Неомаг. Часть 3. Глава 2
Глава 2.
Он смотрел на девушку со странным и загадочным именем Золя, слегка прищурясь, в глаза нахально лез едкий дымок от зажатой меж пальцев папиросы. Ещё при входе в ресторан он спросил, какой выбрать зал – для курящих или нет.
На что девушка осторожно поинтересовалась, курит ли он.
— Я сама не курю, даже ни разу не пробовала, а папа, — она произнесла это папа с нежностью и грустью, из чего он заключил, что папы, скорее всего, нет в живых, — папа дымил как паровоз, и дым меня не раздражает, даже немножко нравится, если, конечно, не слишком сильно накурено.
Так, они и оказались на втором, для тех, кто дымил этаже. Девушка удивительно мало ела, и неожиданно быстро опьянела, хоть заказал он лёгкое Южноафриканское. Было видно – пить она не умеет.
Золя рассказывала о своей периферийной жизни. Максим слушал девушку краем уха, машинально фиксируя в памяти вехи её жизни. Катая в пальцах рюмку с водкой, он размышлял – сколько ей лет? На вид года 22–23, по поведению и двадцати нет. А вот если заглянуть в серую бездну, прячущуюся за пушистыми ресницами, да непросто заглянуть, а, не испугавшись, нырнуть в самую глубину, то можно обнаружить спрятанный на дне омут чувств. Причём не такие, какие он ожидал увидеть в молодой очаровательной девушке. И даже не такие, какие он обычно обнаруживал в людях, стоило ему приподнять щиты.
За напускной весёлостью Золи он обнаружил печаль, тоску, грусть и боль. Но боль не режущую, как от предательства, и не бьющую наотмашь, как от обиды или оскорбления; а какую-то отстранённую, словно бы сглаженную и привычную, каким бывает привычный вывих, или хроническая болезнь, с которой смирились и даже вроде как перестали замечать.
Поверх всего этого была разлита тонкая плёнка надежды, надежды на лучшее, светлое, хорошее, как было когда-то, когда-то давно – но было, было. Эта плёнка, видимо, и глушила дурной выплеск, обычный для негативных чувств. Хотя, что значит негативные чувства? Бывает ведь и злобная радость, и светлая печаль.
Вот и печаль её была такой, какой она бывает, когда счастливое детство проходит и человек вступает во взрослую жизнь. Тоска была тоской по покинутому дому, в который обязательно вернёшься. Грустила Золя, как человек, расставшийся с кем-то близким, но точно знающий: новая встреча впереди. Даже боль девушки была как от больного зуба – стоит его вырвать, и она уйдёт и вскоре забудется, как плохой сон.
Не было в чувствах Золи негатива. Он точно это знал, так как пару раз осторожно касался девушку вниманием, приспуская свою защиту. И впервые это ему понравилось – шло от Золи тепло и расслабляющее спокойствие. С таким в своей жизни он сталкивался лишь несколько раз. Первый раз, когда жил у Деда. Похожий фон шёл от Пелагеи Дмитриевны и самого Деда. Второй и третий раз нечто подобное шло от Да Вэя и Исатори Кано.
В голове, мешая наслаждаться общением, глубоководным кракеном, шевелилось: не подстава ли эта встреча? Уж больно всё складно получилось.
Максим ещё с конца сентября чувствовал себя неуютно. Казалось, следит за ним кто-то. Кто-то или что-то? Вцепившись масляными, цепкими паучьими лапками в спину. И не скинуть, не сбросить этот пристальный и враждебный взгляд. И это чувство лишало его покоя, заставляя дёргаться и выходить на улицу затемно и кружить по городу в тщетных попытках хоть краешком глаза увидеть того, кто преследует его. Он, то подолгу бродил по городу, сворачивая в проходные дворы, и петлял, как заяц, убегающий от лисы, по узким улочкам заречной части. То нырял в метро и ехал в верхний город, где просиживал в кафе, кофейнях и ресторанчиках по несколько часов кряду, пытаясь высмотреть в посетителях и в мелькающих за окнами прохожих своих преследователей. Но, то ли «топтуны» были на голову выше его, в умении скрывать своё присутствие, то ли это была игра воображения и разыгравшаяся паранойя.
…Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят…
Поняв всю тщетность попыток увидеть преследователей в городе, он начал выбираться на природу. Сначала в городские парки и кладбища, а потом и за город. Но и там он чувствовал пристальное внимание. Максим забирался в самые глухие, насколько это возможно в пригородных лесах, места и там скидывал с себя щиты, оставаясь ментально голым, словно младенец перед враждебным миром. Раскрывался и раскидывал вокруг себя невидимые нити внимания, пытаясь нащупать того или то, что следит за ним. Он всё больше утверждался в мысли, что затылок его сверлит враждебным взглядом именно что-то, а не кто-то, не человек. Что-то враждебное и злобное.
Отголосок событий в Светловоздвиженске?
Может – да, а может – нет. Он там славно проредил верхушку секты, и хоть до Магистра не добрался, но самую мощную колдунью силы лишил. Правда, о том, как это произошло, он без стыда вспоминать не мог, вот только иного выхода у него не было. Если только убить Альбину, но этого он не хотел. Да и оперативники из конторы почти всех, кто находился в секте, захватили. Так что «Последний приход» стал напоминать не мелкоячеистую сеть, способную спеленать матёрого зверя, а рваный невод, в котором не запутается и самая маленькая рыбёшка. Но как бы далеко, в силу его возможностей, конечно, ни простирались нити внимания, обнаружить он ничего не смог.
Всё это время, чувствуя на затылке незримо давящий взгляд, нынче утром он проснулся ещё до рассвета, от какого-то смутного чувства утраты и тяжёлой, гулкой от пустоты головой. Он долго курил, глядя в тёмное окно на пустой двор, и никак не мог понять, что же его так беспокоит. Пока с удивлением не обнаружил, что взгляд, взявший его спину в снайперский прицел, исчез. Максим привык к нему, как человек долго несущий груз настолько привыкает к тяжести на плечах, что перестаёт замечать её, а когда груз пропадает, не сразу это замечает, а после удивляется непривычной лёгкости.
Что-то готовится. Не зря кто-то или что-то, так долго расшатывавшее почву под ним, давившее на него, заставляющее дёргаться пойманной на крючок рыбой, нервничать и предпринимать действия, совершая при этом ошибки, вдруг отступило. Видимо, Максим, не предпринимавший никаких активных действий, кроме попыток увидеть преследователей, своим бездействием заставил незримого наблюдателя изменить тактику.
Поняв это, Максим швырнул недокуренную папиросу в приоткрытую форточку и отправился в душ. Освежившись и заполнив пустоту в голове чашкой кофе, он собрался на свою привычную прогулку по городу. В этот раз он для разнообразия решил побродить по собственному району.
Повинуясь внутреннему импульсу, вместо удобных и привычных джинс и кроссовок он тщательно отгладил давно ненадёванные чёрные брюки и до блеска начистил туфли. А футболку и подбитую мехом куртку сменил на джемпер с высоким горлом и приталенное пальто.
И вот сейчас, сидя в полутьме ресторанного зала, Максим смотрел на Золю сквозь голубоватый дымок сгорающего табака. Смотрел, как шевелятся её, что-то рассказывающие, покрытые бледной помадой губы. Видя мелькающие в улыбке ровные зубы, он мучительно решал, что значит эта встреча. Подарок судьбы, наживка конторы или злая игра силы, что так внимательно наблюдала за ним?
