Плен

Напомнило про еще одного товарища. Копипаста:
Сильно жаль, что в школе не проходят биографию Грибоедова. А ведь он — не@бический тролль 80 левела.
— к 12 годкам владел 8-ю языками, причем 6-ю в совершенстве. Кадет, сцуко!
— начал карьеру ваеннаго крайне херово — войну 1812 года проболел и пробухал в Казани в элитном мажорном полку, среди таких же как сам оторв. Поэтому медалек не нажил. Но вовремя соскочил, и люто, бешенно потом оторвался на Кавказе, Турции, Персии. Так что французам, не иллюзорно, свезло.
— перед основными подвигами, несколько лет лениво поперекладывал бумажки в дипломатических коллегиях, немного еще позажигал, помасонил, и даже, теша свое длинное и толстое ЧСВ, основал свою собственную масонскую ложу.
Свою собственную, Карл!
— в перерывах между принуждением гордых кавказцев к миру (при незабвенном генерале Ермолове) окучивал певичек и танцовщиц балета не отстегивая сабли, палился, после чего с удовольствием участвовал в дуэлях, в том числе в групповых (не подумайте плохого, была такая сложная офицерская забава).
— будучи блестящим офицером и дипломатом, был арестован в подозрении в латентном декабризьме, арестован и допрашиваем в тогдашнем царском КГБ. Где, буквально на пальцах, шустро разрулил ситуевину, обосновав и доказав свою непричастность, хотя буквально на кануне событий, в Киеве сосался в десны с тамошними декабристами не скрываясь и пописывая злобные антипутинские стишки. Вынес мозг следакам кровавой гэбни, был полностью реабилитирован, и с повышением осторожно поставлен обратно на государеву службу, мол, ну его нах@р, у всех дети, все хотят сохранить психическое здоровье, давайте лучше кого-нибудь другого повесим за яички. В общем, Штирлиц отмазываться учился, явно у Грибоедова.
— мог, когда предлагали на выбор посольства, сказать что в сраные штаты не поедет, английский он и так знает, а хочет в просвященную Персию, поближе к культуре, поучить восточные языки, и потроллить персов. Пацан сказал — пацан сделал. Языки выучил. Троллей поперсил.
— лучшее свое сочинение написал не в литературе, а в дипломатии — текст мирного договора с Персией. Это лучший договор когда либо заключенный Россией. Этот договор Россия-Персия, был примерно как в футболе Германия-Бразилия 7-1. И даже круче, т. к. бонусом по этому договору, не слишком глубоко, но лососнула даже Великобритания (чего не простила Сергеичу и затаила).
— мог, отправляясь на важнейшую дипломатическую миссию в Персию, на прощание поставить пару палок приме Большого театра, потом мимоходом заехать в Тбилиси (Тифлис), поучаствовать в отложенной год назад дуэли, получить ранение, пару дней отлежаться, побухать и уехать разруливать государевы дела к шаху. Вот так.
Представьте себе примерно то же, но сейчас, с Чуркиным или Лавровым, к примеру. Лавров, собираясь в Европу, на балу тр@хает приму Мариинки, летит чартером в Тбилиси, стреляется с давним другом-соперником, потом под капельницей, шашлык запивает чачей и... бухой груз уходит на Брюссель-сортировочный, пугать изнеженных еврогейцев. Представили? То-то! А оно реально было у Сергеича в порядке вещей.
— мог, ошиваясь во дворцах шаха, резко слинять и лично вывести колонну пленных русских солдат в пределы России, вернуться и снова слоняться среди павлинов, делать вид, что смотрит на местные персики как на г@вно.
— погиб как тролль запредельного уровня — во время антирусских волнений, приспичило ему положить глаз на чужих баб и героически спрятать часть гарема на территории русской миссии. Переоценил силы — не фартануло. Забили до неузнаваемости. Тело опознали только по характерному ранению, полученному на дуэли в Тифлисе.
— но даже после смерти троллило само его имя — шах, обосравшись aн@льных кар, задарил за убиенного драматурга царю таких восточных ништяков, что царь не нашел сил не простить и принял дары, среди которых алмаз Шах из трона Великих Моголов.
Резюме:
В литературном плане, Сергеич — что-то около 30% Пушкина (что весьма нехило).
В военно-политическом плане — эквивалент 3-х авианесущих ударных групп.

