Ждем Николая...
Во время мобилизации у меня из компании забрали двоих. Один из них у меня работал на фрезере ЧПУ. Очень грамотный человек. Пришел новичком абсолютным, но быстро все освоил и стал одним из лучших сотрудников. Из тех, кому можно доверить все, что угодно - со всем справится.
Он - отец троих детей. Но один, кажется, был уже совершеннолетним. Он служил, была специальность. Ушел комвзвода мотострелкового.
Уходя, последние слова мне: "Да все будет нормально!"
Больше года нет.
Уверен, если бы дали отпуск и он приехал - зашел бы в гости: увидеть коллег, поздороваться, поговорить. Отличный мужик!
Но его не было до сих пор. По информации, в плену. А как он там и что с ним - неизвестно.
Был его телеграмм, но он там не появлялся никогда. Оставил телефон дома.
Коля, жив если, возвращайся! Ждем тебя!
Ногинск.
P.S. Верю в силу Пикабу.
"Разрозненные войной"
Автор:Сафронов Виктор
Источник - Телеграмм канал:"Глазами Художников".
Интересный проект на тему: Русского Искусства.
Лучшие вопросы недели: про яйца, мелочность, пиво и нежелание иметь детей
"Проводы новобранца" 1879
Автор:Илья Ефимович Репин
Крестьяне собрались, чтобы проститься с призывником. Вместе с родителями пришли даже маленькие дети. Все понимают, что для его семьи – это горе, даже собаки, как кажется, им сочувствуют.
Мать призывника положила на плечо сына голову, т.к. не хочет с ним расставаться и отпускать. Мужики и старики, которые также много повидали на своем веку, уныло смотрят на происходящее, т.к. ничего не могут изменить. Они знают, что ждет этого юношу.
Эта картина – целый рассказ, т.к. можно представить, что чувствует каждый изображенный на ней человек.
Несмотря на трагизм ситуации, слезы, каждый из участников сцены занят своим делом, т.к. крестьянин не может не работать.
Источник - Телеграмм канал:" Глазами Художников".
Интересный проект на тему: Всемирного, Советского и Русского Искусства!
Как вы справляетесь с тем, что кто-то из ваших родных на войне?
В общем, не буду затрагивать тему именно политики, но хотелось бы немного затронуть тему того, как справляются родные мужчин, находящихся на войне. Мне 16 лет, я учусь в 9 классе и вот буквально завтра у меня последний звонок. Мне неимоверно больно осознавать, что мой любимый папа не будет присутствовать на таком событии.
Мой папа ушёл на войну уже более восьми месяцев назад. И я всё это время ни разу не видела его. Я очень сильно скучаю по нему и ещё больше переживаю за его жизнь.
Он уже давно не живёт с нами, но он тот отец, о котором можно мечтать. Мы никогда на долго не расставались, а потом он уехал добровольцем. Я никогда никому не говорила на сколько мне больно без его присутствия. Это будто разрывает меня на части. Он часто мне снится. Мы редко разговариваем по телефону, раз в два месяца, потому что в основном при первой возможности он звонит своей нынешней жене. А от этого мне легче не становится.
Возможно я слишком преувеличиваю, но ведь я девочка - подросток, и мне сейчас очень нужен папа и его поддержка. Наше общение ограничивается тем, что отправляю ему письма, а его жена потом передаёт мне, что он их получил.
Насколько бы грубо это не звучало, но мне уже без разницы кто будет победителем в этой войне, но я просто хочу, чтобы мой папа вернулся живым и здоровым.
Всем тем, кто ждёт своих отцов, мужей, сыновей - хочу пожелать терпения, сил и скорейшего возвращения родных. Спасибо всем, кто дочитал до конца, мне было важно выговориться.
Мама (простите за баян, публиковал в прошлом году, рассказ посвящен дню Победы) Часть 1
Еще раз извините за повтор, только думается, что раз множат бессмысленные мемы, то такие вот вещи ( не знаю как вам, а для меня - значимые, эмоциональные), в должный день достать, сдуть с них пыль, и снова выставить на обозрение - считаю не столь уж и греховным делом.
Не бейте сильно за озвучку: работаю 7/12, времени и обстановки для нормального прочтения - попросту нет. Производство у нас шумное, да и дикция у меня... сами слышите. Это, увы, непреодолимые обстоятельства. Поэтому, если есть у вас такая возможность, настоятельно рекомендую прочесть текст, а не прослушать его.
- Миш, ты куда саженец повез?
- Как куда, баба Зин, ясно дело – домой!
- А зачем оно тебе? Ладно б яблонька, или смородина, смородина то у тебя, Миш, совсем чахлая – ее б и посадил, а то сор с леса домой тащишь – елку облезлую.
- Баб Зин, это ель – красавицей вырастет!
- А зачем ж она тебе – ель красавица?
- Для наследничка, баб Зин, для наследничка! – и Мишка широко зашагал вперед, толкая впереди себя тележку с маленьким еще совсем, даже без веточек, тоненьким стволиком ели.
- Миш! Погоди! Маринка на сносях что ли?
- Что ли. Да, баб Зин, забеременела она. – и пошел дальше поскрипывая вихлястыми колесами тележки.