Максим глубоко затянулся и, затушив окурок в пепельнице, вдруг заметил, что девушка молчит, и, судя по всему, уже продолжительное время. Он поймал взгляд Золи, странно выжидательный, словно она от него чего-то ждала. Каких-то слов, действий? Без проникновения в сознание девушки он никак не мог понять, чего она хочет. А шарить в голове Золи он не хотел. Ему казалось это вмешательство нечестным и каким-то грязным, что ли. Тем более он решил для себя, что их встреча всё-таки случайна. Ничего случайного в этом мире, конечно, не бывает, но и на старуху бывает проруха.
Так что оставалось выяснять, чего же девушка хочет обычными способами, как это делают большинство людей. Он, конечно, мог внушить ей всё что угодно, любое чувство: от дикой, необузданной страсти и ненависти до банального отвращения, но Максим не хотел этого. Странно, он вдруг понял, что устал быть один. Устал быть одиноким волком, ни от кого не зависящим, но и не несущим ни за кого ответственность. Ему вновь захотелось почувствовать тепло и искренность другого человека. И не только получать душевное тепло, но и дарить его.
Максим поймал себя на мысли, что ему хочется прикоснуться к девушке, что было более чем странно, учитывая, что он не выносил прикосновений. Он поэтому и не любил борьбу и всяческую возню в партере, а предпочитал бескомпромиссный кулачный бой или короткие и жёсткие заломовые техники.
Он осторожно, кончиками пальцев, погладил Золино запястье, отметив про себя, какая у неё мягкая кожа. Золя, вопреки его опасению, не отдёрнула руку, наоборот, провернула ладонь в его руке, и их пальцы переплелись.
— Какая у тебя здесь кожа, — она провела кончиками коротких ногтей по костяшкам среднего и указательного пальцев, — что это?
От её прикосновения по его спине побежали мурашки, словно через нервы пропустили слабый заряд электрического тока. От пальцев девушки шли до невозможности приятные, вибрирующие токи тепла.
— Мозоли, — голос у него сел, и слово вырвалось из горла вороньим граем.
— Откуда такие? — Золя продолжала нежно гладить его ладонь.
— Это долгая и местами грустная история, — он вымученно улыбнулся.
— Расскажи, а то я про себя всё рассказала, а о тебе ничего не знаю.
Максим, во время беседы думавший о своём, но машинально фиксирующий её рассказ в глубинах памяти, мгновенно восстановил всё, что она говорила.
______________________
Взгляд из-под ресниц.
Золя.
Первый и главный свой удар от жизни, принёсший ей разочарование в этой самой жизни и кровоточащую рану на сердце, Золя получила в десять лет. Этих ран потом будет столько, что сердце её к двадцати пяти нынешним годам должно было покрыться жёсткой коркой шрамов. Оно и покрылось. Но плёнка эта была тонкой, как ледок на лужах в первую морозную ночь, и всё, что надо для того, чтобы она исчезла без следа – это немного тепла и внимания.
Она, как сейчас помнила тот осенний день, наполненный тёплым светом бабьего лета. Старенькое кладбище, охапки багряных листьев под ногами и запах, идущий от них. Удушливый, мерзкий запах разложившейся лиственной плоти. Казалось, он пропитал её всю: волосы, любимую курточку, подаренную отцом, чёрные траурные колготы и резиновые сапожки. Он потом долго преследовал её, прячась под кроватью, подкарауливая за углом по пути в школу, скрываясь за дверцами кухонных шкафов и белом, холодном нутре холодильника. И куртку свою, розовую, с капюшоном и ремешком резинкой, она больше не могла надевать. Пахла она смертью, и, казалось, стоит её надеть и она также – палой листвой, ляжет на землю, чтобы больше не встать.
А пока она шла за гробом отца и всё вспоминала случай двухгодичной давности. Они тогда поехали в столицу края отдавать его наброски в типографию, а автобус, старый, раздолбанный «Лиаз», нестерпимо мотался на плохой дороге и ужасно вонял солярой.
Её, тогда восьмилетнюю, на середине дороги здорово укачало, и отец с трогательной и беспомощной улыбкой на бородатом лице скручивал из листов ватмана кульки, в которые её тошнило.