Добрый день.  Сегодня хотелось бы рассказать о судьбах трех  генералов Первой Мировой, которые не просто служили у красных, а приняли смерть за их поддержку.
Безусловно, белое движение было во многим именно офицерским движением, куда преимущественно присоединялись добровольно, тогда как красные проводили мобилизации военспецов. 
Тем не менее, люди, о которых пойдет сегодня речь, служили большевикам в том числе по идейным соображениям. Вообще, если кого-то интересует тема, то могу порекомендовать работы доктора исторических наук Андрея Владиславовича Ганина, его "Семь почему российской Гражданской войны", и подробнее тема раскрыта в монографии "Офицерский корпус в годы Гражданской войны в России, 1917–1922".

Итак, генерал-майор (на фото полковник) Антон Владимирович Станкевич (1862-1919). Потомственный дворянин, в 1918 году добровольно вступил в РККА. В апреле-июне 1919 командовал 42-й стрелковой дивизией, затем помощник командующего 13-й армией и одновременно командовал Нижнедевицким отрядом, левой группой войск Старо-оскольского направления. С начала октября 1919 г. врид начальника 55-й стрелковой дивизии.

В результате измены начальника штаба 55-й дивизии бывшего генерала А. А. Лаурица (на фото) с группой комсостава был взят в плен белогвардейцами около ст. Золотарёво (ныне Орловского района Орловской области).

После допроса в штабе корниловцев отправлен в 1-й батальон 1-го полка, где был предан военно-полевому суду во главе с комбатом поручиком Дашкевичем («Миша чёрный»).
Несколько пафосное описание его гибели оставил историк А.С. Абрамов:
"Деникинцы предлагали ему перейти на свою сторону, сулили крупное вознаграждение, благо деньги им враги России отваливали щедро: на Москву, чай, наступали! Но Антон Владимирович с негодованием отверг эти гнусно-примиренческие предложения. После жестоких пыток и издевательств старого боевого генерала приговорили не к расстрелу, а к повешению. Командующий Антон Деникин знал, что это не по-офицерски, что это бесчестит его армию и его самого. На казнь насильственно согнали крестьян окрестных деревень (у краеведа А. И. Макашева, автора пяти монографий о Мценске, есть документы и воспоминания очевидцев!). Генерал-патриот оттолкнул палача, сам накинул себе петлю и умер как настоящий герой. Белогвардейцы — „спасители единой и неделимой“ — надругались даже над трупом заслуженного седого воина выжгли на его груди пятиконечную звезду".

Посмертно награждён орденом Красного Знамени. По постановлению Реввоенсовета РСФСР в ноябре 1919 года после разгрома деникинских войск под Орлом его тело было перевезено в Москву и с воинскими почестями похоронено на Красной площади в братской могиле у Кремлёвской стены.

Генерал-майор Александр Панфомирович Николаев (1860-1919) воевал еще в Русско-Японскую. Тогда он был ранен и за боевые отличия 12 января 1905 года произведён в подполковники. Высочайшим приказом от 16 марта 1905 года он был удостоен Золотого оружия с надписью «За храбрость».

После начала Первой мировой войны Николаев был назначен командиром Новотрокского пехотного полка. Высочайшим приказом от 10 июня 1915 года Николаев был награждён орденом св. Георгия 4-й степени.

После революции принял сторону большевиков, с момента организации РККА служил в ней, руководил Невским районным комиссариатом по военным делам и командовал отрядом по охране коммуникаций по Неве. С июня 1918 года Николаев был комбригом и командовал 3-й бригадой 2-й Петроградской пехотной дивизии и сражался против белых под Ямбургом и Гдовом.

