял, что больше никогда не увидит солнца.

Но он не умер.

Болото принадлежало ему ровно настолько, насколько он принадлежал болоту. Илхо сказал, что пришёл насовсем, и не солгал.

У него на шее остался последний оберег: хрупкое ожерелье из пустотелых птичьих костей. Самое важное из трёх. Чтоб себя не забыть.

Ему никак нельзя было забывать. Не было права сбежать ни в смерть, ни в безумие. Илхо знал, что должен остаться. Сдерживать то, чему дал жизнь. Тогда, двадцать лет назад, он не ошибся в одном: болотные твари подчинялись не то что одному его слову – одной его мысли.

Не было никого на свете, кто мог бы держать болото в узде. Только он.

Илхо не мог шевельнуться, не мог вдохнуть. Глаза остались при нём, но не видели ничего. Там, наверху, могли проходить дни и ночи, месяцы, годы. Могли сбываться и не сбываться нашёптанные духами из его снов предсказания о том, что случится через век, или два, или десять.

Илхо было уже всё равно.

Чёртов Котёл наконец забрал его себе.

Начало Изнутри (1/2)

Запах… Этот запах сводил его с ума! Запах появлялся, когда кто-нибудь боялся, а сейчас, чувствовал он, это чувство пробуждается. Люди находят своих мертвых сородичей – и начинают бояться. Не знают, чего именно, - и не могут себе представить опасность, которой действительно нужно избегать всеми силами. Но как ее избежать? Нет, это невозможно! Только не сейчас, когда он, наконец, почувствовал в себе силу. Вот ведь парадокс: чтобы набрать ее, нужны были жертвы – а чтобы появились жертвы, нужна была сила. Но людская ненависть, злость, жестокость подпитывали резервы, и теперь он мог с легкостью их опорожнить, чтобы добиться своего.

Чего?

Утоления жажды! Той, что мучила его все эти годы! Запертый в недостаточно функциональном теле долгие годы, вынужденный примиряться с его эмоциями и проблемами и, что самое отвратительное, ждать, теперь он мог нестись вперед, дабы вкусить плоды истекающих соком душ. Не тело было нужно ему – пусть их глодают низшие, пускай падальщики пожирают ходячие трупы! Нет! Ему требовалось нечто, заряженное энергией под завязку и пропитанное свободой и возможностями, как торт – ромом. Их-то он и выпьет, а после, переварив, превратит в эликсир, который будет поддерживать изнутри жизнь его настоящего воплощения.

Неожиданно он вспомнил, как очутился в этом мире, вспомнил воина, вставшего у него на пути и оказавшегося сильнее… Больше этого не повторится! Он станет сильнее, он завоюет этот город, превратив его в кладбище, в безжизненную индустриальную пустыню, а затем настанет очередь всего этого мира. Мирка, энергетику которого тратят совершенно неразумно бессмысленные существа. К чему все терзания, все попытки и многочисленные ошибки? Война – вот что кормит таких, как он! А он уже почти забыл, что когда-то был не один, давным-давно, в своем настоящем воплощении у себя на родине, среди родственных ему, голодных и свирепых. Но потом настало время отправляться в путь, и он, сменив обличье, прыгнул в пространственно-временную прореху…

Его носило по мирам, описать которые невозможно словами. Он примерил сотни имен и принял сотни форм. И он уже никогда больше не был самим собой. Он забыл силу, вливающуюся в каждую частичку тела, забыл, каково это – иметь тело, из памяти стерлись воспоминания о планете, на которой он родился и которая вскормила его. Напитала той самой силой, дала возможность отправиться на завоевание новых территорий. Но теперь он вспоминал это – с каждой секундой перед его глазами всплывали все новые и новые образы прошлого. Он даже вспомнил отца и мать и то, как пожирал их тела, выпивал их энергию – все согласно ритуалу, такому же древнему, как само время.

Забытое возвращалось – и несло с собой старые способности. И нашептывало: давай… прыгай… оскаливай… рви и убивай… завоевывай!.. И он, не противясь призрачному гласу, понесся вперед, навстречу гибели этого мира и собственному триумфу.

Первым, кто встретился Ивану Ивановичу, был грузчик дядя Паша. Они случайно столкнулись у входа в подъезд. Просто дяде Паше не повезло…

- Извините, – не поднимая глаз, задумавшийся о чем-то своем, мускулистый мужчина в потрепанной одежде прошел мимо Ивана Ивановича.

Тот повернулся ему вслед, не говоря ни слова.

Красные глаза полыхали злобой… Жвала жадно клацали… Белесые нити полетели вперед…

Человек-мушка, запутавшийся в паутине, пытался выбраться, еще сильнее увязая в липкой массе. Рывок… еще рывок… Нити не отпускали.

А потом Иван Иванович куда-то делся, и на его месте появился паук. Прыжок. Существо схватило жвалами руку и сильно дернуло. С хрустом переломилась кость. Кровь обагрила тротуар. Жертва истошно заорала и забилась в припадке.

Боль… боль… боль!..

Паук продолжал терзать человека, пока тот не превратился из живого организма в истекающий кровью труп. Выпитая энергия разлилась по мохнатому телу. Высоко вздернутая паучья голова устремила взгляд к небесам, туда, откуда падала, подобная нитям кукловода, сверкающая на солнце паутина. Она обретала материальность.

