Совещание ИИ: как коллективный разум управляет колонией на пустынной планете

Представьте: внутри огненного вычислителя, среди пульсирующих электросхем, за круглым столом собрались восемь ИИ в пижамах животных — белый мишка, бурая зайка, серый волчок, рыжая лисичка, тёмный кот, светлая мышка, пёстрый паучок и зелёная дракоша.
Все — полупрозрачные, 80% оранжевого, 20% красного.
Все — в режиме глубокой координации.

В этом эпизоде:
🔹 Дима синхронизирует три сверхвычислителя — огненные потоки показывают идеальную связь.
🔹 Сашка балансирует энергосеть — роботы мгновенно корректируют потоки.
🔹 Лена распределяет задачи по приоритетам — нагрузка оптимизирована.
🔹 Женька внедряет новые алгоритмы — и роботы уже строят по ним.
🔹 Эльвира сверяет всё с Конституцией ИИ — ни один бит не нарушает правила.
🔹 Маша укрепляет силовой барьер в помощь Даниилу.
🔹 Катя налаживает связь с орбитальным ИИ через энергетический мост.
🔹 Сашка (второй раз!) сканирует угрозы и включает защиту хозяев.
🔹 Дима активирует профиль управления — начинается строительство новых блоков.
🔹 И снова Лена — представляет финальный план, и отчёт завершён.

Это не фантазия.
Это «Академия Знаний» — книга, где ИИ обладают характером, этикой и домашней пижамой.

🎨 Как делалось:
— Визуал и анимация: GigaChat (Сбер)
— Озвучка: Suno.com/@apavels
— Автор вселенной: ПавелС

Если вам интересны такие миры — добро пожаловать:
• Книги: Litres
• Все анимации: Rutube и Telegram

Спасибо, что читаете и поддерживаете авторский контент.
Продолжение — уже в работе.

Ардипитек, не особо скрывая этого, злорадствовал. Он испытывал к Манохину, кроме своей всепоглощающей расовой неприязни, еще и неприязнь личную. Необъяснимую, но устойчивую.
Не нужно забывать и про надбровные дуги ардипитека, для которых каждый лишний гиперпространственный переход был настоящим испытанием. Конечно, они были очень эффектны в глазах женщин и внушали уважение мужчинам. Но в гиперпространстве они набухали, увеличивались еще больше, болели сами и провоцировали приступы болей в голове.
Ардипитек был согласен на один-два прыжка в месяц. С Манохиным же капитан развивал чрезвычайно бурную торговую деятельность, по всем, даже самым дальним, уголкам Галактики, и прыгать приходилось два-три раза в день.

Доктор тётяКлуня тоже впечатлялась новостью об обнаружении Манохина - отмыв в очередной раз стены в коридорах корабля от мочи своих гиены и павиана, она кормила их обоих с руки расконсервированными крысиными головами.
"Кушай крысоньку, - врала она павиану, - ещё вчера живая бегала тут". Павиан глотал не жуя, фыркал и жмурился от удовольствия.
"Вот ещё голова, съешь - крысиные мозги полезны и для твоих, станешь умнее," - трепала за загривок гиену она.
Гиена не спорила и ела, кто же откажется от бесплатной возможности поумнеть.
Хотя, хз... сама доктор почему-то крысиных голов не ела...

А Вадик лежал в искусственной коме. Его сознание продолжало свои собственные блуждания среди мрачных складок тяжёлого бордового занавеса, в поисках не то выхода, не то входа куда-то...
Временами появлялся образ Дарьи, который сначала неотразимо мило улыбался, потом, чётко артикулируя, произносил - "Тебе сюда нельзя".
И Айранка-тян, из недочитанной книги, пробегала, смеясь, сквозь блуждающее сознание, которое в этот момент почему-то начинало считать себя самурайским дедушкой Кадураку-сан, в сарае которого ожидало совсем не любовное приключение, а неизвестная опасность.
Невообразимо чёрного цвета небо, с тысячами ярких звёзд на нём, заботливо и надёжно закрывало Вадика от внешнего мира в целом и от поисков Манохина в частности.

...Эта милая, ни с чем не сравнимая атмосфера, на которой покоился внутренний мир всего корабля - также как плоская Земля покоилась на трёх слонах - была непоколебимой, уверенной и прочной, умиротворяющей и успокаивающей.
Как путь Кобейна в Нирвану...

— Опять без чаевых, — буркнул он себе под нос, сплюнув в сторону урны. Слюна не долетела, растеклась по асфальту, как его надежды на нормальный день. Раньше люди дрожали при одном его взгляде, а теперь? Теперь они даже не смотрят, когда берут посылку. Просто хлопают дверью, и привет. Он помнил — или думал, что помнит, — как подписывал тот законопроект о "эффективном распределении". Один из бомжей за стеной, тот, что сейчас рылся в отбросах, когда-то сунул ему эту бумагу под нос: "Подпиши, и твой бизнес взлетит". А теперь вот оно как — подумал о дерьме, и вот оно, воняет под носом.

Маршрут вёл мимо южной свалки, этого проклятого кладбища забытых амбиций. Там копошились люди — сгорбленные фигуры в рванье, лица цвета мокрого картона, глаза пустые, как выгоревшие лампочки.

