Я почувствовал на себе взгляд и оторвался от ноутбука. На меня смешливо смотрела девчонка лет семи. Она жевала с набитым ртом, явно получая удовольствие от передвигаемых языком вкусностей. Надув щеки, я слегка передразнил её.
Кафе огромного торгового центра было переполнено. Жена уже третий час ходила по магазинам, а я стучал по клавишам, отвечая на письма. Девчонка, всё так же жуя, болтала ногами и постоянно меняла позу, наклон головы и выражение лица, не отрывая от меня взгляда.
Её семья была поглощена едой: спиной ко мне сидела её сестра, на пару лет старше; их отец торчал локтями над тарелками, чуть сутулился над ними и даже в его спине чувствовался аппетит. Мать, сидевшая рядом с озорницей, не обращала на неё внимания и ела спокойно, с румянцем от недавних покупок на щеках.
Нужно было продолжить письмо. Но через секунды я заметил взмахи обеих рук. Старшая сестра на секунду обернулась на меня с угрюмым, невыразительным лицом, родители ничего не замечали.
Я выбрал в папке изображений несколько веселых картинок, повернул дисплей в сторону соседнего стола, стал открывать картинки поочередно. Буря восторгов была мне наградой: девочка прыснула, едва удержав еду за губами. Когда мать повернулась к ней, моментально выпрямилась с серьезным лицом. Опыт мелкой интриганки почувствовался сразу.
Эти обмены безмолвными шутками, улыбками и кривляниями продолжались минут двадцать, я успел отправить несколько писем, и тут произошло неожиданное. К моему столу подбежало это вертлявое создание, с улыбкой объявило:
- Мне было с Вами весело, спасибо, до свиданья!
И убежало вслед за сестрой, но не приближаясь ни к ней, ни к матери, уходящим со свертками и сумками.
Отец, похоже, специально замешкался, собирая свою часть покупок. Перед уходом наклонился через проход ко мне, и вполголоса подытожил:
- Это Вам ещё повезло! С год назад, она вот так же перемигивалась с каким-то дядькой в колпаке Деда Мороза, в этом же кафе, а потом подбежала к нему, вцепилась в его рукав и как закричит: я с дяденькой останусь, он веселый, а вы скучные, я с вами не пойду! Еле оторвали её от испугавшегося «Деда Мороза».
Я недоверчиво покрутил головой, а мужчина продолжил:
- Похоже, с бесёнком внутри родилась… - и ушел за своей маленькой женщиной.
Вскоре письма закончились, я позвонил жене и поторопил её. По пути к дому мы проезжали мимо большой церкви, тут как раз ударил первый благовест. И я вспомнил Машу.
1968 год.
Удар колокола звал нас утром на работу. Нас – это пятнадцать женщин и девять мужчин. Мы были направлены, по советскому обычаю, из нашего НИИ на помощь совхозу в уборке урожая. Я был назначен старшим, как самый молодой, но с армейским и комсомольским опытом.
Жили все вместе в огромном бревенчатом бывшем птичнике, правда, чисто отмытом. Утром я торопился в избу директора отделения, и он, по погоде, распределял нас: кого – на силос, кого в лес, а если жаркое солнце – на уборку сена. Проходя через полянку в центре деревушки, я часто проводил пальцами по краю колокола, висевшего на П-образной опоре посредине поляны. Она была, как и всё в этой глуши, кривоватой, наскоро сколоченной из тощих березовых жердей.
Колокол выделялся и на ней, и во всем поселении – своей церковно-антикварной внешностью. От десятка килограмм его веса веяло явной стариной. Звук отдавал не оловянистой бронзой, а включал и нотки серебра. По краю его юбки литым витиеватым шрифтом выделялись слова полузабытого языка. Мне он сразу понравился. Я упрашивал директора продать мне колокол, предложил даже двадцать пять рублей (это была треть моей зарплаты), но он, почесав затылок, отказал. Мол, это память из прошлой жизни, да и нужен он – народ собрать на работу, или в случае чего.