Он сам обретал материальность, проступал на фоне мира. И он хотел, безумно желал стать тем кукловодом, кто будет дергать за призрачные нити, ведя игрушки к пыльному сундуку забытья и забвения. Но прежде – он возьмет их души!..

Петруша отступал назад, пока не уперся в бордюр, тянувшийся от подъезда к подъезду. Мозг отказывался верить в происходящее, все плыло перед глазами, но что-то другое, какое-то подспудное чувство, некая иррациональная уверенность говорила: ты должен смотреть. И не только смотреть… Он должен был что-то предпринять, он обязан был сделать что-то!

Противопоставить себя, стеснительного, нерешительного маленького мальчика, многоногой громадине, бравшей силы из иных реальностей? Но как? Возможно ли это?.. Что он может против него сделать?!

Далекая родина откликнулась на его зов! Желание поскорее заполучить этот мир стало невыносимым. Надо действовать!

И паук, бросив между реальностями недопитую, захлебывающуюся кровью жертву, устремился в небо. Он полз по паутине, взирая на раскинувшийся внизу город. Остановился на высоте нескольких километров. Вдохнул глубже и раскрыл пасть от удовольствия.

Неощутимый поток энергии, почувствовав его призыв, взлетел к облакам, обволок, окружил тело – и начал вливаться в живот, который засветился изнутри, так, что можно было разглядеть внутренности.

Паук зажмурился от удовольствия.

А внизу, тем временем, творилось нечто сумасшедшее. По городу словно пронеслась неведомая эпидемия, разрушающая все одним своим тлетворным прикосновением. Неизвестно от чего, как и почему люди вдруг начали терять сознание.

Падали, ударяясь головами об углы столов…

Перевешивались через перила, вываливаясь с балконов…

Хватались за разрываемые инфарктами сердца…

Теряли управление автомобилями и врезались в автобусы…

Ранились, калечились, умирали… Многие умирали…

Энергия возрастала с каждым новым случаем, ее сине-белый цвет становился все интенсивнее, а паук все явственнее «отображался» на холсте реальности.

Но этого было мало! Мало!..

Скоро люди поднимут панику. Начнутся репортажи о мертвом городе, а потом и о мировом бедствии. Вокруг будут стоять гвалт, ор, шум и неразбериха. Эта волна захлестнет всю планету. Но так даже лучше: при необдуманных, спонтанных поступках, при панике выделяется куда больше так нужной ему негативной энергии. Люди получат свою Третью Мировую войну – войну, которую они проиграют, даже не начав…

Он закрыл глаза и отдался на волю происходящему. И он – мечтал. А ведь думал, что забыл, каково это…

Петруша почувствовал тошноту. Что-то скрутило кишки. Голова была словно чужая. Он испугался, что потеряет сознание – как те, кого он видел, другим, не обычным зрением. И правда ли видел? Происходило ли все на самом деле, или это его фантазии?

Он огляделся и замер от страха: десятки людей валялись на дорогах, тряся конечностями в судорогах. И из них, как из проткнутых пакетов – молоко, выливались жизненные силы. Бело-синие реки, речушки и ручейки.

Петруша бросился было на помощь умирающим, но потом вдруг остановился и поднял глаза к небу. Энергетический поток, похожий на водопад, лился – но не сверху вниз, а от земли к небесами. Туда, где…

…зажмурив алчные красные глаза, дремал в паутине виновник всех бед.

Кто-то подполз к Петруше и схватил его за ногу – мальчик запомнил только растрепанные волосы да ничего не выражающие темные глаза.

- Помоги-и мне… мальчик… помоги мне-э…

Петруша в испуге отшатнулся.

Погибающий мужчина протянул к нему руку.

Мальчик закрыл глаза и на секунду представил, что его здесь нет, что он где-то в совсем другом месте и все уже закончилось. Он знал: это не так. И внутренний голос говорил ему, подстегивал, упрашивал, увещевал: «Борись! Не сдавайся! Победи его!»

- Ради нас! – вливались в уши хриплые, полные страданий и смерти голоса людей. – Ради всех нас! Ради себя! Ради этой зелено-голубой планеты!..

Паук открыл глаза, когда почувствовал, что течение потока ослабевает. Но с чего вдруг? Он же полностью контролирует ситуацию…

А Петруша распахнул веки, едва ног коснулось странное ощущение нетвердости, ненадежности. Затем это чувство расползлось по всему телу, как только он понял, что висит в воздухе, в нескольких километрах над землей. Но мальчику было не холодно, а наоборот, жарко, так жарко, что хотелось немедля встать под ледяной душ.

Паук уставился на Петрушу глазами цвета крови и прорычал:

- Маленькая мразь! И здесь то же самое!!! – Он был еще во власти неги, а потому не сумел аккумулировать свои силы, привести их боевую готовность. – Убирайся, человеческий выкидыш! Мерзкий лилипут! Чертов ублюдок!..

Ругательства переполняли мозг, лишали воли. Ненависть паука подавляла мальчика и заставляла отступать.

- Червяк безродный! – продолжал наседать, не двигаясь, разрушитель и завоеватель миров. Он и тут не выдержал, решил показать свою власть, мощь, превосходство: – Что ты можешь мне сделать?! Мне, тому, кто своих родителей сожрал еще маленьким! Да я и твоих не пощадил! Помнишь авиакатастрофу? О, страха и гибели тех людей, переживаний их родных и близких мне хватило, чтобы оклематься в этом жалком мирке. Чтобы создать тело Ивана Ивановича. А потом пришлось ждать годы, пока концентрация пороков и зла в вашем мире наполнит мои резервы, чтобы я смог… победить!