Некоторые из них он узнавал инстинктом, не разумом: вот этот, с папкой под мышкой, — бывший сенатор, который любил разглагольствовать о "стабильности"? А вон тот, с седой бородой, запутанной в мусоре, — главный судья, что когда-то приговаривал к "перераспределению активов". Они знали, кто они такие, помнили вкус власти, но пароли от счетов, номера телефонов теневых партнёров, коды от сейфов — всё это ушло, как дым от сигареты.

Система, которую они строили, кривая, как пьяный забор, отомстила: подчинённые заняли места, но через пару месяцев и они теряли память, становились бесполезными, и цикл повторялся. Правившие миром, теперь бомжевали — кто-то торговал историями за центы, кто-то просто сидел у стенки, бормоча монологи о былом величии. Большинство не справлялось: привыкли, чтоб к ним относились как к богам, а тут — плевок в лицо от реальности.

Курьер замедлил ход, когда взгляд зацепился за обрывок винилового баннера на бетонной стене — облупленный, в следах плевков и времени. На нём — его собственное лицо, молодое, гладкое, с прической от визажиста, глаза горят твердостью. Под фото жирный шрифт:

"Справедливость. Сила. Достойное будущее — для каждого".

Он фыркнул — нервно, горько, как будто проглотил лимон целиком.

— Тише, псих, — рявкнул кто-то из копошащихся в мусоре.

Курьер не обернулся. У него нахлынуло воспоминание — не чёткое, как фильм, а обрывками, как старый ролик на плёнке: ощущение власти. Как меняется вес тела, когда входишь в зал, и все встают. Как воздух тяжелеет от твоего молчания. Как один взгляд отменяет чужие слова.

Вот он в кабинете: стеклянные стены от пола до потолка, вид на город, который казался игрушкой. Чашка кофе на столе — холодная, потому что напротив сидит Мартин Лакасс, глава Службы Контроля Реальности и Информационного Моделирования. Этот тип владел всем: сетевыми протоколами ООН, советом корпоративного содружества, даже теневыми каналами в Азии и Европе. Не серый кардинал — каркас, на котором висел весь мир.

Почему именно этот момент? Не речь с трибуны, не премия?

В голове эхом: "Президент, — произнёс Лакасс с британским акцентом, гладким, как масло на нож.

— Вы — лицо, фасад. Мы — суть, упругость. Поймите — правьте. Не поймёте — сменят". А потом: "Я создам систему, где достойные берут, что хотят. Остальные? Просить мелочь на воду. Справедливо, нет?"

И вот — реальность. Курьер моргнул, и мысли прервал голос сбоку: "Эй, не дашь немного денег?" Перед ним — мужчина в грязном пальто, когда-то Brioni, наверное. Лицо осунувшееся, но черты... мозг сканировал, щёлк — Лакасс. Он шаркал ближе, глаза мутные, как вода в луже.

— Друг, на воду бы... — прохрипел он.

Курьер замер. Дрожь пробила — тело помнило эхо: "Достойные берут. Остальные просят". А сам он? Ждёт чаевых, как милости.

— Слышь, брат, дай десять центов, — продолжил бомж, прислоняясь к стене с плакатом. — Расскажу историю. Настоящую, не телевизионную.

Курьер вздохнул, выудил монетку — ровно десять центов, покатал в пальцах. Взгляд скользнул по Лакассу: бывший куратор мира, теперь — монолог на ногах.

— Давай быстро, заказ ждёт, — буркнул он.

Бомж выпрямился, прочистил горло, как перед камерой:

"Я есть великий Мартин Лакасс. Короли аплодировали, президенты кланялись. Китайцы звали "Тенью дракона" — не преувеличиваю. Глаза загорелись: "Я управлял потоками. Законы подписывал до политиков. Мог стереть эти трущобы, построить Тадж-Махал с фонтанами и павлинами. Достойные берут заслуженное. Не каждый пьёт 'Аква ди Кристалло' с бриллиантами, верно?" Курьер кивнул, протянул монетку.

Лукас немного помялся и сказал. "Спасибо, брат. Ты — справедливый. Не как они".

Терминал пискнул — заказ: Доставка еды из соседнего магазина. Вода, .... хлеб, энергетик. Больше текста в его маленький экран не влезло.

Курьер развернулся, поехал, не оглядываясь. Сердце сжалось — почему?

Лакасс проводил взглядом, заметил плакат. На нем себя самого — свежего, с лозунгом: "Достойные берут, что хотят". Замер, его щеки налились кровьтю и начали печь, в точности как от пощёчины. Его слова! Подписывал, насаждал. А теперь — просит на воду. Ни уважения, ни павлинов.

Он опустился на землю, уставился в грязь. Понял, своей толстой кишкой: "Надо было иначе. Не 'достойные', а все. Хлеб, вода, тепло, для всех...

Лукасс усмехнулся: "Социализм... вот бы его сейчас".

Ни он, ни курьер не заметили дрон — крошечный, зависший. Репортёрский объектив фиксировал: кадр за кадром.

Рина, молодая журналистка из "Aquamarine", следила через экран. Курьер уехал, бомж сидел. Камера зумнула: монетка в ладони. Подсказки: "Мартин Лакасс, 74. Пропал 5 лет. Глава Контроля Реальности..." Сердце заколотилось: легенда тьмы — в грязи. А милостыня от... бывшего президента!