- Хорошо, что понесла, а то уж второй год замужем и все как в девках, а люди то хорошие, ладно б плохие были… - так и говорила баба Зина, потихоньку ковыляя до своего просевшего крылечка.
* * *
- Марин, как ты? – Мишка, здоровенный бугай, с ладонями, больше похожими на лопаты, замер в нерешительности у кровати, где лежала непомерна округлившаяся жена.
- Плохо да, Марин, пора, да?
- Да, Мишаня, пора. – Марина утерла бисеринки холодного пота с белого лба. – Ты бы уже шел…
Мишка остановился на секунду, соображая. В голове был полный кавардак, короткие обрывки мыслей, желание поскорей бежать и тревожное чувство, тянущее остаться…
- Марин, тебе может надо чего? – вбежал он уже из прихожей, с нахлобученной на голову ушанкой и в валенках надетых прямо на голые пятки, но до сих пор еще не в тулупе – в одной лишь майке.
- Нет, беги, поскорее, Мишенька. – И Марина снова вцепилась в податливую плоть перины, да так, что костяшки побелели – снова схватки.
- Ага, сейчас! – и Мишка на всех парах, как был – без тулупа, вылетел в ночной февральский холод. До ладного дома бабки Нюры, повитухи, он добежал минут за пять, так и не заметив ни обжигающего холода, ни пронзительного морозного ветра.
Подбежал, перепрыгнул через низкий забор палисадника и затарабанил в окно – во дворе басовитым лаем отозвался Трезор, огромная беспородная псина.
- Баб Нюр! – закричал Мишка и снова затарабанил в окно. – Баба Нюра!
В комнате вспыхнул слабый свет спички, мерно разгорелась керосинка. К окну подошла растрепанная со сна старушка укутанная в пушистую шаль. Она вопросительно вскинула седые брови – Мишка во весь голос заорал:
- Рожает уже! Маринка рожает!
Баба Нюра кивнула, отвернулась и вышла вон из комнаты. Мишка остался стоять и ждать на снегу. Только сейчас он почувствовал как мороз нещадно обжигает руки, ледяным ужом вползает под майку. От холода он начал пританцовывать на месте. Мишке показалось, что успела пройти целая вечность, прежде чем загремел засов на воротах.
И все то время, что он стоял мысли неотступно кружились вокруг бледного, искаженного болью, лица Марины и побелевших костяшек пальцев…
Дверь заскрипела и на улицу спешно вышла баба Нюра, укутанная в теплый тулуп и обмотанная поверх все той же шалью.
- Не топчись. – сердито сказала бабка. – У меня там цветы сажены.
Мишка быстро перелез обратно.
- Ужо подтекает? – деловито спросила бабка.
- Подтекает? – не понял Мишка.
- Воды отошли? – рассердилась бабка.
- Нет, когда уходил, еще нет. Скорей. – Мишке хотелось подхватить семенящую мелкими шажками бабку Нюру на руки и побежать с ней скорее к дому.
- Ты б меня, старую, не погонял. Сам домой бежи скорее, а то вон уж синий весь. Воды теплой пока заготовь, не кипятку только, тряпки какие ненужные – токмо чистые! Понял? – Мишка кивнул. – Раз понял, бежи.
И Мишка побежал! Прибежал в дом, бросился в низенькую баньку, там еще со дня должна была остаться горячая вода – банька хоть и неказистая с виду, а все ж тепло хорошо держит.
Так и есть - половина бадьи у каменки, и вода еще – аж пальцы обжигает. Быстро подхватил да через дворик – в сенцы, а там хоть уши затыкай – Маринка кричит, надрывается, крик до кишок пробивает. У Мишки руки затряслись и реветь захотелось от бессилья.
- Тряпки… тряпки ж надо… - торопливо забормотал под нос Мишка и бросился в захламленную летнюю кухню – ларь, здоровый, еще от матери достался – дореволюционный. Откинул тяжелую окованную крышку, в нос ударила пыль, еле сдержался, чтобы не чихнуть. Ухватил первое, что попалось – широкая рубаха, спина прожженная, - это на гулянке, пьяный был – у костра сел и не заметил, как полыхнуло. Спину до волдырей обжог, и только утром больно стало, видно уж сильно пьяный был. Встряхнул, полетела пыль – нет, мало рубахи будет, схватил еще тряпицу – сарафан, нет – красивый шибко, да и Марине дорог. Под ним скатерка старая, красивая, только в пятнах вся – сойдет.
Подхватил отобранные вещи и в дом, а там уже и баба Нюра подошла, стала развязывать тугую вязь шали, скинула заснеженные валенки, и тут же, прямо на табурет, сбросила толстый тулуп.
- Вода где?
- Вот…
- С ковшика полей, руки помыть. Бадью к роженице, таз есть какой? Туда же.
Мишка подхватил мореную бадью и занес в комнату, посмотрел на Марину и обмер: волосы, насквозь промокшие от пота и слипшиеся в пряди, разметались по подушкам, бледное как мел лицо, посиневшие губы и мука застывшая в глазах.
- Чего встал? – баба Нюра толкнула его в бок. – Иди отседова, не надо тебе это видеть. Сбегай лучше к Евдокии, пусть поможет, и чтоб с дочками приходила! Пущай поучатся. Да куда ж ты опять голышом! Сляжешь же! Оденьси счас же!