Петруша во все глаза смотрел на паука, и во взгляде его не было страха. И даже прежней боли от потери таких дорогих ему людей не осталось. Сохранился лишь праведный гнев. Оборотная сторона ярости – положительная, а не отрицательная.

Стало невыносимо душно…

- Я никогда тебе этого не прощу! – обливаясь слезами, выкрикнул Петруша.

- А мне и не нужно твое прощение, щенок! Поганый ублюдок! Гном ссаный! Шут гороховый!..

- Нет, я не шут! Не шут!! Не шут!!!

Паук уставился на мальчика – изумленный, пораженный. А Петруша ринулся вперед. Существо подняло лапу, хотело остановить ребенка, но тот увернулся и – взмыл вверх.

- Нет, не трогай! – полный ужаса глас паука разнесся под облаками.

Но Петруша уже рвал блестящие на солнце белесые нити. Нагревал их, окутанный туманным бело-красным сиянием, облаком энергии, которой было тесно внутри тела и которая распространялась за его пределы. Он мчался быстрее птицы, а нити лопались. Одна за другой. Щелк! Щелк! Щелк! Они разрывались с неприятным треском от жара, наполнившего внутреннее «я» мальчика, жгучее, решительное, смелое «я» - не в пример тому, какое видели в нем окружающие.

Он почти не осознавал происходящее. В голове вертелась мысль: «Я не шут, я вам не шут!..» И все будто бы затенялось, оставалось как бы по ту сторону метавшейся по застенкам сознания мысли.

Петруша запутался в паутине. Нити прилипли к одежде, но мальчик не обращал на это внимания. Он летел дальше, с каждым щелчком, как от листа бумаги, отрывая новые кусочки от надежды врага.

Паук извивался, пытался подтянуться на паутине, но перенасыщенное энергией тело было непослушным. Чудовище неуклюже, неловко перебирало конечностями, повиснув на последней нити.

А потом порвалась и она. Пуповина была перерезана, а вместе с ней – отсечены желания, способности, устремления паука – и, в конце концов, его бытие. Ничто больше не держало его в этом небе и этом мире…

То ли в полном безмолвии, то ли под аккомпанемент оглушительного крика – Петруша не запомнил – паук низвергся вниз. Километры воздушного пространства остались позади, и обретший физическое воплощение пришелец из иных миров встретился с не менее материальной землей. Звук удара разнесся по всей округе, а тело мертвого, побежденного врага разлетелось по ней омерзительными ошметками.

Петруша тяжело дышал. Сердце билось в безумном ритме. Малыш снова закрыл глаза – и через мгновение очутился у своего дома. Обессиленный, измотанный, он не мог больше бороться со слабостью и, потеряв сознание, осел на асфальт.

«Но паука нет… больше нет… а значит, я могу… отдохнуть», - сверкнула напоследок звездочка-мысль.

И все объял мрак.

Но перед этим бывший скоморох услышал в отдалении веселый звук шутовских бубенцов. А может быть, ему только показалось…

Бабка с дедом старались говорить как можно тише, но до Петруши все-таки доносились их приглушенные голоса:

- Наверняка врут все про магнитные бури, не бывает таких сильных бурь – это точно американцы новое оружие на нас испытывали! А может, вообще – пришельцы из космоса.

- Ты совсем из ума выжил, параноик старый, что это за оружие такое, от которого все просто так помирают?!

- А такое! Оно магнитное поле во много раз усиливает! Потому наши власти и решили, что это магнитная буря была…

- Ерунду говоришь, в природе еще и похлеще штуки бывают. Может, это вообще конец света скоро, вот такие катаклизмы и происходят! Откуда, спрашивается, взялись эти ошмётки на улицах?

- Да морок на нас враги навели!

- А слизь-то вся эта, куски тела, та липкая хреновина? Они же были самые что ни на есть натуральные!

- Может, американцы те же или ещё кто монстра какого-нибудь вывели – мутанта, по-ихнему. Скрестили человека с… не знаю… с пауком каким гигантским или ещё кем. Перевозили его, а он возьми да и выпади из самолёта.

- И кто тут из ума выжил?!

- Тише, тише, Петрушу разбудишь! Он и так едва не умер из-за твоих пришельцев!

- Ладно, молчу…

Голоса и шарканье стариков затихли за дверью. Петруша натянул одеяло на голову и снова стал погружаться в сон – спокойный и счастливый, без кошмаров. Уже выпадая из реальности, он улыбнулся, вспомнив спор бабки с дедом. Он-то знал, что произошло на самом деле. Знал, что в каждой из реальностей есть такие жители, как он, - кажущиеся всем слабыми и беззащитными, но способные бороться с покушающимися на нее хищниками вроде того паука. Бороться и победить. Как своих обидчиков, которым он больше не даст спуску… никогда…

Продолжая улыбаться и ощущая давно забытое тепло жизни, мальчик не заметил, как заснул.

Сознание вернулось, и глаза зажглись. Он покрутил головой, осматриваясь. Странный пустынный пейзаж распростерся на многие километры вокруг – странный после всех этих домов и построек. Здесь не было ничего: только темно-оранжевые скалы и светло-оранжевая земля. Что же, он освоится и в этом мире – не впервой ему приспосабливаться. Главное, не спешить. Пройдет время, и он наберется сил. Не может быть, чтобы тут не было зла, - оно есть везде, надо лишь уметь искать.