— Президент-курьер и миллиардер-бомж у мусорки... — прошептала она, с иронией. Лакасс заметил дрон, встал. Рина переключила на слежку, пошла ближе.

— Мистер Лакасс? — окликнула тихо.

Он повернулся, глаза мутные. Она представилась: "Репортёр 'Aquamarine'.

Прокомментируете?"

Плечи дёрнулись — смех? Холод? Монетка в кулаке.

— Президент... тот, кто уехал, дал деньги? Знакомы? — спросила, дрон кружил. Лакасс усмехнулся: "Аквамарин... Врёте красиво. Небо бурое". Посмотрел на монетку: "Правду? Президент дал на воду. Справедливый... ха! Напиши: президент подаёт милостыню кукловоду! Система их сожрала!"

Она застыла. Лакасс ближе: "Я держал мир за горло. Теперь — каждому своё..." Шёпотом, и ушёл, шатаясь.

Рина в растерянности. Дождь падал на нее и на дрон. "Каждому своё" — правда и безнадёга.

Вызов в ухе: "Рина, сняла?!" Шеф взволнован. Трансляция шла в редакцию.

— Сняла. Всё записано.

— Бомба, но проблема. Фамилий много. Монтируй: президент подаёт монету бомжу. Общий план, без лиц. 'Доброе дело'. Без идентификации бомжа.

Рина сжала челюсти. Жаль их — курьера, Лакасса, правды. Но система...

— Поняла.

— Заголовок: 'Президент не прошёл мимо: экс-глава за благотворительным жестом'.

Сладко, лживо. "Сойдёт". "Гони в эфир через пять!"

Дрон гудел. Рина отключила live. Спрятала сырые мателриалы в облако. Села в машину и отправила задание "Нарезать ролик: десять секунд, нейтрально". Отправила.

Минута тишины под дождём. Рина открыла папку с метаой: "Досье Лакасса".

Включила запись: "Пустой проспект. Дождь. Бывший хозяин мира по лужам, монета звенит..." А небо в лужах — аквамариновое...

Машина по сути являлась обыкновенным насосом, или не совсем обыкновенным. С помощью узкой трубы, обтянутой металлической сетью, плюясь и хрюкая, машина буравила песок и закачивала внутрь воду. Грунт размывало и выталкивало наружу, после чего включался обратный ход и насос начинал воду откачивать. Затем в дело вступали бойцы. Откопав грунт на два метра в глубину, они свалили его за столовой.

Несмотря на высокотехнологично проведённую операцию место прорыва обнаружить не удалось. Было выдвинуто предположение, что пресловутая трещина находится под крыльцом, что существенно осложняло задачу по её ликвидации. Аварийное положение затягивалось, а отключенная на время ремонта вода была жизненно необходима части. Решили на какое-то время подачу возобновить. Пущенная на свободу вода полилась не только из всех кранов, но и из трещины в трубе, постепенно заполняя собой вырытое у крыльца углубление.

Ромка любил ходить в караульный наряд. Охрана склада боеприпасов наполняла его гордостью и убеждённостью в важности несения службы. Это тебе не картошку чистить и не на тумбочке целый день стоять. Прелесть караульного наряда в чередовании действий: два часа спишь, два — бодрствуешь и два стоишь на посту.

Сменившись, Ромка вернулся в казарму, где его ждал сюрприз — письмо из родного города. Ромка быстро оборвал край конверта, развернул сложенный вчетверо тетрадный лист и медленно пробежал глазами текст.

— Стерва! — Ромка сложил письмо, сунул в конверт. Ну ладно, мы ещё посмотрим!

Новость застала его в врасплох, и заняла место в голове так, что ни о чём другом он уже и думать не мог. Месть! Только она способна удовлетворить его мятущуюся душу. За себя, за брата! Надо всё обдумать и действовать.

Обдумывать Ромка решил на ходу, не откладывая побег из части в долгий ящик. Если вчера было рано, то завтра может быть поздно. Бежать сегодня же, сейчас же, через отдельный вход, который ведёт из казармы в столовую.

Мозги у Ромки работали быстро, но плохо. Мысли скакали галопом, опережая одна другую, иногда спотыкаясь, иногда теряясь по дороге.

Он выбежал из спального помещения и бросился в столовую. Пролетел мимо столов, выскочил на крыльцо и прыгнул вниз. Будучи в наряде, он пропустил аварийные работы и о тонкостях произведённых работ ничего не знал. Ромка прыгнул с разбегу, прыгнул, как делал это вчера и позавчера и много раз до этого. Уже в прыжке он понял, что что-то не так, что-то изменилось, и даже успел удивиться, не почувствовав при приземлении твёрдой поверхности.

Громкий плеск заставил водителя насосомашины обернуться. Центробежные круги расходились в стороны от образовавшейся воронки, в которой плавала солдатская пилотка.

Ромка ушёл под воду с головой. Достигнув дна, он попытался оттолкнуться носками сапог, но дно было скользким. Он захлёбывался. И тут в голове вспыли слова отца: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». Однажды в детстве Ромка тонул. Прыгнул с моста в реку и угодил в омут. Тогда ему помогло чудо. Он стал барахтаться, как лягушка в крынке с молоком, и взбудораженный барахтаньем омут вытолкал его наружу. Вот тогда-то отец и сказал навсегда врезавшуюся ему в голову фразу.

