Осипов ехал, расстегнув тулуп. Внезапное тепло давило, как пар в доброй бане. Хуже была только тоска. Тяжелая, липкая, заползавшая в душу червями сомнений. На Висельную тропу ступило шестеро бойцов. Вернее - пятеро, мальца можно не считать, на Егора он не полагался, этот, хоть и не трус, в чужую драку не полезет. Банда Варнака состояла из пятерых. Минус Юсуп - итого четверо. Но и отряд потерял двоих. Ночью расклад вновь поменялся в пользу налетчиков.
Может, не стоило стрелять Коржа? Стоило погодить, пока не настигнут Варнака? Да откуда комиссар мог догадаться, что Вольскому придет такая блажь - сунуть голову в петлю!
Яшка ехал сгорбившись, вцепившись в гриву лошади. «Браунинг» его больше не радовал - весь восторг от трофея растворился, как кусок сахара в кружке горячего чая. Теперь пистолет казался просто куском железа - холодным, мертвым. После смерти учителя, если б юнец и почувствовал радость трофею - скорее, устыдился бы.
Шелестов всхлипнул и быстро, пока никто не обернулся и не заметил, вытер лицо рукавом.
Мельник шагал впереди. Сегодня он то ускорялся, то замедлял шаг, словно спешил куда-то, но вспоминал об отряде, следовавшем по пятам. Лицо Егора, заросшее бородой, оставалось непроницаемым. Смерть Вольского ничуть не тронула его. Из-за галчонка мельник переживал гораздо больше, чем за людскую душу.
- Ты хоть понимаешь, что это был за человек? - вдруг вырвалось у Чернова, когда тот поравнялся с бирюком.
Проводник на секунду сбавил шаг, медленно поднял глаза. В них не было ни злобы, ни укора - только усталое равнодушие. И, по своему обыкновению, промолчал.
Балтиец скрипнул зубами. В груди под бушлатом что-то клокотало - горячее, колючее, готовое вырваться наружу потоком матерной ругани. Но слова застревали в горле, превращаясь в комок беспомощной ярости. Что он мог сказать этому лесному человеку? Обвинить в черствости? Так бирюк и не притворялся, что ему близки их горести и потери.
- Григорий Иванович, - вдруг тонко пискнул Малой, поднимая руку. - Смотрите!
На поляне, чуть поодаль от тропы, темнело бесформенное пятно. Осипов инстинктивно пригнулся к гриве, нащупывая рукоять «Маузера». Не засада ли? Комиссар оглядел опушку, выискивая в серых иглах хоть малейшее движение.
Лес продолжал давить безразличной тишиной. Ни крика, ни свиста, ни выстрела. Только где-то далеко, в чаще, с тихим скрипом прогнулась под тяжестью мокрого снега еловая ветвь, роняя комья белизны.
- Сходи, проверь, - приказал командир Яшке, не отрывая глаз от подозрительного пятна.
Шелестов уже начал слезать с коня, но его опередил Федор:
Щелкнув затвором, загнав патрон в патронник винтовки, он спрыгнул на землю. Движения матроса были осторожными, выверенными - сперва пригнулся, осмотрелся. Потом начал подбираться к темному предмету, перебегая от дерева к дереву.
- Как на том самом авроле, - мелькнуло в голове.
На мгновение ему даже показалось, что пахнет морем, а не этим проклятым, сидящим в печенках лесом.
Запах и был другим - сладковато-прелым, знакомым любому, кто вдыхал смерть.
Последние метры Чернов прополз по-пластунски, цепляясь локтями за раскисшую землю. Его бушлат мгновенно пропитался влагой, но матрос, привыкший к северным штормам, не обращал на это внимания. Приблизившись, он приподнял голову и ткнул предмет, издали похожий на мешок с тряпьем, стволом винтовки.
- На море - штиль, братцы! - крикнул Федор, расслабляясь и поднимаясь во весь рост.
Остальные, с шумом выдыхая затаенное дыхание, начали спешиваться. Кони фыркали, упираясь - животные чуяли смерть раньше людей. Осипов первым подошел к находке, резким жестом отстранив Яшку, который рванулся вперед с глуповатым любопытством молодости.
Вблизи мешок с тряпьем обернулся человеческим телом. Кто-то уже спустил его на землю - не бросил, а аккуратно уложил на спину, даже скрестив руки на груди, словно в гробу. Только шея, перекрученная, как мокрое белье, да обрезок веревки, врезавшейся в синеватую кожу, свидетельствовали о насильственной смерти.