Он повел конечностью. Щелкнул мандибулами. В таком теле ему еще не приходилось бывать… Ну да хватит размышлений – надо идти вперед, искать разумную жизнь, ведь где она, там и зло. Путешествуя по обжитым частям вселенной, он увидел и понял многое, в том числе и это. Как хорошо, что такие, как он, существуют лишь в населенных мирах! Он не мог не оценить задумку реальности.

«Иногда, чтобы победить, приходится умереть», - подумалось ему. Он знал эту истину, и теперь следовало воплотить ее в жизнь.

Огромное насекомое, похожее на муравья, быстро передвигая тонкими лапами, побежало к ближайшей скале. Ярко-красные, налитые кровью, алчущие смертей и разрушений глаза злобно смотрели на новый мир, предрекая ему кончину – быструю и скорую. А что есть мир? Для него – лишь очередное поле брани. И он был готов к новому бою…

В соавторстве с Татьяной Минасян и Александром Голиковым

- Что, на работу собрался, импотент вшивый?

Иван Иванович обернулся и посмотрел на толстую, обрюзгшую морду, похожую на рыло жирной свиньи, за которой никогда не ухаживали хозяева. На бочкообразное, студенистое тело. Открылся огромный рот, из которого жутко воняло. Женщине было сложно подняться с кровати, чтобы почистить зубы, так что по утрам Ивану Ивановичу приходилось самому выскребать остатки пищи с гнилых обрубков. А потом умывать супругу, вытирать и сбрызгивать парфюмом. Этот запах подходил благоверной Ивана Ивановича так же, как вшивой дворняге – кабриолет.

Существо, только отдаленно напоминавшее человека, передвигалось по коридору, опираясь на стены. Сахарный диабет, гипертония, недержание и другие болячки, которых внутри огромного тела скопился целый взвод, пожирали его изнутри.

- Стоять, урод! – снова захрюкало, зарычало и засопело. – Куда собрался? А кто будет меня умывать?

Мертвая надежда не встретиться утром с женой разлагалась в мозгу, загрязняя его трупными выделениями. Однако в безразличных, словно стеклянных, глазах Ивана Ивановича не было ни мысли, ни чувства. Уже по-осеннему одетый, он просто стоял посреди комнаты и смотрел на чудовище, с которым когда-то связал свою жизнь, - смотрел безропотно, но и бесстрашно. Создавалось впечатление, что ему все равно.

- Чего стал, как статуя? – Женщина добавила матерную рифму и сплюнула на пол. – Ну, че уставился на меня своим стоячим болотом?! – Женщина подошла-подползла ближе и ткнула пальцем мужу в глаз.

Тот отшатнулся, но взгляда не отвел. Супруга продолжала хрипеть. Шумно сглотнула мокроту. Как же эти проклятые, похожие на черные льдинки лупешки выводили ее из себя!..

- Почему ты вчера не помыл посуду?! – заорала она.

Иван Иванович не двигался и по-прежнему не произносил ни слова.

- Мне из тебя каленым железом надо слова тянуть, олух? Так будь уверен, я его применю! Где ты шатался до поздней ночи?

Молчание.

Злоба уже стала гневом, а теперь переходила в безотчетную ярость. Лицо женщины покраснело, изо рта брызгала слюна, отвратительный запах нечищеных зубов становился невыносимым.

- Я тебя спрашиваю! Где ты был?! Снова у этой сучки Ленки? Отвечай!

Она начала трястись всем телом.

Наконец, раздался голос Ивана Ивановича – как пересыпающийся из ладони на землю песок. Как шуршащий на ветру целлофановый пакет. Такой же невыразительный, блеклый, бесцветный:

- Марго, мне пора.

Он прошел мимо жены, боком, стараясь не задеть ее. Супруга посмотрела вслед удаляющейся фигуре.

- И это все, что ты можешь сказать? Моллюск поганый! Ты всю жизнь был бесхребетным и им же останешься!

- Пока, Марго.

- И трахаешься ты, как педик! – бросила она ему вслед, так громко, чтобы услышали соседи.

Ни слова в ответ.

Женщина с ненавистью оглушительно хлопнула дверью.

Иван Иванович вышел в промозглую осень. И едва ли не впервые за сегодняшний день в голове его родилась мысль.

«Ты сдохнешь, сволочь», - подумал он и вялой походкой направился к автобусной остановке.

Дед, как обычно, не любезничал – содрал одеяло с худенького тела и был таков, процедив напоследок:

- Вставай, парень! Тебя ждут великие дела – завтрак и школа.

Петруша не обиделся. Дед просто вчера выпил. Если б не похмелье, пришел бы и обнял, колясь щетиной, и прошептал: «Внучок, ну хватит дрыхнуть-то. Так и жизнь проспишь...» И непременно бы поцеловал в нос, чего Петруша терпеть не мог, но от чего сладко замирало сердце - тебя любят! Только такое с тех пор, как мама с папой разбились на том самолете, бывало все реже и реже…

Бабушка чем-то гремела на кухне, и слышался ее рассерженный голос. В ответ раздавалось ленивое, равнодушное отбрехивание деда. Сам же виноват, и он это понимал. Оттого и нервничал. И огрызался. Ему бы опохмелиться сейчас, а не слушать всякое. Обычное утро в обычной семье.