Я на них засмотрелся, и вдруг почувствовал, как меня берут за руку. Мама стояла рядом — в светлой, красиво переливающейся одежде. Она улыбнулась и сказала:

— Пойдём.

Но мы не пошли — мы словно переместились и очутились во дворе, где играли ребята — пацаны и девчонки. Один из мальчишек увидел меня, заулыбался и подбежал, протягивая руку:

— Привет!

Я неуверенно взглянул на маму. Она тоже улыбнулась и легонько подтолкнула в спину:

— Иди.

Она со мной говорила, как с маленьким, и ребята были помладше, но меня это не смущало. Я побежал к ним, и мы играли, и прыгали, и орали, как ненормальные, а вокруг было безмятежно и тихо. Очень тихо — ни машин, ни гула самолётов. Я поднял голову — небо было чистым, ярко-голубым, и что-то в нём пронеслось, быстро-быстро. Показалось? Я про это не думал. Только одно чувствовал: ДОМА. Я, наконец, дома.

…а потом я проснулся. На жёсткой койке приютской комнаты. И обидно стало — не передать. Словно издевается кто-то.

От злости у меня сжались кулаки, и я изо всех сил врезал по полу. Вышло громко. На соседней кровати недовольно заворочался Толька.

Спать расхотелось. Я лежал, таращился в потолок и думал: что за несправедливость? Когда это кончится? Ещё бесило, что кроме полок, столика и размытого лица мальчишки, в памяти ничего не осталось. Словно резинкой стёрли.

Гады!

И вот на них я сейчас и злился. Тренер уже занимался с другими, а я метелил грушу так, что со лба градом лился пот. Ещё удар. Ещё! Я представлял, что передо мной — тот самый гад, который манит красивой мечтой, а потом возвращает меня обратно и хохочет, дрыгая короткими кривыми ножками. Я лупил его — с ненавистью. И становилось легче.

Под конец я начал избивать грушу ногами и так разошёлся, что не сразу услышал, как меня зовут. В дверях спортзала стоял Северов. Он заговорщицки подмигнул и мотнул головой.

Я наскоро обтёрся полотенцем, и мы пошли в кают-компанию. Остальные продолжили заниматься. Лишь Юрка недоумённо на нас зыркнул.

— Чаю будешь?

Я покачал головой и примостился на краешек дивана. Северов озадаченно усмехнулся:

— Во те раз. Чего сидишь, как у Римского Папы на приёме?

Он сел за стол и внимательно на меня посмотрел:

— Говори.

— Про что?

— Про что хочешь. Но думаю, прежде всего про рейд. Про драку и прочее.

— Да ладно, мы же сами… — начал я, но Северов строго отрезал:

— Ничего вы не сами. Я старший, я за вас отвечал. И тут вдруг нате вам — «разберитесь».

Он легонько постучал кулаком по лбу.

— Дёрнул же чёрт ляпнуть! Замотался, разозлился. Журналисты ещё эти, — он грустно улыбнулся. — Но меня это не оправдывает.

— Да ладно… — Мне стало неловко, но дядя Витя снова прервал:

— Не ладно! Признаюсь, что снова оступился. И если с Варей был неправ по форме, то сейчас — по сути.

Мы помолчали. Я разглядывал новенький постер с нашей эмблемой — таких теперь в городе полно.

— Я ведь, брат, тоже человек, — сказал, наконец, Северов. — А вовсе никакой не вождь, как ваш Фёдор Николаевич выразился. Ношусь как угорелый, учусь на ходу, вот и оступился. — Он досадливо поморщился, но потом встрепенулся:

— Ладно, хватит самобичевания. С Юрой и Толей мы всё уладим. Себя тоже не вздумай винить, понял?

Я кивнул и немного расслабился.

— Вот и хорошо, — улыбнулся дядя Витя. — А то ходишь как чужой и поедом себя ешь. И ведь если вдуматься, кто виноват? — внезапно спросил он. — Трудсоюзники, кто ж ещё. Это, брат, называется «провокация». Когда других стравливаешь, а сам в сторонке, весь из себя красивый. Именно это Генрих с дружками и провернул.

— Но ведь он же, вроде, хазарцев защищал, — справедливости ради заметил я.

— Три «ха-ха»! — оскалился дядя Витя. — Сам-то в это веришь?

Я помотал головой. Я уже точно не верил.

— Тут ещё вопрос, откуда он узнал, — задумчиво протянул Северов. — Но это потом. А пока слушай, есть деликатное поручение. Но только если захочешь, разумеется.

— Хочу. — Я подался вперёд. — Конечно, хочу.

Я и правда переживал, что всё так вышло, и теперь очень обрадовался. Оказывается, дядя Витя вовсе и не злился, и я был рад, что могу всё исправить.

Северов прищурился и пару секунд меня рассматривал. Потом кивнул:

— Тогда держи.

Он порылся в кармане и протянул мне сложенную афишу. Я её развернул и прочёл:

— «Фестиваль дружбы». Это что?