- Васька-Алтын, - выдохнул Григорий, и в его голосе прозвучало нечто среднее между удовлетворением и разочарованием.
Он узнал этого человека сразу, хотя ранее видел эту рожу лишь в розыскных листках. Нос-картошка, рассеченный когда-то саблей шрам через левую щеку, золотой зуб, блеснувший в полуденном свете. Правая рука Варнака. Тот самый Васька-Алтын, что в прошлом году под Кунгуром целый продотряд в землянке заживо сжег - двадцать три человека.
- Свеженький, - процедил Лавр, потыкав носком сапога в руку покойника. - Суток не прошло.
Осипов почувствовал, как в груди вспыхнула радость. Настоящая, пролетарская - острая, как удар штыка. Они нагоняли Варнака! Все эти дни погони, бессонные ночи, замерзшие пальцы - не напрасны. И потери не бессмысленны. Но почти сразу же радость сменилась холодным сомнением. Комиссар мысленно прикинул: с крюком до мельницы, с расстрелом Коржа, с похоронами Вольского - они должны были отстать минимум на день. А вместо этого...
Неужто Варнак заплутал? Мысль мелькнула, но тут же рассыпалась в пепел, как мотылек в огне свечи. Леха-Варнак, который родился и вырос здесь, который знал эти леса как свои пять пальцев? Невозможно.
- Третий висельник! - Федор обернулся к товарищам и провел ладонью по лицу, смахивая несуществующую пыль. - Неспроста это все… ох, чую, неспроста…
- Может, свои? - неуверенно предположил Гущин, но тут же прикусил язык, почувствовав на себе тяжелый взгляд командира.
Осипов едко усмехнулся, крутя в пальцах папиросу, которую так и не решался закурить.
- Свои же вздернули, а потом свои же спустили? Ты, Лавр Аристархович, думай поперед, как сказать собрался.
- Не-не, - замотал головой балтиец, нервно постукивая прикладом трехлинейки по земле. - Юсуп, Вольский, теперь - этот вот… три висельника за два дня! Не верю я в такие совпадения.
Яшка резко икнул - глухо, по-детски нелепо. Все разом повернулись к мельнику, будто ища у того ответа. Великан стоял неподвижно на тропе, его тень, длинная и угловатая, ложилась на снег, как черная трещина.
- Эй, леший! - матрос сорвался на крик. - Ты ж здешний! Ты-то что скажешь?
Бирюк медленно перевел взгляд с тела на чекиста. В его глазах не было ничего - ни дна, ни отражения. Одна пустота.
- Невидаль, - проговорил он после долгой паузы, растягивая слово, словно пробуя его на вкус.
- Ась? - Чернов сделал шаг назад, невольно крепче сжимая винтовку. - Что еще за невидаль такая? Говори толком, черт косматый!
- Да брось ты, - Григорий резко махнул рукой, но в его голосе не было прежней твердости. - Поповские сказки.
- Так ты знал? Знал, да? - Федор рванулся вперед, его глаза бешено блестели. - Знал и молчал!
Яшка беспокойно завертел головой, ища глазами Вольского - того самого учителя, который мог бы сейчас разложить все по полочкам, объяснить все научно, по Марксу. Но, вспомнив, что Иван Захарович лежит заваленный камнями где-то позади, мальчишка тоскливо вздохнул, сжав кобуру с «Браунингом».
Матрос, забыв, что уже дослал патрон, с нервным щелчком передернул затвор. Латунная гильза, выброшенная наружу, описала в воздухе блестящую дугу и бесшумно утонула в рыхлом снегу.
- Эй, морда кулацкая! А ну-ка выкладывай, что за невидаль такая, пока дырок в тебе не наделал!
Мужик не шелохнулся. Только его губы чуть дрогнули. На мгновение даже показалось, что проводник недобро усмехнулся.
- Кто увидел - не расскажет. Кто услышал - не поверит.
Эти слова подействовали на Чернова как удар хлыста. Он закачался на месте, лицо его исказила страшная гримаса, где смешались ярость и животный страх.
- Говори, контра, - завопил балтиец, прикладывая винтовку к плечу.
В этот момент Осипова осенило. Он вдруг понял тех, царских офицеров, кто командовали его ротой на Германской. Солдаты их за это люто ненавидели, а зря. Нет, причин ненавидеть царских офицеров хватало, хотя бы за то, что все они - белая кость, угнетатели и эксплуататоры. Но не за это. Потому что сейчас Григорий поступил точно так же. Потому что иначе никак.