Мишка бросил еще один взгляд на жену и побежал прочь из дома, на ходу натягивая доху.
Через полчаса они уже вчетвером с Евдокией – грузной бабой, и двумя ее дочками – ростиком поменьше, но такими же широкими в обхвате, - зашли в сени Мишкиного дома.
- Ты тут сиди. – властно сказала Евдокия и вся троица чинно прошла в дом.
Мишка остался в сенях. Сначала скрутил самокрутку, подымил, нервно ходя из угла в угол и всякий раз вздрагивая при диких криках Марины. Один раз в сени выглянула толстощекая дочь Евдокии:
- Еще тряпки давай.
Мишка быстро притащил из ларя старые простыни, холщовые штаны и целый ворох малых тряпиц, оставшихся неизвестно от чего. Когда толстощекая девка развернулась, Мишка не выдержал:
- Как она там?
- Хорошо, хорошо все. – бросила та даже не оглянувшись и громко хлопнула дверью. И снова грянул отчаянно громкий крик Марины – у Мишки даже сердце сжалось, по спине пробежал холодок. Он снова нахлобучил треух и пошел к дровнику, где у него еще с осени лежали огромные липовые чурки – все времени не было их наколоть, да и желания возиться с тяжеленными колодами не было.
Подхватил из сарайки тяжелый колун, откатил здоровую, в целый обхват колоду от дровника, замахнулся и саданул от души. Клин колуна глубоко засел промерзшей чурке – назад не шел и Мишка обушком топора стал загонять колун поглубже.
Одна колода легла аккуратными поленцами в дровник, выкатил вторую, побольше. Замах, удар, звонкий перестук обуха о колун, треск откалываемого поленца. Сколько прошло времени, Мишка не знал. Он только видел, что тяжелых колод у дровника почти не осталось, а ночную глубокую синеву уже стала прорезать блеклость предрассветной белизны.
Во двор вышла одна из дочерей Евдокии.
- Мишань! – громка окликнула она его, перекрикивая перестук обуха о колун. Мишка поднял голову, рывком распрямился. – Мишань, пошли.
Он отбросил в сторону топор и спешно зашагал следом за девкой в дом. К комнате подошли молча, почему-то Мишка боялся спросить, что там…
Бабка Нюра встретила его в дверях и тихо, на ухо прошептала:
- Сын у тебя, только Марийка совсем плохая – прощайся.
Мишку подкосило, он с трудом устоял на ногах, вцепился рукой за косяк.
- Иди… - баба Нюра легко его подтолкнула и он пошел: медленно пошел, будто боясь повалиться на предательски слабых, как ватных ногах, подошел к кровати – насквозь промокшей, розовой от кровавых родовых вод, и все же не выдержал – бухнулся, повалился на колени, и боясь поднять глаза, уцепился за тонкую бледную руку жены, прижался к ней щекой.
- Миша… - голос у Марины был слабый, дрожащий. Миша медленно, через силу, поднял голову, посмотрел в обескровленное лицо Марины – она улыбалась.
- У нас сын, Миша, - Вова родился.
И тут его словно прорвало: он вскинулся, обнял жену, прижал к себе и горячо зашептал:
- Марина, золотко, любимая моя, хорошая…
И все шептал и шептал, горячо, навзрыд, не замечая, как горячие слезы струятся по щекам, как дрожью сотрясает тело, словно от буйных рыданий.
- Мишенька, не надо так… - ее холодная ладонь легла ему на щеку. – Не надо, Миш… - голос ее слабел. – Пусть Вову принесут.
- Ребенка дайте. – сквозь слезы прогнусавил Мишка, подошла Евдокия, осторожно вручила младенца Мишке, тот положил Марине на грудь.
- Вовочка, кровиночка ты наша. - Марина нежно погладила его по маленькой сморщенной голове, в уставших глазах ее мелькнуло счастье…
До рассвета Марина не дожила, умерла тихо – незаметно отошла, как будто уснула, а не померла. Схоронили быстро, благо Михаил плотницкое дело знал: гроб сам сбил, а Вовочку маленького, пока хлопоты были, отдали Евдокии и ее младшей дочери – та как раз недавно двойню родила, молока хватало, да и отцу пока надо было в себя прийти – это Евдокия так решила, а Михаил и не против был.
Заходил конечно, проведывал, да только тяжело это ему давалось – Вова в мать пошел, пока конечно не сильно похож, да только нет-нет, да и проглянется Марина через сына… Тяжело…
Сына к себе Михаил только через два месяца забрал. Кормилица отдавать не хотела, в слезы ударилась – все ж наравне со своими любила, а с младенцами только так, как же иначе? Улыбнется он, глазенки заблестят, ручонками да ножками засучит и все так неумело, неуклюже – как такого не любить? И как бирюку отдавать? Михаил то, как Марина представилась, совсем нелюдимым стал: бороду отпустил черную с сединой, и все больше бурчал, не разговаривал, хотя вроде не пил.
Евдокия сама ребенка Михаилу отдавала, еще в придачу вещей дала. Ее то внучаткам уже по четыре месяца исполнилось – им вещи эти теперь только на тряпицы пускать, а Вовочке в самый раз. Михаил заплатить хотел – за вещи, Евдокия не взяла, только посмотрела строго и Михаил все понял – ушел.