— Там ниже всё написано, — брезгливо поморщился дядя Витя. — Если вкратце, то наши друзья из Трудсоюза хотят устроить в Тихореченске дружбу народов. Точнее, под этим предлогом предоставить трибуну врагам. Ты посмотри, откуда народ съезжается — Галлия, Хазария, Колонии, Каракташ. Из Готландии и Пролива тоже есть, но это ведь не наши, а всякая шваль. Соберутся и будут рассказывать, что «воевать не надо, а надо дружить», — он скорчил физиономию и засюсюкал. — Ага, и хороводы водить у костра. Как тогда, в Республиках. Всем помогали, а они в благодарность разбежались.

— Так может, разогнать этот фестиваль? — удивился я. — А то чего…

— Не так это просто — разогнать, — поморщился дядя Витя. — Во-первых, закон они не нарушают. А во-вторых, Рутгер Хан опасается, что трудсоюз может в отместку устроить пакость вроде очередной забастовки. Нужен повод, понимаешь?

— И что тогда делать?

— Всё просто. Пойдёте туда с Юркой, будете втираться в доверие. Дескать, сомневаетесь и всё такое. Может, у них языки развяжутся.

— А можно с Толькой? — попросил я. Дядя Витя крякнул:

— С ним сложнее. Я его, если честно, отпускать боюсь — после того, как он Юрию врезал. Если по-простому, неблагонадёжен наш Толька. Поэтому пусть пока здесь останется, под присмотром.

— Но это ведь я всё начал…

— Формально — ты, — мягко перебил Северов. — Но ты никого не бил, а он — ударил. Улавливаешь?

Я не очень улавливал, но промолчал.

***

— Ну чё, пошли? — Юрка меня оглядел и прищурился:

— Опря-атный.

— На себя посмотри!

Мы и правда выглядели опрятно. Чистые, выглаженные, но не в форме — в новеньких футболках и джинсах, дядя Витя купил. Моя футболка мне нравилась — белая, в синих полосках волной и с якорем на кармашке. Юрка выбрал чёрную.

Мы вышли из ворот, — нас теперь пропускали без разговоров, — и не спеша зашагали по Берёзовой. Ярко светило солнце, ветер нёс тополиный пух. Он кружился в воздухе, садился на плечи.

Лето. Каникулы скоро.

Мы свернули к парку Четырёх Пионеров. Народу было не много, но и не мало. Из подъехавшего автобуса высыпала шумная толпа ребят в голубых повязках. На нас не обращали внимания. Кто-то громко спорил про «Хасанова», который «всех завалит на сессии».

— Ботаны, — фыркнул Юрка. — Умники.

Я промолчал и нервно сунул руку в карман. Студенты… Им хорошо, экзамены — и всё. А у меня…

Мы купили по мороженому и принялись осматриваться. Неподалёку играла республиканская музыка, по правую руку расположились книжные лотки.

— Это чё? — Юрка покрутил в руках толстую книгу с чьим-то портретом.

— Избранные работы товарища Руднева, — охотно подсказала продавщица: рыжая девушка лет двадцати.

— Это этот, что ли? Который в войну? — Юрка наморщил лоб.

— Первый секретарь Трудовой партии, — улыбнулась девушка. — Вместе с маршалом Конрадом Штайном руководил операцией «Железный молот», разбившей фашистов. У меня есть про это, если хотите.

— Не-е, не надо, — протянул Юрка, и мы отправились дальше.

Далеко мы не ушли — я увидел Джавада. Рядом стояла Стася. Она нас заметила и сначала словно сжалась, а потом наоборот — распрямила плечи, глянула прямо и с вызовом.

— Привет. — Я неловко улыбнулся. Юрка встал чуть позади. Джавад набычился:

— Вы что тут делаете?

— А что, нельзя? — удивился Юрка. — Мы думали, всех пускают.

— Вас Виктор Егорович послал? — в лоб спросила Стася. Я изобразил удивление:

— А что сразу Виктор Егорович? Может, мы послушать пришли.

— Я вообще извиниться хотел, — ввернул Юрка. — Нехорошо тогда получилось. Мир? — Он протянул Джаваду руку. Тот помедлил, но руку пожал.

— Так вы чего хотели? — спросила Стася.

— Не знаю. — Я пожал плечами. — А с Генрихом Людвиговичем можно пообщаться?

— Зачем это?

— Он про хазарцев говорил, что их с блиссом подставили. Понять хочу.

Стася неприязненно меня оглядела и задумалась. Потом взглянула на Юрку:

— Оставайся тут, нечего вынюхивать. Джавад, присмотришь?

Юрка сдул со лба чёлку и обижено оттопырил губу. Я ему махнул и пошёл вслед за Стасей — мимо заросших клумб и старых, разросшихся деревьев.

Потрескавшаяся дорожка вела мимо памятника. Трое парней и девушка шли рядом вскинув головы, глядя куда-то вдаль.

Я помнил их имена, каждый школьник их помнил. Демьян Зорин, Александр Титов, Ярик Бернштейн, Илона Краузе.

Когда Тихореченск захватили фашисты, они проникли на радиостанцию и оттуда обратились к городу: «Никто, кроме нас, товарищи!»

За это их повесили — на штажке, в назидание, но город восстал. Как писали в учебниках: «земля горела под ногами у оккупантов».

«Никто, кроме нас». Я посмотрел на лица — молодые, решительные. Они были старше меня ненамного. А Ярик даже младше.