Золю выворачивало наизнанку, а папа гладил её по плечам и шептал что-то ласковое и утешающее. А когда всё в ней закончилось, и она в бессилии уткнулась лицом в его куртку пахнувшую краской, олифой и немножко спиртным, папа рассказал ей сказку, от которой она заснула, счастливо улыбаясь.
Больше всего на свете она любила отца, даже больше мамы. Пускай эта величина была меньше толщины волоса, но всё же была, хоть девочка ни за что на свете не призналась бы в этом. Любила его вечно растрёпанные волосы, жилистые худые руки с навсегда въевшейся в ладони краской. Бородатое лицо и щербатую улыбку с зажатой в уголке рта беломориной.
Она могла бесконечно долго сидеть в его студии, так он называл пристроенную к дому веранду, и наблюдать, как он резкими, уверенными мазками рисует свои картины. Девочке нравилось наблюдать за его лицом, отражающим всю палитру чувств, бушующих в нём в этот миг. Вот он яростно грызёт клок бороды, засунутый в порыве злости в рот, руки крутят кисти – в картине что-то не складывается; но миг – и лицо озаряется улыбкой, и руки вновь мелькают над холстом. И на загрунтованном полотне появляется озарённый солнечным светом луг, а в углу появляется тонкая женская фигура, так похожая на фигуру матери.
Ещё больше она любила моменты, когда отцу удавалось продать в столичном городе картину, и он возвращался домой нагруженный подарками и с гордостью вручал обрадованной матери мятые купюры. Мать счастливо улыбается и нежно прижимается к отцу, а он, сграбастав сначала её в охапку, а потом и Золю, заливисто хохоча, кружил их по комнате.
Счастье кончилось, когда отец, склонившийся над никак не получающейся картиной, вдруг странно захрипел, схватился за грудь и, страшно, марионеткой у которой злой кукольник обрезал нити, повалился на пол.
После похорон отца девочка словно впала в летаргический сон. Она плохо спала и плохо ела, стала рассеянной. Оценки в школе, ранее блестящие, стремительно поползли вниз.
Спасла её и вывела из ступора мать, но не участием и заботой, любовью и нежностью, а своим, казалось, ещё большим горем. Никогда не отличавшаяся особенной страстью к мужу, и временами бывавшая холодно отстранённой от него (много лет спустя Золю поняла – было между ними что-то такое, что подточило их любовь) она вдруг осознала всю свою любовь к нему. И это осознание и сознание того, что теперь уже никогда она не сможет обнять его и поговорить, сломало её.
Она, словно цветок, опалённый морозом, вся как-то поникла, перестала следить за собой и дочерью. По утрам еле-еле собиралась на работу, весь день проходил как в тумане, а вечерами, кое-как приготовив ужин, усаживалась перед окном и молча, смотрела в тёмное стекло невидящими, направленными вглубь себя глазами.
Золя, приходя из школы, через силу ужинала, а частенько, посидев над тарелкой, вываливала её содержимое в мусорное ведро и шла к себе. В комнате она, не раздеваясь, валилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно плакала, а под закрытыми веками крутилось кино из прежней, счастливой жизни.
Так тянулось почти до Нового года. В последний учебный день, сбежав с новогоднего школьного вечера, она до самого темна бродила по заснеженному городу.
Не осознавая, что делает, она посетила все места, где любила бывать с отцом и матерью. И парк в самом центре, и откос над рекой, где они летом любили устраивать пикники. Побывала в старом городе с булыжной мостовой и застроенном, купеческими, ещё дореволюционными, особняками. Дошла даже до старенькой водонапорной башни, на самом краю города, которую так любил рисовать отец.