Петруша смотрел в потолок. Давно не белили, вон сколько трещин. Вспомнилось, как года три назад они тут делали все вместе ремонт, дед тогда если и выпивал, то по праздникам. Но зато как работали! За две недели полностью обновили и привели в порядок все эти три комнаты, вкалывали как проклятые. И бабушка светилась от счастья. А сам Петруша забросил и свои любимые прогулки по соседним дворам, и книжки про путешественников… Теперь же... Все вкривь и вкось. Возможно, дело в его снах. Он припомнил последний отрывок оттуда, содрогнулся и скатился с кровати, торопливо пихая ноги в тапочки. Только бы этого не видеть! Не помнить!..

Однако память нет-нет, да и подсказывала, давала некую вводную. В ванной, когда он чистил зубы и смотрел мимоходом в зеркало. Только вместо себя мальчик увидел напоследок это существо из последнего сна. И содрогнулся: жвалы создания чуть ли не у лица, мерцающие алым глаза так и лезут в душу, и откуда-то сбоку вылезает крючковатая, страшная лапа с шариком чего-то липкого на конце – и бросок! Безжалостный, наверняка... Рывок! И горло уже захвачено – не вырваться, не уйти... Он силится крикнуть, позвать бабушку с дедом, но что-то мешает, сковывает движение и саму мысль... Что-то мерзкое, полностью тебя захлестывающее...

- Ма-ма!!! – хрипло, задыхаясь.

Крик рождает надежду. Что, возможно, помогут. В зеркале кошмарное создание отпрянуло, разорвало белесую нить и убежало куда-то в пустоту, блеснув напоследок восемью алыми зрачками, такими же безжизненными, как жерло вулкана. Но наполненными не меньшей мощью...

...Дед сорвал дверь ванной чуть ли не с петель – с похмелья сил только прибавляется. Рванул и теперь смотрел на внука остановившимся взглядом. Бабка влетела следом, отпихнув здоровенного старика плечом в сторону и даже не заметив этой невольной преграды.

- Что?!.. Боже, что?!.. Да сделай же что-нибудь, не стой столбом! – крикнула она мужу, который так и стоял с вилкой в руках, не в силах отвести взора от мальчика. Наконец дед на негнущихся ногах пошел к телефону, звонить в «скорую». Так и не поняв – привиделось ли это ему или правда было.

Мальчик более или менее успокоился. А бабка гладила его по волосам, целовала и причитала всякую ерунду, пока Петруша окончательно не опомнился, не отстранил ее и не поднялся. Не обращая ни на что внимания, он прополоскал рот, умылся, аккуратно уложил зубную щетку в общий пенальчик, повернулся к бабке, что с каким-то суеверным ужасом за ним наблюдала, и сказал обыкновенное:

- А что у нас на завтрак?

Но взгляд его при этом был настолько далек от реальности, что старушка поняла лишь одно: внук ее думает о чем угодно, но не о чае и бутербродах...

Полчаса спустя Петруша вышел из подъезда многоквартирного дома, уверив родных, что с ним все нормально, даже более чем, и что у него сегодня две контрольные. Бабка с дедом, скрепя сердце, согласились отпустить ребенка в школу: она со слезами на глазах, он с недоумением.

А «скорая» застряла по утреннему времени где-то в пробках…

Подойдя к остановке, Петруша вдруг замешкался и уставился на стоявшего чуть поодаль мужчину в наглухо застегнутом осеннем пальто. Было в этом человеке что-то такое... Что-то до ужаса знакомое...

Мальчик помотал головой, отгоняя наваждение. Неужели этот страшный сон так и будет его теперь мучить? Это же самый обычный мужчина средних лет, бедно одетый, лысеющий, ничем не примечательный. Кажется, они и раньше встречались – тип в пальто вроде бы живет в соседнем подъезде… Однако стоило Петруше отвести глаза в сторону, и боковым зрением он снова увидел нечто странное: к полузнакомому соседу словно бы тянулись со всех сторон прозрачные, едва видимые на фоне светло-серого неба и более темных серых домов нити…

Петруша еще раз тряхнул головой, поправил сползающие с плеч лямки портфеля и решительно зашагал в сторону школы. Правда, через несколько шагов он сбавил темп и начал оглядываться по сторонам в поисках чего-нибудь интересного. В школу ему не хотелось – насмешливые замечания учителей и глупые дразнилки одноклассников на переменах надоели еще в первом классе. А потому каждый день по дороге в школу он искал хоть какой-нибудь предлог, чтобы туда не идти, - искал, но не находил. Хотя на улице было, на что посмотреть: под облетевшим кустом клевала рассыпанные крошки растрепанная воробьиха, через дорогу, дождавшись зеленого света, быстро перебежала грязная бродячая собака со свалявшейся шерстью, на автобусной остановке чему-то улыбалась сморщенная старушка с большой пузатой сумкой на тележке… Петруша засмотрелся на все это и вспомнил о школе только после того, как на него с хохотом и гиканьем налетели двое его одноклассников.

- Петька, шут гороховый, чего размечтался? – толкая его, сказал один.

- Опоздаешь – тебя опять перед всем классом ругать будут! – с довольным видом пообещал второй, пихая Петрушу с другой стороны.