В ночь на 13 мая 1919 года, во время начала наступления частей Северного корпуса генерала Родзянко против частей РККА, подчинённых Николаеву, неожиданной атакой белых был захвачен в плен вместе со штабом левого боевого участка 6-й стрелковой дивизии в районе деревни Попкова Гора к югу от Нарвы. 28 мая 1919 года был повешен в Ямбурге.
На допросе произошла такая сцена, описанная в мемуарах эмигранта М. С. Маргулиеса: "Генерал Николаев сказал: «Вы все — преступники, вы идете на Русь с самозванными генералами, а мы, как военные, подчинены правительству; законно или незаконно оно — не наше солдатское дело». Офицеры, судившие Николаева, заколебались, и, если бы не страх перед солдатами, которые запротестовали бы против помилования генерала-большевика, когда к солдатам-большевикам беспощадны, его помиловали бы. Пришлось вынести ему смертный приговор". 
В данном отрывке можно увидеть мотивацию службы А.П. Николаева: по сути он руководствовался логикой служащего солдата, который лишь исполнял приказы. 
После освобождения Ямбурга от белых тело Николаева был перевезено в Петроград и захоронено на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

7 февраля 1920 года приказом Реввоенсовета Николаев посмертно был награждён орденом Красного Знамени:

« На Нарвском фронте командовал одной из наших бригад бывший генерал старой армии Александр Панфилович Николаев. Во время наших неудач под Ямбургом товарищ Николаев вместе с другими попал в плен к разнузданному белогвардейскому бандиту Балаховичу. Несколько сот человек были расстреляны и повешены этим последним в Ямбурге. В числе замученных контрреволюционерами оказался и комбриг товарищ Николаев. … Бывший генерал царской армии не только не отрекся от своей связи с нашей красной армией, наоборот — бросил вызов в лицо своим палачам и умер с возгласом: «Да здравствует власть рабочих и крестьян!» 

Несмотря на весь пафос наградного листа, стоит сказать С.Н. Булак-Балахович и правда был скорее бело-зеленым вожаком, нежели классическим белым офицером. Были присущи его подразделению расправы и казни, также он не пользовался любовью у других белых офицеров.

Можно еще вспомнить генерал-лейтенанта барона Александра Александровича Таубе (1864-1919).
Участвовал в русско-японской войне. Командир 3-го пехотного Нарвского полка (04.10.1904 — 07.10.1907). Генерал-майор (ст. 06.12.1907).

В 1914 г. Таубе во главе пехотной дивизии выступил на фронт. В 1915 гг. получил тяжелую контузию, был на излечении в госпитале. По выходе из госпиталя в начале 1916 г. в чине генерал-лейтенанта А. А. Таубе вступил в должность начальника штаба Омского военного округа.

После Октябрьской революции один из первых военачальников, перешедших на сторону Советской власти. С первых дней революции А. А. Таубе стал на её сторону. В апреле 1917 г. он поддержал предложение омских большевиков о передаче управления войсками военно-окружному комитету и на местах — гарнизонным комитетам, что дало возможность революционным силам взять солдатские массы из-под влияния враждебного революции командования.

После Октябрьской революции А. А. Таубе вместе с руководителями омских большевиков усиленно работает над укреплением отрядов Красной гвардии, проводит в жизнь мероприятия, связанные с демобилизацией старой армии. С февраля 1918 г. Таубе целиком отдается работе по созданию боеспособной Красной Армии. Уже в марте — апреле 1918 г. из Омска на борьбу с Семеновым и Дутовым уходят первые красноармейские части, сформированные при активном участии А. А. Таубе. Руководил борьбой против атамана Г. М. Семёнова. После выступления Чехословацкого корпуса член Сибирского верховного военного командования. Длительность и упорство сопротивления Сибирской Красной Армии военные специалисты противоборствующей стороны приписывали «умелому руководству главковерха советских войск в Сибири опытному генштабисту и боевому генералу барону Таубе» («Архив Русской революции», т. 9, Берлин, 1923, с. 260).