Тут кстати сказать два слова об этой деревне. Она стояла на берегу одного из больших озер системы Вуоксы. Жители её были согнаны-собраны из нескольких областей для заселения оттяпанных у Финляндии земель. Тут и там сохранились финские фундаменты, а где и целые добротные дома, тот же птичник. Другие несколько десятков изб были маленькие, унылые, не ухоженные, ни одного окна с резными наличниками. Было понятно, что за работники здесь живут. Конечно же, когда переселенцев отбирали из их колхозов, лучших трудяг председатели оставляли себе.
Пили в деревне – постоянно и по многу. Где брали деньги на выпивку, при сельском безденежье, спросите? А кто – где.
Как-то шёл я по тропинке между избами, и увидел красивейшую козочку, белую, с черной мордочкой, и шкурка её была покрыта абстрактным переплетением черных полос, завитушек и ручейков. Я ляпнул хозяйке:
- Что за чудо эта козочка, никогда не видел такой интересный узор! Не пожалел бы трех рублей за такую шкурку.
А к вечеру, идя с работы, увидел бело-черный коврик, прибитый на просушку на солнечной стороне избы.
Хозяйка, видимо, высмотрела меня в окно, вышла, перехватила мой взгляд на маленькую шкурку, ответила на невысказанный вопрос:
- Так вы три рубля обещали!
На шкурку потом было приятно утром вставать босыми ногами.
Удивительно, но во всей деревне, в десятках семей, не было детей. Не было ни детских криков, ни смеха. Мы это поняли не сразу. А когда женщины стали спрашивать у местных – а где дети - те отворачивались, и не стыдливо, а просто со скукой.
Но жила в деревне – Маша. Я увидел её, проходя в очередной раз мимо колокола. Девочке было лет семь-восемь. Она стояла у края поляны, ковыряя носком резинового сапожка песок в небольшой кучке. Там же валялись какие-то деревяшки, типа игрушек. На ней было коротковатое красное бархатное платьице, с фалдами и кружевным воротничком, видно, дорогое, не подходившее ни к траве поляны, ни к игрушкам в песке, ни к деревне. Воротничок, похоже, был давно не стиран. В руке у неё была гибкая ветка с листьями, она легко отгоняла ею редких, но противных слепней, подлетавших с близкого озера.
Пока я шел через поляну, Маша пару раз повернула ко мне лицо, как к новому человеку в деревне. Но основное её внимание приковывал белый «Москвич», стоявший под ёлками при въезде в деревню. В «Москвиче» сидело несколько мужчин.
Долгими светлыми карельскими вечерами, почти без телевизоров, а в птичнике – и без электричества - в деревне была тоска. Когда не было дождя – мы купались, разбредались по деревне, болтали с местными. Женщины узнали, что Маша – дочь сильно пьющей Татьяны, отец Маши неизвестен. Целыми днями она торчит в центре деревни, а особенно плотно оттуда не уходит, когда в деревню приезжают автомобили.
По рассказам, несколько раз за лето в деревне видели белый «Москвич». Иногда, ближе к вечеру, приезжали мужики на полуторках, на велосипедах (и не лень им семь километров от шоссе по просёлку крутить педали!). Они стояли с велосипедами по двое-трое, по полчаса, и по часу, или сидели в автомобилях на краю поляны. К Маше не подходили. Только смотрели, как она отмахивалась веткой от их взглядов.
На лесоповале, отдыхая от рубки сучков, я разговорился с местным Егором. Лет сорока, он был, по его рассказам, среди первых поселенцев, из Калининской области. На голову ниже меня, худой и морщинистый, сильный и ловкий. Бревно задвигал по жердям на лесовоз чуть ли не в одиночку. Он немного выделял меня, как «начальника» целой группы городских, а после того, как я купил козью шкурку у его соседки, стал даже здороваться более уважительно.
- Егор, а вот поясни, чего это, мужики приезжают в деревню на Машу, на ребенка смотреть?