Сначала ему тяжело приходилось – хоть разрывайся: за Вовкой следить надо, и работу опять же не бросишь. Ладно, с совхоза ему разрешение дали – дома сидеть, а что со своим хозяйством делать?
Михаил приноровился: брал работу на заказ – кому что смастерить, кому наладить, а мастерил прямо дома – в одном углу верстачок у него, в другом Вовка в кроватке ворочается.
А если что по большому счету сделать надо: поле перекопать, картошку опять же посадить – это уже к Евдокии шел, просил чтобы присмотрела.
И главное – ведь расцветал! Не сказать, что такой, как прежде стал – нет, но уже не такой бирюк был. И поговорит, порой даже пошутит, но на гулянки не ходил и девок не привечал, его даже и прозвали – бобыль.
Девки поначалу хаживали – мужик то он вроде хороший, с руками, работать не ленится, и не страшный. Только потом все равно забросили: он на них как на пустое место смотрел, а кому такое приятно?
И никто не знал, что вечерами он не пел Вове колыбельных, а рассказывал ему какая мамка у него хорошая была, да про то, что она для него во дворе своими руками ель посадила, чтобы когда сынок рос и дерево б его росло с ним вместе. А когда Новый Год, хоть елку дома ставить и нельзя, как еще с шестнадцатого года повелось - после первой мировой, но Марина – мамка его, привыкла, чтобы праздник был и деревце красиво было наряжено. А если кто про запрет тот от шестнадцатого года вспомнит – так и не елка это вовсе, а ель!
Так и сложилось: что разговор про мамку, тут и же и про ель, а как про ель, так и про мамку словцо-другое…
Первый раз, они с Вовой ель наряжали в тридцать шестом году, когда Вовке уже три года полных было. И раньше бы – в тридцать пятом отпраздновали, и ель бы нарядили, да только Вова приболел и не до Нового Года уже было.
А сейчас – нарядили ель, красиво нарядили – Михаил сам игрушки выстругивал и раскрашивал, красиво получилось. Хоть и ель была с вершок всего, вроде больше должна была вырасти за четыре то года, но приболела что-то, в рост не пошла – чуть выше Вовки получилась. Зато наряжать было сподручней: Михаил петли на игрушках большие сделал, чтобы иголки лишний раз не ломать и Вовка, с такими петлями, игрушки разом надевал – не кололся, хотя один раз все же укололся – в нос прямо, разревелся.
- Ну что, Вовчик, гляди какая у нас с тобой красавица нарядная получилась! – и озорно щелкнул Вовку по красному от мороза носу. – Что скажешь?
Вовка открыл рот, замер и вдруг бросился к колючей ели, обнял ее по детски неуклюже, навалился – хрустнули тоненькие ветки, и громко сказал: - Мама!
Михаил упал в снег на колени, обхватил сына и, уткнувшись лицом ему в спину, беззвучно заплакал.
* * *
- Вовка!
- Чего?
- Куды пошел?
- На речку.
- Я те дам на речку! Все отцу твоему скажу! На что тебе костюм школярский пошили с картузом? Чтобы ты по речкам шлялси?!
- Ну, баб Нюр… - заканючил Вовка.
- Не бабкай! Иди, учися и чтобы я тебя до вечера тутава не видела!
Вовка послушно поплелся к клубу. Это по вечерам, да по праздникам там гармонист, дед Игнат, играл, а в простой день там школа была. Учил их учитель из города, с самого Свердловска приехал – Геннадием Петровичем звали. Деловой, в коричневом костюме тройке, с бородкой, часы на цепочке у него были. Всегда, в начале урока он эти часы снимет, на стол положит, а потом ходит между лавок, диктует, рассказывает, - а сам на часы поглядывает. Как срок выйдет – перемена.
Говорил, что когда школу на взгорке достроят, там по звонку все будет: и урок, и перемена, а пока вот так.
В школу Вовка шел не торопясь. Он специально пораньше собрался, чтобы на речку сходить, даже полотенце с собой взял, чтобы школьную форму лишний раз не мочить. Остальные деревенские в школу ходили кто в чем, а вот для Вовки отец специально в город ездил в прошлом году, по осени, когда зерно на мукомольный завод отвозили. На вырост форму покупал, боялся, что не подойдет – мала за год станет. Нет, не стала – даже чуть длинновата, потому и рукава подвернуты и штаны подшиты – опять же, на вырост получилась даже и в этом году. Особенно Вовке от формы картуз нравился: красивый, форменный, с твердым козырьком. Ребятня все просила на время дать, примерить или вообще – поменяться предлагали, но Вовка не давал. Может и дал бы, но только Женьке с соседнего двора. Только он и не просил – хороший человек, с пониманием: скромный и себе не дерет – не в пример остальным.
Он сегодня тоже хотел на речку пойти, только его мать попросила воды в баню натаскать – стирку она сегодня затеять хочет, а как все – в речке полоскать, она не может – руки больные, костяшки на пальцах будто надутые и красные.
А вон и клуб с высоким крыльцом, веранда большая – стекленная и площадь перед крыльцом громадная, вытоптана. А еще столб стоит толстый – лампа на нем и репродуктор, он по праздникам гремит – музыку передает и новости каждый день рассказывают.
