Они везде или Смерть по творческим законам. Часть седьмая
В рассказе Василия Шукшина «Критики» показана дружба между дедом и внуком. Вот концовка рассказа:
««Гражданин Новоскольцев Тимофей Макарыч одна тысяча… девяностого года рождения, плотник в бывшем, сейчас сидит на пенсии. Особых примет нету.
Вышеуказанный Тимофей двадцать пятого сентября сего года заявился домой в состоянии крепкого алкоголя. В это время семья смотрела телевизор. И гости ещё были…
Тимофей тоже стал смотреть телевизор. Потом он сказал: «Таких плотников не бывает». Все попросили Тимофея оправиться. Но он продолжал возбуждённое состояние. Опять сказал, что таких плотников не бывает, враньё, дескать. «Руки, говорит, у плотников совсем не такие». И стал совать свои руки. Его ещё раз попросили оправиться. Тогда Тимофей снял с ноги правый сапог (размер 43–45, яловый) и произвёл удар по телевизору.
Само собой, вышиб всё на свете, то есть там, где обычно бывает видно.
Старший сержант милиции КИБЯКОВ».
…Встал, сложил протокол вдвое, спрятал в планшет.
– Пошли, дядя Тимофей!
Петька до последнего момента не понимал, что происходит. Но когда Кибяков и отец стали поднимать деда, он понял, что деда сейчас поведут в каталажку. Он громко заплакал и кинулся защищать его:
– Куда вы его?! Деда, куда они тебя!.. Не надо, тять, не давай!..
Отец оттолкнул Петьку, а Кибяков засмеялся:
– Жалко дедушку-то? Сча-ас мы его в тюрьму посадим. Сча-ас…
Петька заплакал ещё громче.
Мать увела его в уголок и стала уговаривать:
– Ничего не будет с ним, что ты плачешь-то? Переночует там ночь и придёт. А завтра стыдно будет. Не плачь, сынок.
Деда обули и повели из избы. Петька заплакал навзрыд. Городская тётя подошла к ним и тоже стала уговаривать Петьку:
– Что ты, Петенька? В отрезвитель ведь его повели-то, в отрезвитель! Он же придёт скоро. У нас в Москве знаешь сколько водят в отрезвитель!..
Петька вспомнил, что это она, тётя, привела милиционера, грубо оттолкнул её от себя, залез на печку и там долго еще горько плакал, уткнувшись лицом в подушку».
Тотальный совок в отдельно взятой избе: собственный телевизор человеку у себя дома разбить нельзя! А глядя на таких «рассудительных», «честных», «правильных» и лишь формально городских тёть и их дядь, да ещё если с русским деревенским («отрезвитель», «центер», «исть») акцентом – а особенно если наигранным – тут не то что телевизор, всю хату разнесёшь. А заодно и страну. Ведь в стране эти тёти устраивались, как правило, неплохо. Не плотниками, а всё по районо, горкомам, собесам…
«Они были очень умные и всё знали – Петькина тётя и её муж. Они улыбались, когда разговаривали с дедом. Деда это обозлило».
Известный художник кисти и слова, мыслитель и любитель русской деревни Чудик из одноимённого рассказа В.М. Шукшина:
«– Ммх!.. – чего-то опять возбудился Чудик. – Никак не понимаю эти газеты: вот, мол, одна такая работает в магазине – грубая. Эх вы!.. А она домой придёт – такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю! – Чудик тоже стукнул кулаком по колену. – Не понимаю: зачем они стали злые?»
Не понимает он! Кулаком стучит! А не ты ли сам, горе луковое, растил святорусско-быдлодеревенскую да пролетарско-гоповскую скотинку? Всех ведь своими художествами и юродствами бесил – попутчиков в транспорте, телеграфистку, сноху. Даже 50-рублёвую бумажку потерял (полмесяца работы), лишь бы родная жена пару раз тебе шумовку к бестолковой голове приложила.