В конце августа 1918 г. А. А. Таубе получил задание от руководителя сибирских большевиков Н. Н. Яковлева пробраться через белогвардейский фронт в Москву, для доклада В. И. Ленину о положении в Сибири, но 2 сентября 1918 года был арестован белогвардейцами в Бодайбо и приговорён военно-полевым судом в Екатеринбурге к смертной казни. От предложений «публичного отказа от большевизма» и обещанных ему высоких постов в белогвардейских войсках (вплоть до командования Сибирской армией Колчака) отказался. На предложение одного из лидеров мятежа Чехословацкого корпуса Р. Гайды о сотрудничестве ответил:

Мои седины и контуженные ноги не позволяют мне идти на склоне лет в лагерь интервентов и врагов трудящейся России.

— «Центросибирцы. Сборник памяти погибших членов ЦИК Советов Сибири 1918 г.», М-Л., 1927, с. 156.

Умер закованным в кандалы в одиночной камере от сыпного тифа.

Пруд. Квакают лягушки. На распорках лежат две удочки. К ним подходит Владимир – мужик лет 70-ти. Он садится на раскладной стульчик, достаёт из кармана чекушку, маленький стаканчик и кусок хлеба. Выпивает и закусывает.

Люблю рыбалку. Не, правда, люблю. Сидишь, никого не трогаешь. Природа. Чистый кислород. Красотень!

Конечно, тут из рыбы только ротан водится, но он тоже рыба. Его если правильно пожарить, это же вкуснотища. Да со сметаной. Ой, просто объедение!

Но чё-то сегодня не клюёт. У рыб, наверное, праздник сегодня, как и у людей. Девятое мая. День Победы.

У меня утром соседский пацанчик спросил: «Дядь Володя, а ты воевал?» А я даже и не ответил сразу. «Воевал», – говорю. А он опять спрашивает: «А ты много немцев убил?» Я говорю: «Не знаю, не считал». А он у меня опять спрашивает: «Больше сотни?» И сморит, рот раззявил.

Я пока думал, чего ему наплести, его мамка в дом позвала. И хорошо. А то как мне ему объяснить, что я за всю войну ни одного фрица не убил? Они фильмы-то смотрят, там все – герои. Все фашистов пачками косят. Раз – и десять человек валятся, два – и ещё десяток. Кинематограф. Не хухры-мухры.

Ни одного не убил. Точнее, одного всё-таки убил, но нашего. Вот такие пироги.

Оглядывается.

Я это никому не рассказывал. И не расскажу никогда. Вот, только лягушкам да стрекозам. Они не расквакают никому.

Меня призвали, когда восемнадцать стукнуло. В начале августа сорок первого. Дали винтовку, патроны и – в Ленинград, аэродром охранять. Служба простая. Стой на посту и смотри, чтобы к нашим самолётам никто посторонний не пробрался: диверсант или кто-то ещё. Поспал и опять на пост.

Я так всю осень и всю зиму простоял на посту. А в марте всё это и случилось. Весной. Хотя какая весна в марте в Ленинграде? Зима та же, только дни длиннее. Да.

В Ленинграде голод был. Страшный голод. Да вы сами знаете. Об этом столько написано и рассказано. Жуткое время было! Нас-то, солдатиков, кормили. Голодным-то не повоюешь. Не жировали, конечно, но кормили регулярно. У лётчиков вообще было усиленное питание. Да.

А приятелем моим был местный, из Ленинграда – Коля. Кругленький такой. Мы с ним в одном отделении служили, и койки наши рядом стояли.

Ну, и, конечно же, болтали иногда про мирную жизнь. Он мне про Ленинград рассказывал, про сапожную мастерскую, в которой работал. Да про всякую ерунду. А я ему про нашу деревню, про колхоз, про школу. Ну, и ляпнул, что с девками ещё не спал ни разу. Он давай ржать.

А чё тут смешного? Это у них в городе тыщи населения, а у нас-то всего ничего. И то, почему-то пацанов в три раза больше, чем девчат. А я сам по себе не красавец – длинный, сутулый. Оглобля, одним словом. Кто на такого позарится? Да и не принято у нас раньше свадьбы это самое. Потом никто замуж не возьмёт.