Делать нечего, зашагал к клубу, а куда деваться? На улице жара, через сукно как от печки печет, а внутри – в клубе, тень, прохладно, и напиться воды холодной можно с крана. Можно конечно и с колонки на улице, но это уже не то.
Сзади подошел Геннадий Петрович, даже в такую жару затянутый в коричневый костюм тройку.
- Что, дитя, не терпится вкусить плоды науки? – он хитро посмотрел на Вовку через круглые стеклышки очков в тонкой проволочной оправе. – Или на речку ходил?
- На речку. – пристыжено опустил голову Вовка. – Только баба Нюра погнала…
- Вот за что я тебя уважаю, Владимир Михайлович, так это за честность твою! – он похлопал его по плечу. – Снимай картуз, пошли – поможешь: сегодня с плакатами заниматься будем! Машина с города приходила, материалу навезли – гору! Хочешь посмотреть?
- А-то! Конечно хочу!
- Ну пошли, школяр.
Геннадий Петрович не столько гонял Вовку плакаты развешивать, сколько хвалился всем тем, что ему привезли. И ведь было чем похвастаться: громадные как простыни клеенчатые карты, большие картонные листы плакатов – цветные, на нескольких были нарисованы гигантские чешуйчатые зверюги, все сплошь в наростах, шипах и с рогами.
- Это чего? – не удержался Вовка.
- А это, брат, динозавры. Были такие доисторические ящеры много-много лет назад – я вам про них через неделю рассказывать буду. Ты, Владимир Михайлович, лучше сюда посмотри! – и Геннадий Петрович гордо выставил на стол самый настоящий глобус на толстой блестящей спице.
- Ух ты! – воскликнул Вовка и осторожно толкнул глянцевый бок глобуса – тот послушно повернулся, легко, беззвучно. – Вещь!
- Это ты верно говоришь – вещица знатная, а главное нужная! Может хоть теперь Горька ваш поверит, что земля не плоская.
- Не, Горька не поверит… - скептически почесал вихрастый затылок Вовка. – Ему как дед скажет, так он и верит.
Хлопнула дверь – один за одним стали подтягиваться остальные ученики. Были они разные: и малые и постарше, и уже совсем большие – мало кто грамоту знал, а Геннадий Петрович в деревню только в прошлом году приехал, вот всю детвору в один класс и собрали.
Геннадий Петрович посмотрел на часы:
- Без пятнадцати десять. Опоздавших ждать не будем, через пятнадцать минут приступаем, - готовьтесь.
Ровно через пятнадцать минут, когда Геннадий Петрович громко захлопнул часы, во дворе захрипел репродуктор. Дети бросились к открытым окнам и замерли.
Из репродуктора дважды донесли позывные и тревожный, наполненный стальной твердостью голос заговорил:
- Внимание, говорит Москва, говорит Москва. Заявление советского правительства: граждане и гражданки советского союза, сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие…
Домой Вовка несся не то радостный, не то испуганный. Война – самая настоящая война! Сердце по-детски радовалось в предчувствии лихих подвигов, но со страхом… Папка рассказывал про гражданскую войну, и, по его рассказам, выходило совсем не так, как писалось в книжках про Владимира Ильича Ленина и Революцию.
Вовка влетел на тихое, прожаренное солнцем, подворье – даже Азорка спал, спрятавшись в тени своей будки.
- Папка! Папка! – он влетел в отцовскую мастерскую.
- Чего? Ты почему не в школе?
- Папка, знаешь что! – Вовка дал паузу и громко выпалил. – Война началась!
Отец сразу как то осунулся, положил рубанок на стол, его потерянный взгляд, смотрящий в никуда медленно гулял по углам мастерской.
Вовка подбежал к отцу, ухватил за мозолистую руку.
- Война, папка, с немцами война!
- Вовка… - рассеянно погладил по курчавой макушке отец, - где картуз потерял?
- В школе, в клубе забыл, я сейчас, я быстро сбегаю. – он уже собрался бежать, но тяжелая отцовская ладонь легла ему на плечо.
- Погоди, сынок. Сейчас соберемся и вместе пойдем, соберемся только…
- Куда соберемся? – не понял Вовка.
- В клуб, за картузом твоим.
Собирался отец не спеша, тяжело собирался. Взял документы, вытащил деньги, отсчитал чуть-чуть, остальное сунул Вовке в руки: «Бабе Евдокии отдашь, она позаботится» - взял вещи: рубахи, штаны, что поновее, сунул в рюкзак и сапоги.
Потом пошли на задний двор, к ели – высокая уже стала, выше отца. Подошел, приник лбом к тонким чешуйкам коры, коснулся длинных иголок.
- Прощай, Маришь, дай Бог еще свидимся.
Уходя, уже стоя в воротах, отец оглянулся.
- Вов, давай присядем на дорожку.
Вовка послушно сел на корточки, сердце в груди билось тревожно-тревожно, и он не мог понять - от чего. Отец присел прямо на рюкзак.
- Ну ладно, пошли за твоим картузом.
У клуба уже собралась почти вся деревня. Бабы ревели и все лезли к мужикам обниматься, Вовке даже стыдно сделалось на такое смотреть.
- А, вот и ты! – к ним, протискиваясь сквозь толпу, торопливо шагал Геннадий Петрович, и тоже с рюкзаком перекинутым через плечо. – Убежал, а картуз свой оставил! Держи, не забывай больше.