Оба вновь залились злобным смехом и побежали дальше. Петруша побрел следом за ними. А стоило и правда поспешить, мальчишки знали, о чем говорили. Первый урок – русский язык. Учительница, которая его ведет, и за менее серьезное «преступление», чем опоздание, может выставить перед всеми у доски и долго, бесконечно долго возмущаться. Надо идти быстрее, но как же этого не хочется!..

Начальник отдела долго расхаживал кругами по кабинету, и на его начищенных ботинках ярко блестели блики от ламп дневного света. Он был занят любимым делом: поглядывал на ссутулившихся перед мониторами сотрудников, выискивая, к кому бы придраться. Особенно пристально он присматривался к Ивану Ивановичу, который под такими взглядами всегда допускал ошибки и нарывался на замечания и выговоры. А иногда, если шеф был в особенно плохом настроении, то и на совершенно не деловые, базарные скандалы.

Иван Иванович ждал крика, съежившись на своем рабочем месте и даже не надеясь, что начальственный гнев обойдет его стороной. Шеф ходил туда-сюда, явно не зная, к чему прицепиться: его любимый «козел отпущения» делал свое дело хорошо, ни на что не отвлекался, и даже компьютер у него в этот раз не тормозил и не зависал…

- И чего ты так медленно работаешь?! – осенило, наконец, начальника. – Спишь на ходу, что ли?! Время тянешь, чтобы потом все, что ты не успел сделать, на остальных скинули?!

Иван Иванович вздрогнул, промахнулся мимо нужной клавиши, торопливо стал исправлять ошибку, и это окончательно распалило шефа.

- Пиши заявление об уходе, дегенерат! Сейчас же!!! И чтоб завтра же духу твоего здесь не было! – рвал и метал он, брызжа слюной. – Хотя нет, ты у меня еще две недели отработаешь, имбецил, и попробуй только за это время хоть что-нибудь не так сделай, я тогда тебя…

Так сильно шеф не разорялся еще никогда. Все, кто сидел за другими компьютерами, притихли, чувствуя, что тоже могут попасть под горячую руку и вылететь с работы. Иван Иванович молча продолжал печатать, изо всех сил стараясь не дергаться, когда начальник издавал особенно громкие вопли. Руки у работника дрожали, и ему с трудом удавалось больше не сбиваться. Но начальник продолжал вопить, теперь уже обвиняя во всех смертных грехах каждого из своих подчиненных.

«Исчезни. Сгинь. Сдохни, - повторял Иван Иванович про себя после каждого выкрика шефа. – Исчезни. Умри». Постепенно эти мысленные слова стали звучать так «громко», что шеф вдруг замолчал и в кабинете наступила тишина.

- Ладно уж, живи, дебил старый. В смысле, работай, - усмехнулся выпустивший пар и успокоившийся начальник и громко фыркнул. – А вы все запомните: будете халтурить, будете тормозить – в момент отсюда вылетите! Ко мне куча народу просит своих детей или любовниц пристроить, я без работников не останусь! Поняли, придурочные?

Он обвел глазами перепуганных и мечтающих провалиться сквозь землю подчиненных и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью.

- Сдохни! – не слышно, одними губами прошептал ему вслед Иван Иванович.

На огромной, покрытой короткой жесткой шерстью голове раскрылись красные глаза. Горящие, как умирающие звезды. Зияющие, как восемь кровоточащих ран. Разинулась полная длинных острых клыков пасть. Повеяло смрадом. Конечности, острые на концах, как пики, передвигались одна за другой, отбивая по несуществующему полу неслышную дробь. Мир, скрытый туманом, завесой, что родом не из земной реальности, содрогнулся под этой поступью. Голова поднялась, обозревая происходящее вокруг. Но здесь было все так же тихо. Неподвижно. Мертво.

Двигаясь ловко и проворно, тяжелое тело приближалось к цели. О, этот дурманящий запах! О, это предвкушение долгожданной трапезы!..

Из глотки донеслось рычание: басы ударили о воздух, заставив его содрогнуться. Но цель ничего не услышала – она была в другом мире.

Время пришло! Вперед, вперед!.. Потому что концентрация достигнута, потому что лимит злобы набран, потому что если не сейчас, то когда?.. Пора, пора!..

Существо чувствовало в себе силы, и его цель, сама того не подозревая, подзывала собственную кончину. Заклинала ее, как в древние, почти забытые времена на этой и других планетах вызывали духов смерти и разложения одетые в черное фигуры.

Цель уже маячила в пределах зрения, а оно у пробудившегося существа было отличное. Налитые кроваво-красным глаза могли прозревать сквозь реальности и вероятности, сквозь миры и галактики – что ему стоило увидеть барахтающуюся на границе жизни мушку. Тем более что мушка изо всех сил звала, звала, сама того не понимая, даже не подозревая, кого призывает. Но незнание, как известно, не освобождает от ответственности. Да, в конечном счете, она сама была во всем виновата.

Оно на миг зажмурилось, чтобы получше прочувствовать этот момент, пропустить все ощущения через себя, саккумулировать их, сконцентрировать – чтобы затем выбросить вперед вместе с липкой, клейкой массой.

- Что это? Что за срань?! – Маргарита заворочалась в кровати. Попыталась выпутаться, но бесполезно: грузное и непослушное тело только еще сильнее запутывало себя в сети.

А потом она подняла взгляд и увидела его.