Его удар - быстрый, сильный, выверенный годами - пришелся Федору точно в солнечное сплетение. Матрос ахнул, согнулся пополам, выпуская из рук оружие. Гущин, понимавший, к чему идет дело, уже стоящий наготове, едва успел подхватить падающего Чернова.
- Очухался? - процедил комиссар, попробовав кулак на зуб. В глазах его горел холодный огонь - не гнева, а необходимости. - Или добавить?
Балтиец, задыхаясь, мотал головой. Его лицо постепенно приобретало нормальный цвет, но в глазах еще стоял тот самый животный ужас, что заставляет человека верить в любую нечисть.
Выпустив восстанавливающего дыхание товарища, пулеметчик присел рядом с трупом. Было ясно - свои уже побывали здесь: карманы вывернуты, подкладка порвана в спешке.
- Чертов Варнак, - пробормотал Лавр, вытаскивая из кармана смятую винтовочную гильзу.
Она была пуста - только запах пороха еще держался в латуни. Затем показались коробок спичек с полустертой этикеткой "Заря" и... небольшой медный крестик на оборванной бечевке, позеленевший от времени.
- Ты еще зуб золотой у него забери, - с усмешкой подсказал Федор, оправившийся после удара.
Он стоял поодаль, нервно пощипывая проступившую за время похода бороденку.
Лавр поморщился, будто укусил лимон. Его лицо, изрезанное морщинами, как изюм, выразило отвращение.
- Не мое это, - отрезал он.
- А Корж не побрезговал бы, - продолжал дразнить матрос, явно пытаясь выместить злобу. - Помнишь, как он за пистолем рванул? И как обратно…
- Ты меня с уркой не путай! - зарычал Гущин, резко поднимаясь. Его глаза яростно вспыхнули. - Я к Георгию представлен был! За Мукден! Сам генерал Куропаткин…
Голос Осипова прозвучал, как выстрел. Он не повышал тона, но в этом одном слове чувствовалась такая угроза, что оба спорщика замолчали. Комиссар не стал заканчивать фразу, но его ладонь, медленно легшая на деревянную кобуру «Маузера», говорила красноречивее любых слов.
Наступила тягостная тишина. Даже Яшка, обычно неугомонный, замер, широко раскрыв глаза. Чернов не выдержал первым. Он шумно выдохнул, плюнул в снег и отвернулся.
- Ладно, командир, - пробормотал матрос, но в голосе еще дрожала обида. - Ты у нас командир.
Лавр же, промолчав, вдруг нагнулся и поднял брошенный крестик.
- Все ж таки… - пробормотал он, протирая находку о рукав. - Негоже святыню в грязи топтать.
Перекрестившись, старый солдат сунул крестик за пазуху.
Григорий видел это, но промолчал. В его глазах мелькнуло что-то, какая-то смесь чувств. Но сейчас было не до того. Тени становились длиннее, а впереди еще был долгий путь...
Кони шли, понуро опустив голову. Их копыта с хлюпающим звуком вязли в раскисшей земле. Люди, облегчая ношу животным, брели рядом, устало переставляя ноги. Снег таял неравномерно - то тут, то там обнажались черные пятна земли, похожие на лишаи бездомного кота.
Вдруг впереди мелькнуло движение - среди деревьев, в пятнистом свете, пробивающемся сквозь хвою, замерла косуля. Животное стояло, подняв изящную голову, уши настороженно поворачивались, улавливая каждый звук. Она смотрела не на людей, а куда-то в чащу, будто высматривала что-то более страшное, чем вооруженный отряд чекистов.
- Глянь… - шепнул балтиец. Его пальцы сами собой сжали винтовку. - Свежее мясцо… командир, дай шмальну?!
Чернов, еще не приставив приклад к плечу, прищурил левый глаз, будто прицеливаясь, прикидывая шансы сразить добычу. Двести саженей с гаком, для трех линий в умелых руках - пустяковое дело.
- Сколько мы ее еще разделывать будем, - медленно произнес Григорий, больше рассуждая вслух, чем возражая. В его голосе звучала усталость - не столько физическая, сколько душевная.
- Командир, Федька дело говорит, - неожиданно поддержал товарища Гущин. Старый солдат облизал пересохшие губы, словно смакуя плывущий по ним горячий жир. - Тушенка да сало - сколько можно-то! Живот пучит, как у дворняги от падали.
- Да никуда твой Варнак не денется, - добавил матрос, не отрывая глаз от косули. - Сам же видел - нагоняем контру!