Вот ещё один шукшинский любитель русской деревни и критик хамства-грубости, на этот раз из рассказа «Выбираю деревню на жительство»:
«Некто Кузовников Николай Григорьевич вполне нормально и хорошо прожил. Когда-то, в начале тридцатых годов, великая сила, которая тогда передвигала народы, взяла и увела его из деревни. Он сперва тосковал в городе, потом присмотрелся и понял: если немного смекалки, хитрости и если особенно не залупаться, то и не обязательно эти котлованы рыть, можно прожить легче. И он пошёл по складскому делу – стал кладовщиком и всю жизнь был кладовщиком, даже в войну. И теперь он жил в большом городе в хорошей квартире (отдельно от детей, которые тоже вышли в люди), старел, собирался на пенсию. Воровал ли он со складов? Как вам сказать… С точки зрения какого-нибудь сопляка с высшим юридическим образованием – да, воровал, с точки зрения человека рассудительного, трезвого – это не воровство: брал ровно столько, сколько требовалось, чтобы не испытывать ни в чём недостатка, причём, если учесть – окинуть взором – сколько добра прошло через его руки, то сама мысль о воровстве станет смешной. Разве так воруют! Он брал, но никогда не забывался, никогда не показывал, что живёт лучше других. Потому-то ни один из этих, с университетскими значками, ни разу не поймал его за руку. С совестью Николай Григорьевич был в ладах: она его не тревожила. И не потому, что он был бессовестный человек, нет, просто это так изначально повелось: при чём тут совесть! <…>
Словом, всё было хорошо и нормально. Николай Григорьевич прошёл свою тропку жизни почти всю. В минуту добрую, задумчивую говорил себе: «Молодец: и в тюрьме не сидел, и в войну не укокошили».
Это вам не какой-нибудь скандально проворовавшийся из-за жадности советский служащий, а подлинный враг народа, глубоко законспирированный. Что ещё он втихаря вытворял на гражданке или натворил бы на войне, бог его знает.
Игорь Анчиполовский, «Птицам пиздец» (1989 г.):
Стервятники порвали металлические сетки,
Проникли сквозь окно в президентский дворец –
И в доме, где даже тишина была ветхой,
Свил себе гнездо одинокий стервец.
Из тарелок с гниющими остатками обеда
Он пищу черпал для себя и птенца,
А птенец, птенец, шалун и непоседа,
Озорно плевал в кормящего отца.
Вырос младший стервец, и безумные птицы
Покинули старый президентский дворец
И понеслись к той волшебной границе,
За пределами которой птицам пиздец.
Что и говорить, отупевший от чудиков народец не удержал ящик от паденья. Да ещё и уронил максимально криво: парник под названием СССР, в отличие от ну совсем нетепличной Российской империи, не воспитал себе хороших могильщиков. Надо было побольше детей, как в своё время Я.М. Юровского в восемь лет на завод, в клуб к Владимиру Ланцбергу. И побольше таких школ и клубов. И тогда – возможно – не сносить кое-кому головы. Ну а так, сначала старший стервец, а после него малыш-непоседа принялись проедать гниющие остатки криво упавшей советской державы.
Однако щемящих лириков тонкой душевной организации добрый и хрупкий умирающий СССР породил немало. Как, по-видимому, никакое другое общество. Очень многие из этих поэтов ушли рано.
Борис Рыжий (1974 – 2001), «Костёр» (стихотворение написано в 1993 году, из-за схожести смысла и образного ряда и резкой разности ритмик это, можно сказать, как ряшкой об забор трагическое заключение к оптимистичному «Коли втомлюся я життям щоденним…» Леси Украинки):
Внезапный ветр огромную страну
сдул с карты, словно скатерть, – на пол.
Огромный город летом – что костёр,
огонь в котором – пёстрая одежда
и солнце. Нищие сидят
на тротуарах в чёрных одеяньях.
И выглядят как угли. У девчушки
на голове алеет бант – она
ещё немножко тлеет. Я ищу
в пустом кармане что-то – может, деньги
для нищих, может, справку в небеса,
где сказано, что я не поджигатель.
…А для пожарника я просто слаб.
Девочка, как вполне мог бы сказать улыбающийся едва ли не на всех фотографиях поэт Андрей Дементьев, светит прощальным светом. Только у Дементьева не красное на чёрном, как у Б. Рыжего или К. Кинчева, а розовое, в розовой нежной коже, на белом.
Леся Украинка (третья слева, внимательно-ласково смотрит на карапуза) в кругу родственников и знакомых. Зелёный Гай, 1906 г.
«Алёша любил детей, но никто бы никогда так не подумал – что он любит детей: он не показывал. Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любви и восторга… Особенно он их любил, когда они были ещё совсем маленькие, беспомощные» (В.М. Шукшин, «Алёша Бесконвойный»).