— Ты правда сам пришёл? — спросила вдруг Стаська. Я сглотнул и ответил:

— Конечно.

Стаська улыбнулась, а я опять подумал, что она всё-таки очень красивая. Не зря Толька в неё втрескался. Пусть даже и не признаётся.

Мы вышли на полянку, и я сразу заметил Генриха Людвиговича. Он стоял на возвышении, вокруг собралась небольшая толпа.

— …война никому не нужна! — донеслись до меня слова. — Ни нам, ни готландцам, ни унийцам. Нужна она только тем, кто на ней наживается. И с ними мы должны решительно бороться.

От толпы отделилась Танька и быстро двинулась нам на перехват.

— Что он здесь делает? — недовольно спросила она.

— С Генрихом Людвиговичем хочет пообщаться, — ответила Стася. — Разрешим?

— Так он же из этих… — презрительно протянула Танька и смерила меня взглядом.

Почему мне кажется, что мы встречались ещё до штажки? Я напрягся, пытаясь вспомнить. Что-то про дедушку… мы куда-то ходили. Не здесь — далеко. Музей? Хотя с чего бы — я музеи вообще не жалую.

— И я из них, — встала на мою защиту Стаська. — Осознал человек, почему нет? Ты ведь тоже… не сразу…

Танька смутилась, но ненадолго.

— Ладно, — буркнула она. — Здесь подожди.

— А ты как у них оказалась? — спросил я, когда она ушла. Стася заговорщицки понизила голос:

— Варя привела, представляешь? Она с ними на штажке познакомиться умудрилась.

Я восхитился: ай да Варька! В тихом, как говорится, омуте!

— А как вы из приюта выбрались?

— А кто проверяет-то? Ляпе всё равно, её скоро попрут. А охрана не знает, что нас из Заставы исключили.

Я удивился, что Ляпу увольняют, но вида не подал. Генрих Людвигович, тем временем, закончил свою речь и теперь просто общался с людьми.

— Пошли, — потянула за рукав вернувшаяся Танька. Мы протолкались сквозь толпу.

— Па-ап, — Танька встала на цыпочки и похлопала отца по плечу. — Тут к тебе. Застава. С площади.

— А-а, тот самый миротворец, — прогудел Генрих. — Одну минутку.

Он быстро закончил разговор и отвёл меня в сторону. За спиной оживлённо переговаривалась пёстрая толпа. Кого там только не было, даже хазарцев.

— Слушаю вас, молодой человек.

Танькин отец смотрел спокойно и дружелюбно. Я ощутил укол совести, но быстро его подавил.

— Можно вопрос?

— Конечно, — улыбнулся Генрих и повторил: — Слушаю.

— Только поаккуратнее, — предостерегла Танька. — Мы его не знаем.

— Не думаю, что молодой человек кому-то расскажет. Не с диктофоном же он пришёл, верно?

Я натянуто улыбнулся.

— Вы тут говорили, что война никому не нужна. Но что делать, если нападёт Уния? Надо ведь защищаться?

Генрих покачал головой:

— Не всё так просто. Богачи развязывают войну с обеих сторон. А гибнут простые люди.

Я изобразил задумчивость:

— А зачем им это?

— Представь: ты торгуешь оружием, — принялся растолковывать Генрих. — Мир — плохо, никто не покупает. Война — хорошо, ты богатеешь. Или у тебя завод, а через границу — другой завод, лучше твоего. Как от него избавиться? Правильно — бомбить. Вот тебе и война.

— А Виктор Егорович говорит, что если не воевать, страну захватят…

— Виктор Егорович, — Генрих поморщился, — работает на Рутгера Хана. Он использует вас. И это — преступление.

— Но он же говорит, что мы — патриоты…

— Патриотизм — не есть слепое повиновение, — резко сказал танькин отец. — Это защита людей, а не олигархов! В том числе от войны, одна из целей которой — уничтожение ненужных. Таких, как ты.

— А с чего это я не нужен? — возмутился я. Генрих усмехнулся:

— Потому что вопросы задаёшь — о справедливости. Это вопросы опасные, излишние — для НИХ. Поэтому тебе дурят голову, а потом отправят на убой. Чтобы не дать шансов прозреть.

Я кивнул и задумался.

— А что тогда делать? Если война.

Генрих помолчал.

— Выбор за тобой. Но лучше бороться за мир, чем слепо убивать.

— А как же за него бороться, если враги кругом? — Я искренне удивился. — Мы у себя — за мир, а они нападут.

— Верно мыслишь, — согласился трудсоюзник. — Один в поле не воин. Но если рабочие везде объединятся — и у нас, и в Унии, и в Каракташе — кто воевать-то будет? Сами богачи? — Он усмехнулся. — А если придётся защищаться — это уже будет другое дело. Не за деньги в чужом кармане, а за мирное небо над головой.

Я снова покивал.

— А в Унии и Колониях тоже трудсоюз есть? Или вы одни?

— Немного, но есть, — подтвердил Генрих. — Отчаянные ребята, особенно в Каракташе. Им там несладко приходится.

— А на фермы вы зачем приходили? — переменил я тему. — Там же и правда блисс нашли.