Он криво нахлобучил картуз на растрепанную Вовкину шевелюру, кивнул отцу, пожал ему руку.
- Чего слышно? – спросил отец.
- Война… - тяжело вздохнул Геннадий Петрович. – Председатель говорит: грузовики часам к двенадцати подъедут.
- Скоро уже.
- Да. – Геннадий Петрович присел рядом на траву. – Совсем скоро. Говорят, на переброске не долго будем. День, может два и эшелоном, по железной дороге, может и на фронт даже сразу.
- Как на фронт? – подхватила баба из ближних и разом кинулась на шею морщинистого мужичка. – Не пущу! Слышишь, не пущу! Отвоевал уже свое в гражданскую, хватит с тебя, Никит, хватит, пущай другие повоюют, куда ж ты, Никит, одна я, Никит, на кого…
Мужичек неловко пытался успокоить бабу, гладил, хотел шепнуть что-то, да все не решался.
- на кого ж ты, Никитушка, одна я буду без тебя, кто я без тебя, Никитушка… - не унималась баба.
- Притихни, дура. – окрикнул ее басовито Толька, конюх. – Что ж ты его загодя хоронишь?
- Вов. – тяжелая отцовская рука легла ему на плечо. – Шел бы ты домой.
- Ты что, пап?
- Иди. – уже жестче, рука повелительно сжала плечо.
- Иди, иди. – поддакнул Геннадий Петрович.
- Нет. – насупился Вовка.
Отец пригляделся к толпе, увидел кого-то, вскинул руку и закричал:
- Евдокия Дмитривна!
Сквозь народ к ним протиснулась крупная бабка Евдокия. Хоть уже и в годах, а крепкая и нрава своего сурового не растеряла. С тех пор, как она роды у Марины принимала, Михаил ее иначе как Евдокия Дмитривна и не называл.
- Евдокия Дмитривна, отведите, пожалуйста, Вовку домой – не место ему здесь.
Она сурово посмотрела из под нахмуренных бровей на Вовку, резко ухватила его за руку:
- Пошли.
- Евдокия Дмит… - только и успел выкрикнуть Вовка, когда она силой оттащила его от отца. Но она не ушла сразу, остановилась, оглянулась и сказала ласково, как никогда от нее до того не слышал Вовка:
- Возвращайся, Миша, только обязательно возвращайся.
И тут только Вовка понял, что это по настоящему, что не игры это с деревенской детворой, что сейчас придут грузовики, залезет папка в открытый дощатый кузов и Геннадий Петрович тоже залезет, и все залезут, а потом поедут на фронт, настоящий фронт – как папка рассказывал, а не как в книжках…
- Папка! Пааапка! – он отчаянно брыкался, извивался ужом в крепкой руке Евдокии. – Пааапка!!!
От отчаянья он вцепился зубами в пухлую ладонь и тут же получил затрещину, такую, что в голове зазвенело. Евдокия молча вытащила его из толпы, молча потащила к дому. Вовка посмотрел на ее лицо: суровая, губы поджаты, брови как всегда нахмурены – глубокая морщина через весь лоб прорезалась, прямо до седых волос под платком, а вот глаза… В глазах, выцветших и таких белесых стояли слезы. Почему то из-за этого Вовка сразу перестал брыкаться, сник и покорно поплелся следом.
Она привела его не к себе, а домой. Сначала завела в дом, передумала – в баньку пошла, в ту самую – маленькую, неказистую.
- Ты меня, Вова, прости. Надо так. – она закрыла дверь баньки, снаружи что то ударилось о доски – наверное лавкой дверь подперла, и ушла…
В темноте предбанника Вовка уселся на пол, утер рукавом нечаянные слезы. Хотелось плакать, хотелось зареветь навзрыд – хотелось к отцу… Он поднялся на ноги, сделал шаг назад и саданул плечом по двери, громкий удар, дверь чуть подалась, плечо заныло от тягучей боли. Снова шаг назад, рывок, удар – через щель пробился лучик света, плечо болело нестерпимо. Снова назад, удар и щель размером с ладонь. Вовка просунул в просвет руку, нащупал край лавки – откинул в сторону и бежать, бежать туда – к клубу, на площадь!
Опоздал…
Только увидел пыльный след уходящий вдаль по ленте дороги и цепочку черных жуков грузовиков – не успел. Руки сами мяли картуз, красивый, форменный картуз с твердым козырьком.
Домой он брел как в бреду, не помнил ничего, и только боль от твердого козырька запомнилась. Пришел, хотел подойти к Азорке, да передумал, пошел на задний двор, к ели – мамкина с папкой ель, для него – для Вовки сажали, хотели чтобы ему хорошо было на праздники, на Новый Год, а где они теперь?
Он сел под ель, скрылся в ее тени и заревел, открыто заревел, не скрывая своих слез ни от кого, - словно душу родному человеку открыл. Сначала ревел навзрыд, а потом только всхлипывал – больше слез не осталось, только дышать тяжело было, да нос саднило – натер, а потом и уснул. И так хорошо ему было там, во сне и папа там был и мама, только мама какая-то высокая больно и в зеленом сарафане, с иголками. Все рядышком сидели: и мамка и папка и он, втроем сидели – прямо тут, на заднем дворике, а ели почему то на месте не было, только они втроем…
Автор: Волченко П.Н.