- А ты смотрю с кольцом, вроде женат?
- Ну да, скоро год будет.
- Ну, тогда ты не вдруг поймешь.
- Маша – она как бы, чудо нашей деревни. Мы-то почти привыкли, и присматриваем за ней. И не потому, что единственное здесь дитя.
- Сила от неё идет какая-то, женская. С пяти её лет стало всем понятно. Ну, разговоры и пошли по округе.
Егор затянулся папиросой, лицо изношенного тяжелым трудом мужика разгладилось.
- Платье её видел? Приезжий «дятел» подарил ей в прошлом годе. Тоже, на машине приезжал, с ленинградскими номерами, один, всё смотрел на Машку. Нам из багажника достал пару бутылок, со знакомством, так сказать. Ну, мы выпили, а потом ему чуть бока намяли, объяснили, чтобы не приезжал больше.
Вечером из затормозившей полуторки все спрыгнули. Разобрали бензопилы «Дружба», топоры, разошлись по избам. Мы с Егором остались покурить. Маша стояла у своей «песочницы», посматривала в нашу сторону. Неожиданно пробежала несколько шагов за поздней бабочкой-капустницей, пытаясь её сбить в полете берёзовой веткой. На обратном пути к игрушкам она закружилась под свою внутреннюю музыку, с каждым поворотом посматривая на нас. Красное платьице развевалось колоколом выше тонких коленок.
Две недели нашего околокрестьянского труда пролетели, и мы уехали, получив у директора расчет и справки об отработке. На прощание я молча и безнадёжно показал ему двадцать пять рублей, он также молча покрутил головой.
1984 год.
«Жигуль» резво вёз нас с развлекательной поездки на пороги бурной части Вуоксы. Я за рулем, рядом свояк, жёны на заднем сиденье. Уже давно переехав в Москву, я впервые за прошедшие годы оказался в этих краях. Проезжая мимо знакомого когда-то поворота к дальнему озеру, я почувствовал тягу к месту давнего короткого батрачества.
- Ребята, а давайте я вам красивый пейзаж покажу. Там озеро, на нем островок загадочный в центре, сфоткаемся красиво!
- А сколько туда ехать? – спросили женщины.
- Да минут 10, не больше. Дорога ещё финская, хорошо сохранилась.
Дорогу с тех пор ремонтировали: на ней лежал изъезженный асфальт, иногда встречались бетонные плиты.
Въехав на поляну в центре деревни, я едва узнал место. Покривившихся изб стало вроде меньше, у большей части окна были заколочены. Не было перекладины с колоколом.
Закрыв машину, мы прошли мимо кондовых бревенчатых стен птичника. Годы его не тронули. Сфотографировались на фоне островка. Свояк предложил к нему сплавать, мы по-молодецки разделись, но майская вода не пустила нас дальше, чем по пояс.
Возвращаясь к поляне, жёны отошли в кусты. А у машины курил мужик. Это был Егор.
- ЗдорОво, - он начал говорить, как будто мы расстались вчера. Те же морщины на его лице без улыбки, тот же «Беломор», вот только стоял он косовато. И когда сделал шаг навстречу, стало понятно, что перекашивает его сильная хромота.
Мы поговорили ни о чём, больше – «а помнишь?», «ну да», «да все разъехались».
В деревне осталось человек шесть мужиков, несколько бабок. Свояк слушал сторонний разговор, явно скучая. Почти завершая беседу, я спросил:
- А Маша, небось, рано замуж выскочила?
Егор посмотрел на меня тягуче и бережно, как будто я тронул то, чего ни он и никто давно не касался.
- Значит, и в тебе Маша все эти годы жила?
Он достал другую папиросу, прикурил, переступил с ноги на ногу.
- Нет, не вышла.
Мне показалось по тону, что в его прошлом и в этом месте у него живет давняя боль. Похоже, боль, связанная с Машей.
- Двенадцать лет ей было, как раз, летом. Почти девицей стала, округлилась.