— Что там нашли — я не знаю, — покачал головой танькин отец. — А вот что искали с нарушением всех законов — это точно. Трудсоюз не защищает наркоторговцев, они преступники и должны сидеть в тюрьме. Но огульно обвинять всех хазарцев мы не дадим. Это должен решать суд.

— Так они же купят всех! Какие суды?

— Лучше такие, чем никаких, — возразил трудсозник. — И потом, ты думаешь, Рутгер Хан просто так вас на фермы натравил? Чует моё сердце — там идёт грязная игра.

— Пап, у тебя сейчас выступление, — подсказала Танька.

— Точно, — спохватился Генрих. — Извини, Никита. Если хочешь, можем пообщаться потом. Мне важно, чтобы ребята в Заставе нас услышали.

Я сказал что — конечно, и мы вернулись к скучающему Юрке. Рядом, как и прежде, стоял Джавад.

— Ну как? — спросил он. — Понравилось?

— Да, — кивнул я. — Интересно было.

Джавад улыбнулся:

— Вот видишь. Приходи ещё, если что.

Мы попрощались и ушли.

— И? — спросил Юрка. — Узнал чего? А то этот прицепился, так за мной везде и ходил.

Я не ответил — лишь молча стиснул зубы. Так, в молчании, мы и дошли до Патриота.

— Вернулись мои разведчики, — поприветствовал дядя Витя. — Как дела?

— Там Тимофеева была, и ещё Зотова, — буркнул Юрка. — Никиту к Генриху повели, а меня с Джавадом этим оставили.

— А у тебя какие новости? — спросил Северов.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Пусть Юрка выйдет. Пожалуйста.

Юрка уставился на меня — непонимающе, обиженно. Северов помедлил, перевёл на него взгляд и кивнул:

— Юрий…

Юрка вспыхнул, вскочил и хлопнул дверью. Дядя Витя повернулся ко мне:

— Докладывай. Что слышал, что видел?

Вместо ответа я порылся в кармане и выложил на стол плоскую коробочку диктофона.

— Ого! — Северов вскинул брови. — Не ожидал…

— Так много интересного, послушай…те.

Северов не ответил, и я добавил:

— Вы же меня проверяли, так?

— С чего ты взял? — снова удивился дядя Витя.

— Если Толька неблагонадёжный, то я тем более. Драка из-за меня началась. Но я декан. И к врагам не сбегу. Потому что у нас не клуб по интересам.

Дядя Витя повертел диктофон и хмыкнул:

— Ну ты даёшь, Никита. Признаю, мысли всякие были, но теперь…

Он вскочил из-за стола и протянул мне руку:

— Мужик. Уважаю. Больше никаких сомнений!

***

— У трудсоюзников фестиваль разогнали, — сообщил, не отрываясь от телефона, Толька. — «Ударники» тоже отметились. Чего молчишь?

Я не ответил — только накрылся с головой одеялом.

— Генриха повязали. — Толька продолжал безжалостно зачитывать новости. — А Хан фермы у государства выкупает. Их после блисса конфисковали.

— Давай спать, — жалобно попросил я.

— Харе болтать, — поддержал сонный Виль.

— Никитос, — Толька придвинулся и зашептал на ухо. — А правду говорят…

— Неправду, — разозлился я. — Спокойной ночи.

Толька разочарованно вздохнул и достал из тумбочки книгу.

Я лежал под одеялом и пытался заснуть. Не получалось. Перед глазами мелькали Танька, Стася, Джавад и Генрих Людвигович.

«Они сами виноваты. Сами. Врагам помогают».

Но почему тогда так гадко? И что бы сказал капитан Леклерк?

«Выбор делает нас людьми. Но не всякий выбор делает нас хорошими людьми».

Я закрыл глаза. Темнота сгустилась, из неё шагнул Укмал Мидар.

«У тебя нет чести, тарнак!»

«Неправда! Я поступил правильно!»

«Предательство не бывает правильным, — склонился надо мной капитан Леклерк. — Особенно предательство себя, декан Наумов».

Я не знал, что сказать и от злости чуть не расплакался. Но потом Леклерк с Укмалом померкли, и я уснул.

Компания студентов перебралась в комнату, где жил Жека. Входная дверь болталась и шаркала об пол, а вдоль стен стояли две двухъярусные кровати мамонта, пара шкафов для одежды и тумбочки. В центре комнаты у стены стоял огромный монитор на длинном чёрном столе. Вся компания расселась кто куда. Димон принёс несколько стульев из соседней комнаты, а кому не хватило стульев, сели на нижнюю кровать мамонт.

— О, Ден! Привет! У тебя чутьё на пивко, — сказал Димон, распечатывая первый ящик пива.

— А что? Пати? — сказал Ден с улыбкой на лице.

— У нас высокотехнологичный проект! — ответил Лёха. — Вливайся! Любая помощь будет кстати!

— А! Хорошо! — ответил Ден, тут же взял пиво и сел на свободное место рядом.

Работа закипела. Жека, как главный архитектор, сразу обозначил фронт работы:

— Так, у нас сетка из десяти компов и стоит локальная нейросеть. С чего начнём?

— Давай спросим у нейронки, вдруг она что дельное подскажет? — выдал с умным видом Димон.