Осипов вздохнул. Походный рацион - жесткое сало, черствые сухари и противная тушенка с мутным жиром - давно стоял у него поперек глотки. Перед глазами невольно вставали картины из прошлого: дымящаяся уха в чугунке, томленая в печи баранина, мамкины пироги с капустой... Но тут же вспомнилось другое - приказ. Приказ, хоть костьми лечь, но догнать банду Варнака. Причем не просто догнать, уничтожить, но еще и вернуться с грузом.
Было и еще кое-что. Еще одна причина нагнать Варнака. Причина, о которой комиссар пока не решался говорить.
Косуля, почуяв неладное, вдруг встрепенулась. Ее тонкие ноги напряглись, готовые в любой момент рвануть в чащу.
- Решай, командир, - прошептал Чернов. - Сейчас убежит...
Все решил Шелестов. Юнец не смел перебивать старших товарищей, но его глаза - большие, влажные, как у голодного щенка - смотрели на Григория с такой немой мольбой, что комиссар не выдержал. Взгляд мальчишки напомнил ему другую страницу собственной биографии. Как Осипов сбежал из дома, твердо решив воевать против ихэтуани в Манчжурии. Тогда похлебка из лебеды была за счастье, а варево из картофельных очистков - праздником. Но повоевать в Восстании боксеров не довелось. Свои же не приняли - мал был, младше Яшки.
- Давай, не промахнись, Робин Гуд, - сквозь зубы процедил чекист, осторожно поднимая руку в разрешительном жесте. Его пальцы замерли в воздухе, будто боясь спугнуть хрупкое равновесие между голодом и дисциплиной.
- Не нужно, - внезапно прозвучал голос мельника.
Он стоял чуть в стороне, заметно опередив отряд, почти незаметный - серая армячина сливалась с хвоей и стволами деревьев.
- Тебя спросить забыли, - злобно прохрипел Федор. - Все равно постишься! А мешать вздумаешь - я тебя самого шлепну, как курицу на суп!
Егор медленно перевел взгляд с матроса на комиссара. В его глазах - глубоких, как лесные омуты зимой - мелькнуло что-то опасное, словно вспышка молнии за горизонтом. Но он лишь тяжело вздохнул, и этот вздох прозвучал как предостережение - глухое, невысказанное.
Матрос, не дожидаясь дальнейших пререканий, ловко нырнул под брюхо лошади, появившись с другой стороны. Его движения были отработаны до автоматизма - еще бы, сколько раз приходилось стрелять с качающейся палубы! Он положил винтовку на седло, создав импровизированный упор, и аккуратно, чтобы не спугнуть добычу случайным щелчком, потянул шайбу предохранителя.
- Только не дергайся, красавица, - прошептал балтиец не то своей кобыле, не то косуле.
Лошадь, почуяв неладное, замерла, лишь уши ее нервно подрагивали.
В лесу воцарилась звенящая тишина. Даже ветер словно затаил дыхание. Глаза каждого неотрывно следили за косулей. Животное, не подозревающее о смертельной опасности, продолжало щипать прошлогоднюю траву, изредка поднимая изящную голову. Хоть она еще была жива, но в воображении людей уже трещали на углях сочные куски мяса, капал золотистый жир, распространяя по лесу аппетитный аромат. Вопроса о меткости Чернова не возникало - он попадал в бутылку со ста саженей, даже приняв штоф водки на грудь.
Раздался выстрел. Но не тот, хлесткий, раскатистый гром трехлинейки, разносящийся гулким эхом по всему лесу, а сухой, короткий хлопок - будто кто-то резко чихнул.
Косуля вздрогнула всем телом и исчезла в чаще быстрее, чем успела испугаться, оставив после себя лишь шевелящиеся ветки да горсть выбитой копытами земли.
Отряд замер в оцепенении. Даже кони удивились, перестав жевать удила.
Все медленно, словно в дурном сне, повернулись к Федору. Он лежал в грязи, раскинув руки в странном жесте - будто пытался обнять небо, как старинного друга. Лицо балтийца сохраняло безмятежное выражение - та самая лукавая улыбка, с которой он травил анекдоты у костра, от которых у Яшки горели уши.
В правой руке матрос сжимал дымящийся «Наган». А во лбу, чуть выше переносицы, там, где у моряков сходятся морщины от постоянного прищура, зияла маленькая, аккуратная, черная дырка, будто выведенная циркулем.
Кровь еще не успела хлынуть - лишь первая капля медленно сползала по переносице, как слеза.
Невычитанные, но уже написанные главы, можно найти ЗДЕСЬ.