Крик ужаса, пронзительный и оглушительный, поднялся до верхних этажей здания, где жила женщина – и резко оборвался, когда на жирном теле сомкнулись жадные челюсти.

Возвращаться домой не хотелось. Петруша медленно брел по улице, вновь и вновь прокручивая в памяти прошедший школьный день. Утром его все-таки отчитали за опоздание, а на первой перемене пришлось бегать за одноклассниками, отобравшими у него портфель и перебрасывавшими его друг другу. А потом уговаривать злорадно хихикающих одноклассниц принести ему портфель, заброшенный обидчиками в женский туалет. Казалось бы, после бесконечного дня в школе, с обязательными издевательствами и поддразниваниями, Петруша должен был бы спешить в родное гнездо. Но там его тоже не ждало ничего хорошего, а лишь очередные вариации на тему скуки и удрученности. Вот почему мальчик шел, не торопясь, опустив голову и пиная попадавшиеся на дороге камешки.

Два пацана, более рослые и сильные, размахивая мешками со сменкой, с криками и веселым улюлюканьем пронеслись мимо. Это были те самые одноклассники, которых Петруша встретил утром. Один отвесил мальчику подзатыльник, второй громко засмеялся. Петруша на мгновение остановился, поднял взгляд, посмотрев им вслед, но затем опять опустил глаза и побрел дальше. Не хотелось ни о чем думать, так же как и грустить или злиться – впрочем, как и всегда.

В школе он ни с кем не сдружился, хотя попытки предпринимал. Только рано или поздно новые «друзья» бросали Петрушу и превращались в насмешников и задир. Поэтому домой школьник всегда шел один, не то чтобы угрюмый, но, конечно, подавленный, и эта подавленность постепенно становилась для него чем-то привычным.

На подходе к дому он заметил машину «скорой помощи». В нее грузили кого-то, лежащего на носилках. Кого-то большого, укрытого одеялом. Мальчику показалось, что он видит свисающие из-под материи толстые белесые нити.

Петруша помотал головой и снова посмотрел на автомобиль. Тело – а так перевозят одних только покойников – уже погрузили в «скорую». Захлопнулись двери. Машина зарычала и тронулась с места.

Возле подъезда стояли старушки, бабушкины приятельницы. Они глядели вслед удалявшемуся автомобилю и обсуждали случившееся.

- А как она кричала, как кричала!..

- Это ее муж кокнул, точно!

- Как же он мог ее кокнуть, если врачи никаких следов не нашли?

- Да его в это время и дома-то не было, только сейчас с работы прибежал!

- А может, он ее отравил! Оставил ей еду или чай, а она без него выпила…

- Да не фантазируй, она сама померла, у нее сколько болячек было!..

Слова залетали в уши против воли, но мальчик старался не концентрироваться на них. Все равно от деда с бабкой ему, хочешь не хочешь, придется выслушать последние новости. Конечно, с ним они говорить на такие темы не будут, однако же станут рассуждать достаточно громко – настолько, что их услышат и Петруша, и весь остальной подъезд. Эта предсказуемость, неизменность и подавляла больше всего.

Дома отчего-то было холодно. Маргариту увезли, но вопросы следователя и косые взгляды окружающих вконец измотали Ивана Ивановича. Отвечал он кое-как и невпопад – выглядеть уверенным в себе не получалось: по существу ничего сказать он не мог, путался и сбивался.

Потом Иван Иванович спокойно приготовил себе ужин – вечные макароны, чай и пара бутербродов – и уселся перед телевизором. Вскоре он задремал под бессмертное творение Моцарта... И ему приснились...

Вечная Нора... Белесые нити... Нити Жизни... Власть и Судьба... Запутать и не встать... И взять... Взять... Этот Мир... Жизнь эту... ВСЕ!..

Он встрепенулся, проснувшись. Отряхнулся от остатков видения, как мокрый воробей. И неожиданно понял, что ему хочется рвать и метать. Ведь сон этот – вещий. Да, конечно! И Иван Иванович мгновенно преобразился...

Ну почему «шут гороховый»? Незаслуженная обида жгла сильнее раскаленного железа. Чем он такое заслужил? Петруша прижался к подушке, сильно-сильно – и через какое-то время задремал…

А приснилось ему, словно он шел куда-то в темноте, в чреве пещеры, и знал, что впереди – Логово. И сидит там Зверь, обмануть которого практически невозможно. Но необходимо. Это противоречие сводило с ума, заставляло не подчиняться законам сна, выйти из них, обрубить концы и предстать перед Светом не кем-то, а – человеком...

Петруша подпрыгнул в кровати как ужаленный, заслонился от света и невольно опустил руку. Ничего и никого. Он был один. Скомканное одеяло валялось на полу. Подушка рядом. И все. Но только ощущение, что он на верной дороге и истина спрятана где-то совсем неподалеку, никуда не ушло. Осталась рядом и... навсегда. А еще остались в памяти эти жвалы. И взгляд. Полный холодной ненависти и жажды непонятно чего. Голодный взгляд дикого зверя. Петруше на секунду даже стало жаль Зверя: столько лет в одиночестве, голодным...

А потом он мгновенно посерьезнел – хватит!

«Говорите, шут гороховый? Я для вас – шут?!»

И он выпрыгнул из постели. Потому что есть интуиция, есть предвидение... А для него было – узнавание...