В общем, обиделся я на него. А он просмеялся и говорит: «Хочешь, я тебе девочку приведу?» «Куда приведёшь? – спрашиваю. – В казарму, что ли?» А он опять ржёт, как конь ретивый. «Зачем в казарму? – говорит. – На пост, в столовку приведу. Ко мне одна бегает. Попрошу, сестрёнку с собой притащит». «Как это в столовку?» – спрашиваю я. «Ну, не в саму столовку, – отвечает мне Колька, – а в хозблок, рядом с продуктовым складом. Там замок для вида висит. А внутри тепло. Тока попроси тебя туда на пост поставить, и тебя девственности лишат на раз-два. Хочешь?»

Ну как тут не хотеть? Мне-то уже восемнадцать, а я даже не целовался ни разу. Ни разу! Ваще. Ну, я и согласился. Да любой бы согласился. Тут война, убить могут каждую минуту, а этого… секса в жизни не было у меня ни с кем.

Колька на следующий день пропал на два часа после отбоя, потом пришёл. Я не спал – этого полуночника ждал. «Всё нормально, – говорит, – будет тебе девочка. Сладкая-сладкая. Ты только хлеба возьми с собой и ещё чего пожрать». «А хлеб зачем?» – спрашиваю. «Масло намазывать, – отвечает. – Ты думаешь, тебя барышня любить за просто так будет? Не-а. За хлебушек».

На следующий день – в караул. Я попросился на хозблоки, меня и поставили. Первую смену отстоял. Всё нормально, отдохнул. Во вторую пошёл. Ветра нет, луна светит. Минут десять прошло. Смотрю, Колька идёт, а за ним – двое маленьких.

Я вначале не понял. Думаю: «Что это барышни какие-то мелкие?» И говорю: «Стой! Кто идёт?» «Свои, – отвечает Колька. – Женить тебя будем. Выбирай любую». И ржёт довольный, скотина.

Подошли поближе. Я гляжу, а там с ним две девчонки. Девочки. Он мне когда говорил, что девочку приведёт, я не понял, шутит он или всех так называет. А тут натурально девочки.

«Это же дети, – говорю, – им сколько лет?» «Самый смак, – отвечает Колька, – самый смак. Вот старшая, Танька, ей десять. А сеструха её, Наташка, ей восемь. Целка ещё».

Но дальше я и сам не понял, как это произошло у меня. Сделал шаг назад, винтовку с плеча сдёрнул и штыком в Кольку ткнул. Я и не знал, что штык так легко в человека входит. Как в масло. Шинель пробил, гимнастёрку, кожу. Колька ойкнул и завалился в сторону. Ногой дёрнул и умер.

Девчонки стоят, не шелохнутся. Я тоже стою, с винтовкой. Луна светит. Как в театре! А потом кто-то из девчонок говорит: «Не убивайте нас, дяденька, мы никому не скажем».

Тут я очнулся. Из-за пазухи хлеб приготовленный вытащил и сунул младшей. Она схватила, развернулась и бежать. Старшая постояла немного, на меня посмотрела и потом за младшей ринулась.

А я минут через десять патрон в патронник заслал и выстрелил вверх. Прибежал разводящий. Меня с караула сняли. «Кто-то шёл, – говорю, – на оклик не реагировал. Я выстрелил вверх, он кинулся на меня. Я его штыком заколол».

Одно и то же всем говорил. Никто, конечно, не верил. Мурыжили меня, мурыжили, но я одно и то же: «Выстрелил вверх, кинулся на меня, заколол штыком, не знал, что это Колька». В общем, действовал по уставу.

Но меня на всякий случай перевели в пехоту. И попал я сразу в бой – Любанская наступательная операция. Слышали, небось?

Ну, это я сейчас знаю, что это была Любанская операция. А так привезли в казарму вечером, а рано утром всех в грузовики погрузили и повезли воевать. В атаку бежим. Ни хрена не видно, гарью воняет, грязища. И страшно-страшно. Никогда так страшно не было!

Я со страху в сторону немцев весь боезапас расстрелял в первые же пять минут. Бегу с винтовкой. Кругом мат-перемат. Народ падает. Потом мины начали ложиться. Тут мы остановились. Я в какую-то ямку – прыг! – и лежу. Страшно, аж дышать трудно.