ссылка на продолжение
Коробка с солдатиками
Совсем плохо стало, когда мама начала продавать его игрушки.
– Вот, смотрите, – говорила она, вынося из комнаты коробку. – Совершенно новые солдатики! Вашему мальчику очень понравится!
Дородная дама с ярко-алыми губами кривила рот, брезгливо ворошила рукой его богатство.
– Какие ж они новые, – цедила она недовольно, – вон, краска облупилась совсем. Поди, ваш малец заиграл их до невозможности, а теперь девать некуда…
– Они были в бою! – встревал он возмущенно, и тогда мама дергала его за руку.
Он смирился с тем, что с некоторыми игрушками придется расстаться, но не мог стерпеть пренебрежительного отношения к его бравому войску, вместе с ним побывавшему в таком количестве переделок.
– Возьму, пожалуй, – наконец решила дама, закрывая коробку и деловито перемещая ее под мышку. – Только, конечно, не как новых.
Она сунула маме смятые бумажки и вышла, не попрощавшись. Он стоял на пороге комнаты и смотрел, как мать медленно, бережно разглаживает деньги, беззвучно шевеля губами. В такие минуты ему хотелось плакать и злиться одновременно. Почему, ну почему отец не вернулся?
Мальчик знал, что такое война. Отец сам рассказывал о ней, показывал старый, потемневший от времени пистолет. И это он купил ему первых солдатиков. Отец вообще любил покупать мальчику игрушки.
Плюшевый щенок спал с ним целых три года, пока не ушел на той неделе вместе с какой-то совсем маленькой девочкой. Мальчик утешал себя мыслью, что он совсем вырос, а маленьким детям тоже нужны собаки.
Забавная марионетка, привезенная отцом из какой-то дальней поездки, тоже покинула его. Она так смешно позвякивала своими колокольчиками, неуверенно (управлять такой куклой – целая наука) шагая по полу и сильно кренясь налево. Размалеванное лицо, казалось, смеялось в такт каждому шагу. Она так и ушла, позвякивая и смеясь, вниз по лестнице, управляемая куда более опытными, старческими руками.
Огромный неповоротливый крейсер уплыл в неизведанные дали с молодым мужчиной и беременной девушкой. Они были приятными, улыбались и очень благодарили маму за что-то. Мальчик не очень жалел свой корабль – ему понравилась та девушка, и было приятно, что ей так приглянулась его игрушка. Она прижала ее к своему большому круглому животу и сказала, что ее сын наверняка будет знатным моряком.
Мама плакала каждый раз, когда за незнакомыми людьми закрывалась дверь. Она бессильно оседала на маленькую табуретку у входа и тихо всхлипывала, то и дело поднося руку к глазам.
Он утешал ее. Мальчик считал, что мужчина должен утешать плачущую женщину, даже если этот мужчина только что лишился своих самых больших драгоценностей.
– Если бы твой отец только вернулся, – плакала мама, – если бы он только вернулся…
Но он не возвращался. Уже вернулись все отцы, про которых знал мальчик. Вернулся сосед снизу – поседевший, будто спустившийся с гор; вернулся один из двух братьев, живущих в конце улицы; вернулся отец его лучшего друга, с черной нашлепкой на глазу, делавшую его так похожим на пирата…Все они в разное время открыли ключами собственные двери, и их матери, дети и жены бросились им на шею. Только им двоим не к кому было кинуться.
Мать всхлипнула, убирая деньги в карман. Повернулась к мальчику, и, силясь улыбнуться, проговорила:
– Ну вот. Теперь мы сможем поесть горячего. Целых два дня, представляешь?
Он кивнул, с трудом растягивая улыбку на губах. В его комнатке еще оставались игрушки. А вот комната матери была совсем пустой.
Только через день им выпадало что-то, помимо хлеба и воды. Овощная похлебка, которую мама называла “горячим”, была настоящим пиром.
Мальчик был немного рад: последние дни у него от голода то и дело болел живот. Он никогда не жаловался, чувствуя, что это еще больше расстроит маму, и та начнет уступать ему свою порцию еды. А ведь мама едва стояла на ногах с тех пор, как закрыли магазин, в котором она работала.
Он ушел в свою комнату и лег на кровать, безучастно скользнув взглядом по полкам. Большой мягкий медведь со шкафа подмигнул мальчику, но тот не ответил. Что толку привязываться к своим друзьям, если скоро они его покинут.
На нижней полке выстроился с десяток книжек. Мама сказала, что их она хочет сохранить во что бы то ни стало. К ним можно привязываться. К ним мальчик был привязан.
Он любил читать, и, бывало, отец приносил откуда-то толстенные книги, полные красочных историй про пиратов, драконов, приключения и волшебство. Мальчик жадно читал страницу за страницей, после чего отец уносил книгу обратно – как он говорил, “нужно дать почитать другим”. Позже мальчик узнал про библиотеки. Он бы и сейчас с удовольствием ходил бы в них, но читательский билет стоил денег. Денег не было.
Взгляд его наткнулся на пустое место на полке. Раньше там стояла коробка с солдатиками. Мальчик убедился, что дверь в комнату закрыта, после чего неслышно залился слезами. Среди солдатиков был и его отец – самый бравый, самый боевой воин. Правда, у него от количества сражений отвалилась нога, но это его ничуть не портило. Отец очень смеялся, когда узнал, что это – он.