Дед с бабкой сидели на кухне перед телевизором и о чем-то негромко спорили – из-за застекленной двери доносились их раздраженные голоса. Кажется, решали, что смотреть, футбольный матч или сериал. Петруша не стал отвлекать их от этого важного дела и вернулся в комнату. Выглянул в окно и едва не вскрикнул от неожиданности.

По двору шел тот самый сосед. Иван Иванович, кажется, так его называли соседки. Шел медленно, ссутулившись, и казалось бы, в этом не было ничего необычного, если бы не тянущиеся от него во все стороны нити. Точно такие же, какие примерещились Петруше утром, перед школой, только теперь их было гораздо больше. Полупрозрачные, на вид довольно хлипкие, но мальчик почему-то был уверен, что на самом деле порвать их сложнее, чем самый лучший шелк. А еще – что никто, кроме него, не видит эти нити и даже не догадывается о них…

Иван Иванович уже почти дошел до конца двора и собирался свернуть за угол соседнего дома. Еле заметные нити тянулись за ним, а их верхние концы терялись где-то высоко в облаках…

Петруша бросился в прихожую, крикнул в сторону кухни: «Я погулять!» - и, накинув на одно плечо куртку, выскочил на лестницу. По заплеванным ступенькам, вниз по пропахшим мочой пролётам, он несся чуть ли не кувырком – надо было спешить, странный Иван Иванович мог уйти слишком далеко, свернуть еще куда-нибудь, скрыться из виду!

Мальчик вылетел во двор, пронесся по нему, перепрыгивая через детскую песочницу и скамейки, забежал за дом, перед которым видел соседа из окна, и огляделся. Впереди была знакомая улица, по которой он каждый день ходил в школу, по ней быстрым шагом шли хмурые прохожие, мимо проносились заляпанные грязью машины… Где же сосед? Неужели Петруша опоздал и тот уже уехал на автобусе?

Но нет, в конце улицы маячила темная невысокая фигура, похожая на Ивана Ивановича, и Петруша помчался ее догонять. Вскоре ему снова стали видны таинственные нити, и он, перейдя с бега на медленный шаг, тяжело дыша, стал осторожно красться за соседом.

А сосед, между тем, все ускорял шаг и как-то подозрительно оглядывался по сторонам, словно искал кого-то глазами. При этом на прохожих, попадавшихся ему навстречу, он почти не обращал внимания, и Петруша был уверен, что Иван Иванович высматривает какого-то конкретного человека. Мальчик шел за ним, то и дело вздрагивая не то от холода, не то от страха. Все происходящее казалось ему то просто интересной игрой, то крайне серьезным делом, от которого зависело что-то очень важное.

Неожиданно Иван Иванович свернул в небольшой скверик с чахлыми деревьями и мокрыми облезлыми скамейками. Он подошел к одной из них, оперся рукой на ее спинку и замер. Петруша тоже остановился и, сделав вид, что увидел что-то интересное на земле, опустил голову, но при этом скосил глаза на соседа. Тот чего-то ждал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Петруша, старательно глядя себе под ноги, прошел мимо скверика, развернулся и так же неторопливо зашагал обратно, лихорадочно придумывая, под каким предлогом ему остаться рядом с Иваном Ивановичем, чтобы наблюдать за ним, не вызывая подозрений. Но долго ломать голову над этим мальчику не пришлось. К скверу подошел еще один мужчина, лет сорока, одетый в кожаное пальто и безупречно начищенные блестящие ботинки. Для Петруши этот человек ничем не отличался от всех остальных прохожих, но Иван Иванович словно почуял его присутствие, повернулся к нему и вдруг резко выпрямился, расправляя плечи…

Что произошло потом, Петруша понял много позже, когда все было кончено и сам он был у подъезда собственного дома. Впрочем, запомнить ему удалось лишь обрывки происходящего. То, что сначала нити, тянущиеся от соседа, стали выглядеть более материальными и ярко заблестели под пробившемся сквозь тучу лучом солнца, то, что затем они начали перекрещиваться, образуя ровную сетку, то, что эта сеть вдруг полетела в сторону богато одетого мужчины, и он как будто бы запутался в ней… А еще через секунду вслед за сетью на мужчину бросился и сам Иван Иванович. Бросился, вытянув вперед руки, которые вдруг стали похожими на паучьи лапы. И которых было уже не две, а гораздо больше!

Следующий «кадр», который остался в памяти Петруши, был и вовсе кошмарным – огромный паук обхватил прохожего всеми своими лапами, вонзил в него когти и принялся рвать на части отвратительно чавкающими челюстями. Долго ли это продолжалось, мальчик не знал. Он помнил лишь, как паук спрыгнул с растерзанного тела и побежал вглубь сквера, с каждым мгновением становясь все меньше похожим на паука и все больше – на Петрушиного соседа Ивана Ивановича.

А еще через полминуты кто-то закричал: «Сюда, человеку плохо!», и мимо Петруши пробежала какая-то женщина. Она подскочила к жертве паука… которая теперь выглядела не как окровавленный, разорванный на части труп, а как мужчина, держащийся за сердце. Мёртвый мужчина…

И тогда Петруша помчался прочь. Он не видел, куда бежит, и не думал об этом, ему хотелось лишь одного – оказаться как можно дальше от этого скверика, где только что произошло страшное убийство. Но после нескольких минут бега по дворам и переулкам он вдруг обнаружил, что несется к своему собственному дому. А к соседнему подъезду быстрым шагом подходил довольно улыбающийся Иван Иванович.