— Понимаешь, доченька, эта башня, как тебе объяснить… Сколько её ни рисуй, никогда не получится одинаково, она всегда иная. Ты, Зи, посмотри, какая она странная, разная. То загадочная, то весёлая, а то и страшная…
У башни начиналось небольшое поле, за которым расположилось кладбище, на котором был похоронен отец. Девочка постояла на его краю, всматриваясь в темневшие деревья и могилы между ними, и, внезапно сорвавшись с места, опрометью бросилась домой.
Мама, как же она в своём горе, могла забыть о ней. Мама, мамочка, мамуля…
Золя влетела домой, торопливо скинула сапожки, бросила, промахнувшись, пуховик на вешалку и, не сняв шапки, ворвалась на кухню.
Мама сидела, как все последние месяцы, у окна, на табурете сделанном отцом и им же раскрашенном полевыми цветами. Золя видела её сгорбленную спину, волосы, выбившиеся из пучка на затылке и отражающиеся в оконном стекле, абсолютно сухие, но какие-то мёртвые глаза.
— Мама, — одними губами прошептала девочка и, упав на колени, уткнулась лбом ей в живот.
Слёзы, с подвыванием и всхлипами, потоком хлынули из неё. Мать, поначалу безучастно сидевшая, положила ей сухие ладони на затылок, никогда до этого не плакавшая, даже на похоронах отца, вдруг сдавленно взвыв, заплакала навзрыд, как плачут дети.
______________________
Максим отвёл глаза. Что он делает? Пора завязывать с этим. Кроме неприятностей, он этой девочке ничего не принесёт. Она и так получила слишком много ударов от жизни, чтобы ещё и он причинял ей боль.
— Да, Золя, — невпопад сказал он, — мне кажется, нам пора.
Максим осторожно высвободил руку из мягкой ладони девушки.
— Пойдём, время позднее, а у меня завтра важное дело.
— Как сегодня днём? — в голосе Золи сквозила неприкрытая обида.
— Нет, девочка.
Он жестом подозвал официанта. Золя, нервно подхватив сумочку быстрым шагом, направилась к выходу. Максим, взглянув на счёт, расплатился. Бросил взгляд на оставленный на столике букет и пошёл догонять девушку.
Нагнал он Золю уже в дверях. Она торопливо завязывала поясок пальто.
— Подожди, — он прихватил её за локоть, — Золя, не кипятись, ты же ничего про меня не знаешь.
Она резко обернула, красивые губы подрагивали, в глазах блестели слёзы. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Пальцы нервно теребили ремешок сумочки.
Максим вдруг понял, что сейчас произойдёт, и приготовился отступить от Золи на шаг, но внезапно понял, что не хочет этого. Наоборот, он хочет шагнуть ей навстречу и обнять её. Поэтому, когда Золя порывисто шагнула к нему, обхватив его голову руками, и, привстав на цыпочки, прижалась тёплыми, пахнущими виноградом губами к его губам, он остался на месте.
Чему быть, того не миновать.
Максим подхватил Золю на руки, она доверчиво опустила голову на его плечо, и шагнул к выходу. Метрдотель шустро открыл перед ними дверь и, судя по лицу, собрался подмигнуть Максиму, но, встретившись с ним взглядом, резко передумал.
Максим с девушкой на руках шагнул в холодный воздух вечернего города, мотнул головой ближайшему такси. Водитель всё понял. Подрулив ко входу, он выскочил из машины и распахнул перед ними дверцу.
— Куда? — флегматично поинтересовался таксист, когда они угнездились на заднем сиденье.
Максим собирался назвать адрес, но Золя опередила его, торопливо выпалив свой. А потом всю дорогу они молчали, потому что, целуясь, говорить неудобно.
Уже на лестнице он снова подхватил Золю на руки. Они так и ввалились в номер. Вещи разлетелись по комнате испуганными птицами. Его чёрное пальто нежно обхватило рукавом её кремовое, брюки переплелись с юбкой, а блузка запуталась в свитере.
Она была страстной, нежной и податливой…
Она была тёплой и мягкой…
Она была неопытной…
Она была девушкой…
Она была…