– Говоришь, вот этот, одноногий? – он приподнимал солдатика на уровень глаз, и тот грозно наставлял на него пистолет. – Похож, похож! Надеюсь, он никогда не бежал с поля боя?
– Никогда! – клялся мальчик. – Он самый храбрый!
Отец удовлетворенно кивал и возвращал фигурку сыну.
Сейчас у мальчика не было ни настоящего отца, ни отца-солдатика. Только тонкий запах сладковатых духов той накрашенной женщины. Этот настойчивый, настырный, неприятный аромат просочился даже в его комнату из коридора – настолько въедливым он оказался. А что, если…
Мальчик сел на кровати, враз забыв про слезы. А что, если выследить эту женщину и отнять у нее коробку? Ну, хотя бы одного, того солдатика?
Он торопливо соскочил на пол, глубоко втянул воздух. Запах, от которого мальчик мечтал избавиться всего секунду назад, стал самым важным на свете. Обуваясь на ходу, он выскочил в коридор и хлопнул входной дверью.
Запах сохранился и на лестнице. Принюхиваясь изо всех сил, мальчик кубарем скатился вниз и выскочил на улицу. Посмотрел направо, налево...
Вон она! Далеко-далеко, едва различимо, маячила полная фигура с зажатой под мышкой коробкой. Мальчик заметил ее вовремя – еще секунда, и та бы скрылась в переулке.
Задыхаясь от волнения, он припустил следом. Женщина свернула на соседнюю улицу, но мальчик успел заметить, куда именно. Мысль о том, что она может повернуть еще раз и навсегда затеряться, прибавила ему сил. Он домчал до поворота и нырнул налево, едва не упав от возбуждения и скорости.
Она была совсем рядом, и мальчик не выдержал.
– Стойте! Эй, стойте!
Она недоуменно обернулась, вновь скривив свои алые губы. Плотно зажатая коробка дернулась, будто солдатики, услышав его голос, закопошились, требуя выпустить их наружу.
Он подбежал, запыхавшись настолько, что едва мог произносить слова:
– Там...там...там мой папа…
Он согнулся, упираясь руками в колени. Живот снова начинал болеть. Женщина недоуменно изогнула ухоженную бровь:
– Чего? Какой еще папа? Где, в коробке?
Он молча кивнул, силясь восстановить дыхание. Только сейчас мальчик понял, какой глупой была идея. Женщина знала его в лицо и, конечно же, опознала бы, напади он на нее и отними коробку. Он бы только добавил проблем себе и маме.
– Ишь какой, – фыркнула она, разворачиваясь к мальчику. – А мамы там твоей нет? Учись быть взрослым, малец. Это больше не твои игрушки, придумай себе другого папу.
Фраза будто хлестнула его по лицу. Он отшатнулся, выпрямился, в гневе сжимая кулаки:
– Другого папу?
Она попятилась от сумасшедшего мальчика, и тот бросился на нее. Два метра, один...он нацелился на коробку – он выбьет ее, выхватит и убежит, и будь, что будет!
Как вдруг сильные руки перехватили его в сантиметре от женщины.
– Ну, ну, – раздался густой, пропахший табаком голос. – Ты что это творишь?
Он извернулся в руках, собираясь ударить ногой схватившего его незнакомца, укусить и вырваться…
И замер, глядя в лицо мужчины. В глаза, которые так похожи на его собственные.
– Отца родного не узнал! – смеясь, воскликнул тот. – Нет, вы поглядите!
Он крепко прижал к себе мальчика, и тот зарылся лицом в колючую, незнакомую ткань, так остро пахнущую каким-то дымом и железом.
– Я...я… – глухо простонал он в шинель отца. – Я хотел забрать своего солдатика…который как ты...помнишь?
– А как же, – легко согласился отец. – Пророческий твой солдатик оказался, гляди.
Он отпустил мальчика и отступил на шаг. С сухим стуком деревяшки, которая заменяла левую ногу.
– Потерзали меня, брат, – подмигнул он мальчику. – Теперь уж я не такой быстрый. Видишь, сколько до дома добирался.
Он повернулся к ошарашенной женщине, все еще сжимающей в руках коробку.
– Мадам, – учтиво обратился к ней отец. – Позвольте, мы заберем своих солдатиков.
Она наконец отмерла, покрепче вцепилась в свое приобретение.
– Вот еще! – запальчиво выкрикнула она. – Его мать мне их продала!
Легкая тень пробежала по лицу отца. Он бросил взгляд на мальчика, на его худое, изможденное лицо и одежду не по размеру, на истрепанные ботинки и заплаты на штанах.
– Она погорячилась, – чуть хрипловато сообщил отец, доставая бумажник. – Будьте любезны, примите обратно ваши деньги. Сколько там было?
Обратно, к дому, они шли медленно, но триумфаторами. Отец крепко держал за руку мальчика, а тот второй рукой прижимал к себе коробку с солдатиками их славным одноногим командиром.
Мой папа ушел на войну... Стих от ребенка войны
Вот интересно, есть такие люди, кого эта девчушка оставит равнодушным? Ну и музончик от композитора, который сейчас у всех на устах...