Но Алёша Бесконвойный – редчайший среди шукшинских чудиков достойный человек. Недаром он тяготел к городскому образу жизни: по выходным не работал в колхозе (по субботам топил баню). Конфликтовал, естественно, по этому поводу с колхозным начальством, терпел насмешки односельчан. Можно сказать, защищал русскую культуру (баня, как известно, её символ) от русской разновидности богоносного хрена и рагуля, то есть, простите, святого землепашца, сеятеля и хранителя, пусть в массе своей и не такого агрессивного и взвинченного, как настоящий рагуль.
И философия у Бесконвойного не то что у деревенщиков-народолюбцев:
«…Как хотел Алёша, чтоб дети его выучились, уехали бы в большой город и возвысились там до почёта и уважения. А уж летом приезжали бы сюда, в деревню, Алёша суетился бы возле них – возле их жён, мужей, детишек ихних… Ведь никто же не знает, какой Алёша добрый человек, заботливый, а вот те, городские-то, сразу бы это заметили. Внучатки бы тут бегали по ограде… Нет, жить, конечно, имеет смысл. Другое дело, что мы не всегда умеем. И особенно это касается деревенских долбаков – вот уж упрямый народишко! И возьми даже своих учёных людей – агрономов, учителей: нет зазнавитее человека, чем свой, деревенский же, но который выучился в городе и опять приехал сюда. Ведь она же идёт, она же никого не видит! Какого бы она малого росточка ни была, а всё норовит выше людей глядеть. Городские, те как-то умеют, собаки, и культуру свою показать, и никого не унизить. Он с тобой, наоборот, первый поздоровается».
Можно назвать Лесю Украинку прирождённым педагогом. Ну, или, скажем, киллершей. Галина Лысенко (дочь украинского композитора Николая Лысенко) вспоминала:
«…Мне было лет восемь-девять (значит, речь идёт о начале 1890-х гг., Лесе лет двадцать – Т.М.).
К какому-то празднику готовилось представление детской оперы «Зима и Весна»… Эта опера была гораздо серьёзнее и сложнее, чем другие, тоже детские… а между тем «артистические силы» состояли из одних детей. Должно быть, решающей была тут помощь взрослых. Одним из лучших советчиков и постоянных руководителей в этом деле была Леся Украинка, или просто Леся, как её тогда у нас звали. На её долю выпали самые большие хлопоты – она и режиссёр, и балетмейстер, костюмер и декоратор, да к тому же ещё и суфлёр.
Леся сама придумывала эскизы и сама же шила по ним одеяния для Осени, Зимы, Снеговика и Весны… Все мы удивлялись «ювелирному» мастерству Леси…
Ежедневно Леся приходила репетировать с нами, примерять костюмы, по десять раз повторять наиболее трудные сцены, а нам этого не хотелось. Особенно надоело нам повторять движения, за чем Леся тщательно следила. Бывало, что мы совершенно теряли терпение и убегали куда глаза глядят. Но неумолимый режиссёр вытаскивал нас из-под дивана или из-за какого-нибудь шкафа и расставлял по местам. Не припомню, чтобы Леся по этому поводу когда-либо раздражалась – всегда спокойная, ласковая, она ещё и шутила при этом.
Она и вообще всегда была добродушной…» [29]
Во время самого спектакля, как вспоминала писательница Оксана Стешенко, Леся «старательно помогала одевать и подбадривать артистов. Леся вообще любила детей» [30].
Леся Украинка подрабатывала частными уроками. На них [31] или в ходе случайных разговоров [32] с представителями подрастающего поколения аккуратно, я бы даже сказал: ювелирно, продвигала социалистические идеи. Поэтесса была крепко связана с киевской социал-демократической группой и дружила со многими её представителями, но сама в эту группу не входила. Товарищи её туда не включали: берегли больную, хрупкую женщину от царских тюрем и ссылок. [33, 34] Увы, никто не уберёг Лесю от К.В. Квитки, юриста по образованию, борца за свободу, который в самый мерзкий (он же самый святорусский) период Российской империи (при Николае II) преспокойненько служил в судах рашки. А в первом салорейхе (УНР) стал аж замминистра юстиции.
Ну и напоследок лирическое отступление. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