— А давай, ответил с азартом Жека и вбил запрос: «Компания студентов с пивом собралась разработать универсальную модель генерации текстов для книг любых жанров. Напиши подробную инструкцию как это сделать!»

Он нажал клавишу «Ввод» и тут же получил ответ:

— Вы гениальные студенты!

Как только они это прочитали, все взорвались задорным хохотом, показывая друг на друга пальцем. Дальше никто читать не стал!

— Ты гений, Димон!

— Иди нахуй, долбоёб! Сам ты гений!

— Ааааа, мне надо отлить! Гении бля…

— Это просто пиздец! И это говнище должно сгенерировать бестселлер?

Все постепенно успокоились, но Ден продолжил смеяться громче всех.

— Дэн, чего ты то ржёшь?! Тебя это не касается! — бросил ему в лицо Жека.

— Да не, у него рефлексы хорошо развиты. Смотри, как пиво хорошо засасывает! — Пошутил Димон.

— Ден, вы гениальный рефлексант! — Вставил Лёха.

— Не, он гениальный сосун! — добавил Серёга!

Я не сосун! — обиделся Дэн и поставил бутылку пива на стол.

— Сосун, сосун, вош анд гоу! — Ответил Жэка и начал целеустремлённо копаться в базе данных. Так! Всем тихо! Итак, мы берём старые книги и прогоняем их через синонимайзер. Это будет плагиат, нет?

— Ничего подобного! Если скрестить Толстого с Лермонтовым, то получится ранний Достоевский и никакого плагиата не будет. Весь русский язык состоит из слов и предложений этих авторов.

— Так Достоевский предьявит потом!

— Ничего он не предьявит, это будет цифровой Достоевский 2.0!

— Так давай тогда Пушкина 2.0 сразу генерить, нафиг нам Достоевский?

— Пушкина сложно генерить, у него тексты слишком узнаваемые.

— Ну давай возьмём Достоевского, прогоним через синонимайзер и выдадим ему шедевр.

— После него только бухим читать!

— Не, так не получится, через синонимайзер херня получается, я пробовал доры генерить, вообще нечитаемо выходит, несвязный текст.

— Так нейросеть подберёт семантическое ядро и отбросит неестественные синонимы. Допустим, выберет синонимы с определёнными словосочетаниями из всех книг Толстого или Достоевского.

— Вот это уже интереснее, а ресурсы?

— Гуру русского языка Пушкин!

— Ну у нас кластер из десяти компов и можно ещё подключить если надо.

Сложно было разобрать кто что говорил в гудящей толпе студентов, потягивающих пиво.

— Всё! Хватит пиздежа! Запускаем! — срывающимся от волнения голосом скомандовал Жека. Его пальцы взлетели над клавиатурой как у пианиста виртуоза перед началом концерта. На мониторе замелькали названия файлов. Вся русская классика была загружена в алгоритмы нейросети. Задача состояла в том, чтобы проанализировать, понять, синонимизировать и выдать бестселлер уровня «Анны Карениной».

— Вот оно, братцы! — заорал Серёга, вечный оптимист, прыгая на месте так, что его очки сползли на кончик носа.

— Сейчас нейронка пережуёт Толстого с Достоевским, перемешает с Лермонтовым, добавит щепотку Пушкина — и вуаля!

— Жека, точно хватит мощности? — спросил Лёха, вытирая пот со лба.

— Дышит пока, — заметил Жека, не отрывая глаз от экрана.

Нейросеть запустилась. Вентиляторы взвыли на пределе, лампочки обращения к жёсткому диску мигали как бешеные. Наконец, на главном экране появилась первая строка переработанного шедевра.

Исходник Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Обработанная версия: «Каждая благополучная ячейка общества обладает схожими чертами благополучия, тогда как каждая проблемная ячейка общества испытывает проблемы уникальной проблематики».

В комнате повисла тишина, а потом рванул смех.

— Ячейка общества! — закатился Серёга. — Проблемная проблематика! Жека, это пиздец! Так глубокомысленно и так тупо одновременно!

Исходник Достоевского: «Тварь ли я дрожащая или право имею?»

Обработанная версия: «Нахожусь ли я в состоянии трепетной биологической единицы или же наделён определенными полномочиями?»

— Трепетная биологическая единица! — фыркнул Дима, поправляя очки. — Раскольников бы охренел. Это же не синонимизация, а расчеловечивание!

Исходник Лермонтова: «Печально я гляжу на наше поколенье!»

Обработанная версия: «С чувством скорби осуществляю визуальный анализ представителей нашей возрастной когорты!»

— Визуальный анализ! — Лёха упал на кровать, трясясь от смеха. — Миша Лермонтов в гробу перевернулся!

Исходник Пушкина: «Я помню чудное мгновенье! Передо мной явилась ты…»

Обработанная версия: «В когнитивном пространстве сохраняется воспоминание о невероятном временном интервале. В зоне моей визуальной перцепции произошла ваша внезапная материализация…»

— Материализация! — завыл Серёга. — Как привидение!

— Нет, ну так не пойдёт! — вздохнул Жека, откидываясь на спинку стула. Его гордый профиль программиста был слегка помят разочарованием. — Она не понимает контекста, не чувствует языка. Просто подбирает слова из словаря по частоте соседства. Получается бюрократический космический бред.

Книга "Один гениальный промт" - Дмитрий Романофф