- Вся деревня – кто в поле, кто в лесу. Никто ничего не видел. Потом уже поняли. Трое приехали, на машине.
Егор сильно затягивался дымом с каждой фразой, смотрел мимо, в прошлое.
- Наверное, платье ей пообещали купить, или ещё как. Только, села она к ним. И увезли её.
- Мы из леса возвращались, услышали колокол. Шофер нажал на газ. Мы на полянке, здесь вот, высыпались из кузова, Танька, Машина мать, ревёт, её соседка в колокол лупит. Спрашиваем – что? А Машки нигде нет с обеда, хотя она за всю свою жизнь из деревни без матери никуда, хоть та и пила по-чёрному.
Тут подошли наши жёны, кивнули незнакомцу, моя показала на часы, мол, ехать надо. Егора уже потряхивало от воспоминаний, и я жёстко махнул жене рукой, вспоминая красное бархатное платье колоколом.
- Её уже с час искали, ну и приехавшие разбрелись по лесу, оставалось ещё светлого времени. Двое на полуторке поехали в сторону шоссе. А я сел на велосипед, подумал, что в нескольких километрах есть в сторону хутора старая финская дорога, и если её увезли на машине, да боятся до шоссе ехать, да невтерпёж им – могли туда свернуть.
- Свернул я, в лесу дорога узкая, совсем темновато стало. Кричать не хотел, да и дыхание перехватывало. И через минуты обозначился красный «Москвич». Бросил велосипед, обежал машину и увидел…
Егор сглотнул, оперся на «Жигуль». Жена рассмотрела ужас в его лице, прикрыла ладонью рот, схватила сестру за локоть.
- Увидел: один стоит, застегивает брюки, и смотрит. А второй лежит на … на Маше. Ну ты понимаешь …
- Я схватил сук валявшийся, какой попался, жаль тонкий, с размаху скосил в ухо стоявшего, огрел лежавшего, не сильно, боясь по Маше попасть. Успел заметить, как блеснули болью её глаза, и что рот был завязан платком. И тут удар мне в затылок. И всё!
Свояк стиснул мне плечо, потом следы его пальцев с неделю отходили. Жёны наши стояли неподвижно и молча, с мокрыми лицами, мотая головами, не в силах слушать дальше.
- Очнулся я под утро. Лежу рядом с Машей. Она не дышит. Оказалось – задушена. И я не могу встать. Голова разбита, потом оказалось, по позвоночнику мне ещё досталось, видно, монтировкой, третий из машины выскочил.
- Днем нас нашли, по следам машины и велосипеда. Меня в больницу, а как стал вставать – так в милицию, сидел там три месяца, пока разбирались.
Свояк спросил непослушным голосом:
- А … этих?...
Егор покачал головой.
Почти не объезжая выбоины, я гнал машину, выбираясь скорее из чужого, несчастливого места. На повороте, на гладкой бетонной плите, наехал на какую-то круглую палку, лежавшую почти во всю ширину дороги. «Жигуль» подпрыгнул, мы со свояком машинально посмотрели в зеркала: палка извивалась.
- Это полоз, пригрелся на солнце, его лучше додавить, - свояк озвучил мою мысль.
Я развернул машину. И тут все мы ощутили животный ужас: полоз приподнял голову, раскачивал ею, смотрел в нашу сторону, готовясь к прыжку. Женщины, нервы которых и так были на пределе от только что услышанного, завизжали-закричали:
- Не надо!
Свояк «помогал» мне, упираясь ступнями в пол. Машина вновь дважды подпрыгнула, переезжая символ злобы этого леса. Метров через пятьдесят я нажал на тормоз, отдышался. Волосы на голове улеглись. Когда мы опять въехали на плиту, полоза уже не было.
Всю дорогу до Ленинграда в машине было тихо. Вначале сзади слышались всхлипы, потом жёны задремали. Сквозь стволы деревьев по бокам шоссе мне виделись красное платьице со светлым воротничком и иногда белый «Москвич». Я думал, что директор правильно не продал мне колокол.