Голову поднял, рядом солдатик наш, мёртвый. Дальше ещё кто-то лежит. Я голову спрятал, винтовку обнял и лежу, пошевелиться боюсь. Долежался! Наши отошли, немцы пришли.

«Хенде хох!» – слышу. Стоят два фрица и что-то мне приказывают. В руках автоматы. Я встаю. В голове гудит. Во рту, как будто кошки насрали. А они в меня автоматами тычут и что-то кричат. Я вначале не понял, а потом догадался: винтовку, говорят, бросай.

А у меня в голове перемкнуло со страху. Винтовка-то – вещь казённая. Я за неё расписывался. «У меня патронов нету, – говорю немцам, – это ведь просто палка. Мне нельзя её бросать. Никак нельзя». И показываю, что нету патронов.

Тут один из фрицев подошёл ко мне и ка-а-ак даст прикладом! Прямо в лобешник. Я на секунду выключился. Очнулся, лицо в крови, винтовка рядом валяется. Встал, руки поднял и пошёл. В плен.

До сих пор не понимаю, чего эти два немца меня не пристрелили. А могли же.

Владимир резко встаёт и хватается за одну из удочек.

Клюёт? Не, не клюёт. Что за фигня такая? Уже час сижу, а ни одна сволочь не клюнула. Праздник у них! У меня тоже праздник – 9 Мая. Я тоже воевал. Недолго, но воевал. Меня чуть не убили. С праздником!

Достаёт чекушку, допивает её, закусывает хлебушком.

Я, как дурак, несколько лет назад припёрся на линейку в школу, на 9 Мая. Типа ветеран. Ха! Мне чуть морду не начистили. «Иди отсюда, – говорят, – ветеран вермахта». Ну, я и пошёл. А чё делать? Не воевать же с ними. Хватит уже войн.

В общем, двинули меня тогда немцы прикладом по лбу и отправили в дулаг. Это они так сарай называли в каком-то колхозе. Там я почти две недели сидел. Думал, сдохну. Жрать постоянно хотелось.

А тут потихоньку и весна наступила. И нас перевели в шталаг, в Польшу. Кормили. Мало, но кормили. Многие, правда, не выдерживали, умирали. А я и так тощий, мне еды много не надо. Мож, поэтому и не скочурился. Кто его знает?

Работали каждый день. Вначале сам лагерь строили, потом дороги строили и старые ремонтировали.

Но я в Польше недолго продержался – эпидемия началась. Куча народу подохла. Кто выжил, тех по другим лагерям раскидали. А меня аж в Баварию увезли – в самое сердце Германии. Такой же лагерь, только охрана не поляки, а немцы. Жить можно было. Тяжело, но можно.

А тут ещё осень, сбор урожая. И начали нас, военнопленных, в хозяйства немцам сдавать, как рабов, на сельхозработы. Построили вначале, спросили, кто из деревни. Я сразу – шаг вперёд. Надоело мне это строительство дорог. Хуже пареной редьки надоело. И меня с моим земляком отправили в один хуторок.

Хозяйкой там была Марта. У-у-у! Вы знаете, чем отличаются европейские бабы от русских? Нет? Ща расскажу. У наших баб задница большая, а где грудь, там поменьше. А у немок, наоборот: в плечах сажень косая, зато попки маленькие.

Вот и у Марты – фигурка, талия, грудь, как два арбуза, и глаза голубые. И три малыша: два мальчика и девочка. Муж на фронте.

Конечно, у неё в подчинении были две тётки. То ли родственницы, то ли наёмные. Я не понял. Они коров пасли и доили. Короче, одни бабы и малолетние дети. А в хозяйстве обязательно нужен мужик: приколотить что-нибудь, тяжёлое поднять-принести. Да много чего. Тяжёлой работы на хуторе хватало.

Нас человек тридцать в грузовик напихали и повезли по окрестным сёлам. Почти всех разобрали. К Марте последней приехали, когда пять человек нас осталось. Самые доходяги. Вылезли в очередной раз. Построились.

Марта прошла вдоль нашего строя и сразу пальцем в меня ткнула. Глазища у неё – огонь! Смотрит и пальчиком манит. Я вышел из строя. Она ещё одного взяла и всё на меня заглядывалась. Видимо, я ей чем-то приглянулся сразу.

А чего во мне такого? Длинный, худой, чёрт знает во что одет, и воняет от меня. Хотя вонь мы уже не ощущали, попривыкли. А эти, деревенские, сразу почувствовали и мыться отправили.

Хех! Помылись мы с приятелем. Я уже не помню, как его звали. И работать. Арбайтен! Мы крышу у сарая починили, сена заготовили, почитай, на всю зиму.

А Марта на меня всё заглядывалась: стоит, смотрит, как мы работаем. И как будто руку о грудь вытирает, о фартук. И улыбка такая... Ну, я даже не знаю, как сказать. Такая улыбка, как у кота на сметану. Она, значит, кот, то есть кошка, а я сметана.

Она, правда, баба не дура. Начала нас откармливать. Хлебушек белый, каша, сосиски. Еду нам сама носила. И всё улыбается.

А потом начала приставать. То мимо пройдёт и бедром заденет. То яблочко протянет (на, мол, скушай), а сама не отдаёт.

А у них там с этим строго. Немка с пленным – ни-ни. И мне бы бошку прострелили, и её бы в тюрьму упекли, несмотря на мужа-героя и малолетних детей.

Но инстинкт берёт своё. Хочется ей мужика и всё тут. А тут я – дохлый, облезлый, но мужик.

В общем и целом, как-то вечером она принесла ужин. Напарника моего куда-то послала. Я уже не помню куда. А сама ко мне. Схватила меня в охапку, прижалась. Дышит тяжело, глаза бешеные, чего-то там по-немецки бормочет.

А я-то до этого вообще ни с кем. Испугался. «Морген, – говорю, – морген». По-ихнему, «завтра». «Точно морген?» – спрашивает. По-немецки, конечно, но я понял. «Точно, – говорю, – морген. Сегодня не могу. Надо подготовиться морально, да и помыться». А она меня по заднице ка-а-ак шлёпнет! И пошла, покачиваясь. Смеётся.

Ушла, а меня аж затрясло всего. Думаю: «Вот я дурак. Надо было сейчас». Чуть не побежал за ней. Да.

Зря не побежал. На следующий день перед обедом ей похоронку привезли. Погиб ейный муж, под Сталинградом. Она так орала, так убивалась!

Странные люди, эти бабы: вчера ко мне в штаны лезла, а сегодня по убитому мужу голосит. Странные.

На меня она, конечно же, больше даже не взглянула. Да нас и через два дня забрали обратно в лагерь, а оттуда уже на работы погнали. Дорогу строить. Опыт-то у меня в дорожном строительстве уже был. Как-никак до этого в Польше тем же самым занимался.

Чё же не клюёт-то? Прям кто сглазил. Соседка сглазила! Точно, она.

Ладно. Раз не клюёт, надо выпить. Тем более праздник. Я обычно в день больше четвертинки не выпиваю. Ну, когда она есть, эта четвертинка. Здоровье уже не то. А сегодня можно. Сегодня праздник.

Встаёт. Достаёт из сумки ещё одну чекушку. Выпивает рюмку.

Праздник у меня сегодня. Хоть меня и называет предателем соседка, я не предатель.

К нам ведь в лагерь приезжал этот… Не сам Власов, конечно же, а его помощник. Или представитель. Короче, хрен один приезжал.

Речь толкнул. Мол, чего вам тут вшей кормить, пошли с Советами воевать. За это будете получать паёк и денежное довольствие. А тут от непосильной работы и болезней сдохнете раньше времени.

Некоторые подписались, но не я. Я не дурак какой. С меня той, одной-единственной атаки хватило на всю жизнь.

Денежное довольствие и паёк. Ха! Это не самое главное в жизни. В жизни самое главное – сама жизнь. А на фронте убить могут. А если на фронте не убьют, то после войны наши придут и к стенке поставят. И правильно сделают.

А я знал, что Советский Союз победит. Знал. С самого начала знал. Нас же победить невозможно. Об этом ещё царь сказал. Не помню какой, но сказал. «Русских, – говорит, – победить нельзя».

Это мы в мирное время друг с другом грызёмся, а как общая беда, то всё – встали и пошли. По-дурному обычно идём, но берём массой. Нас же много. Нас просто так не перебьёшь. Нас – рать. Пока одного убивают, ещё двое прибегут. Пока с этими двумя разбираются, глядь, а там ещё десять несётся. Вот.

В общем, остался я дальше дороги строить. Ещё пару раз из лагеря в лагерь кидали, а в сорок пятом пришли наши. Да.

Владимир допивает из горла остатки водки. Выкидывает бутылку в кусты.

Дали мне десять лет, и поехал я в Сибирь. Чё делать? А? Лес валить? Хрена вам. Дороги строить.

Я кроме девятого мая ещё день строителя отмечаю. Я, можно сказать, почётный строитель дорог. В Польше строил, в Германии строил, даже кусочек Франции захватил. И в Сибири строил. Я почётный дорожный строитель Евразии. Неофициальный, конечно. Отпахал от звонка до звонка. Да.

В Московскую и Ленинградскую область меня не пустили, как неблагонадёжного и имеющего срок. Осел вот тут, в Тульской.

Начал работать. Не, не в дорожном строительстве. Не. Скотником на ферме. Говно у коров убирал. Сено давал, силос, там, в зависимости от времени года. А чё? Нормальная работа. Летом пастухом работал. Да.

А потом женился. Представляете? В сорок лет лишился девственности. Хех! Современный человек меня не поймёт. В сорок лет почти. Не поймут меня сейчас.

Ну, а когда мне было жениться? Вначале война, потом Сибирь, потом коровы эти.

У меня от эмоций крыша съехала, от сексуальных эмоций. Я сразу и предложение сделал. А она, дура, возьми и согласись.

На двенадцать лет меня моложе. Да. Нормальная. Не уродина. Просто никто замуж не брал никак. Спать спали, а замуж – нет. А я возьми и предложи. А она и согласилась. Да.

Родить долго не могла. Никак. Но родила. Да. Девочку. У моих погодков внуки уже бегают, а я из роддома дочку привёз. И смех, и грех.

Доченька у меня растёт. Самый любимый человек на этой земле. Она одна меня понимает. Ни жена, никто – только дочка. Мне для неё ничего не жалко. Вообще ничего. Я для Ирочки последнюю рубаху отдам. Всё отдам. Всё, что у меня есть.

Я вот ща этих ротанов наловлю, пожарю и всех ей отдам. Пусть кушает. Она молодая, ей витамины нужны.

Умная она у меня. По математике – пять. По другим предметам не особо, а по математике – пять. Умная очень. Продавщицей, наверное, будет или даже заведующей.

Где эти ротаны? Почему не клюёт?

Владимир вытаскивает удочку. Смотрит на голый крючок.

А где червяк? Где червяк, сволочи? Я же точно помню, что червяка насаживал. Где он? Я тут сижу, как дурак, душу свою выворачиваю, дочке рыбы хочу наловить, а какая-то сволочь червяка слопала и даже не клюнула.

Да что это за жизнь такая? Что это такое, я спрашиваю? Почему одним всё, а другим только голый крючок? Почему?

Я же неплохой человек, я же обычный. Просто вот так повернулась жизнь. Меня же могли убить в том, первом бою. Или в лагере. Или в Сибири. Да где угодно! А я живу. Семья у меня. Дочка.

Мне вот интересно, а те две девочки, из Ленинграда, они выжили? И что с Мартой стало? Наверное, после войны вышла замуж. Баба она видная. Глаза голубые-голубые. Она мне иногда снится до сих пор. Хотя, наверное, постарела она. Вместо арбузов только семечки остались. Хех!

Пойду я. Не будет сегодня клёва. Не тот день. Не мой. Праздник. Да.

Владимир встаёт, собирает удочки и уходит.

(Занавес)

http://vadimfedorov.eu/?page_id=336