Что не так с историей текста
При жизни Лермонтова стихотворение не было известно. Но оно оказалось окружено полным забвением и в течение целых тридцати двух лет после его смерти. Впервые его список мы находим в письме архивиста П.И. Бартенева издателю собрания сочинений Лермонтова П.А. Ефремову в 1873 году: Бартенев аттестует «Немытую Россию» как «списанную с подлинника». Однако этого подлинника так никто и не увидел, а Ефремов по неизвестным нам причинам проигнорировал дар коллеги и не включил стих в свое издание. Восьмистишие опять «скрылось из виду» и было опубликовано под именем Лермонтова только спустя четырнадцать лет в 1887 году в журнале «Русская Старина» П.А. Висковатовым, который вообще не указал источник, из которого получил текст (уже имевший, благодаря Бартеневу, некоторую известность в архивистских кругах – известно, что Петр Иванович высылал его также историку Н.В. Путяте).
В 1890 году предпринял публикацию и сам Бартенев – в собственном журнале «Русский Архив». При этом он внезапно отказался от утверждения, что строки списаны с подлинника, и указал: «записано со слов поэта современником». Подобная «смена показаний» нуждается в осмыслении. Означает ли она, что теперь Бартенев сомневался, что видел оригинал, писанный рукой Лермонтова? Или точно знал, что это не рука великого поэта? И кто тот современник, который записал за гением? На все эти вопросы нет ответа, и весьма наивно делать вид, что их не существует.
Иными словами происхождение текста весьма туманно. Нет не только оригинала, но нет списков, свидетельств об устной передаче, свидетельств о том, что Лермонтов в принципе писал нечто подобное. Все варианты восходят к одному единственному человеку – Бартеневу, который весьма противоречиво объяснял, откуда взялось стихотворение.
От констатации очевидного мы переходим к вопросу о репутации Бартенева, который, что характерно, даже не поднимался на пятигорском круглом столе.
Что не так с Петром Бартеневым
В тексте Андрея Миллера о Бартеневе говорится как о сооснователе пушкинистики. Читая подобную характеристику, мы представляем безупречного кабинетного ученого, в совершенстве владеюшего азами текстологии и археографии в нашем современном понимании. Однако реальный Петр Иванович таковым, к сожалению, не был. Он приложил огромные усилия к собиранию литературных – в первую очередь пушкинских – раритетов и записал множество ценных воспоминаний. За это ему по праву обеспечена благодарность потомков, но следует признать: наряду с успехами у Бартенева были весьма сомнительные утверждения и даже более чем курьезные ошибки. Его младший современник, известный поэт-символист Валерий Брюсов писал:
Как издатель, Бартенев принадлежал, бесспорно, не нашей эпохе. Современные методы исследования и издания документов были ему чужды. Он почитал себя вправе не только сокращать, но, порою, даже подновлять печатный текст. Излишняя заботливость о точности казалась ему "крохоборством".
Но к недостаткам Бартенева можно отнести не только подновления чужого текста. Давайте зададимся вопросом: бывало ли в биографии Петра Ивановича такое, что он серьезно ошибался, приписывая некое стихотворение великому поэту, в то время как позже выяснялось, что оно создано другим лицом?
Ответ на этот вопрос – да. Курьезный случай произошел с издателем за четыре года до упомянутого письма Ефремову, в 1869 году, когда Петр Иванович опубликовал в «Русском архиве» «неизвестное стихотворение молодого Пушкина «Псков». Как и «Немытая Россия», оно было проникнуто бунтарским духом, и между прочим в нем упоминались… «унылые рабы», топчущие «прах вольности святой».
Среди песчаных скал, на берегах Великой,
Где носит естество полночи образ дикой,
Согбенный исполин, под тяжестью оков,
С поникнутой главой, стоит печальный Псков...
Лишённый честных благ народного правленья,
Сей град являет нам вид страшный разрушенья.
Унылые рабы, трепещущей пятой
Героев вольности там топчут прах святой!..
Всё грустно, всё молчит... Разбился жезл народа,
Бежит искусство прочь, и сетует природа.
Вот эти десять строк издатель приписал «солнцу русской поэзии», причем с большим жаром и похвалой. При этом Бартенев – надо думать, простодушно – сообщил, откуда взял этот «пушкинский» текст:
Стихи получены нами от одного собирателя, некогда служившего в военной службе и стоявшего с полками в Псковской губернии.
Признание проливает свет на бартеневскую методику атрибуции текста: он верил на слово своим корреспондентам. Все издержки подобного подхода обнаружились уже в конце того же года: выяснилось, что автор «Пскова» - некий безвестный В. Панкратьев, и Бартеневу пришлось публично извиняться перед читателями. Объясняя свой конфуз, Петр Иванович (без сомнения искренне) написал:
Стихотворение «Псков» было приписано Пушкину на основании преданий.
Отметим: Пушкин был предметом многолетних исследований Бартенева, его кумиром. И тем не менее Петр Иванович легко поверил вольному или невольному обману. Так разве не мог он быть введен в заблуждение относительно авторства Лермонтова, творчество которого издатель знал хуже? Следует также обратить внимание на политическую тональность «Пскова» и «Немытой России». Хорошо известно, что Бартенев высоко ценил А.И. Герцена, встречался с ним в Лондоне и даже передал ему для печати «Записки Екатерины II». Не играл ли тут злую шутку особый психологический настрой издателя? Не хотелось ли ему, человеку либеральных взглядов, чтобы вольнолюбивые стихи оказывались непременно пушкинскими или лермонтовскими и будоражили общество? Не притупляло ли это в отдельных случаях его критическое мышление?
Пример со стихотворением Панкратьева не единственный из числа тех, которые не позволяют верить Бартеневу безоговорочно. Читателям наверняка знакома остроумная эпиграмма Пушкина на новороссийского губернатора графа М.С. Воронцова:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Эти строки во многом определили посмертную репутацию Воронцова; о реальных нравственных качествах вельможи среди историков идет дискуссия, и мы этого вопроса касаться не будем. Для нас важно, что именно Бартенев настаивал на факте, будто в зрелости Александр Сергеевич устыдился своей язвительной филиппики и поменял отношение к «полумилорду» на весьма уважительное. Точный источник этих данных Петр Иванович не сообщал: между тем в течение многих лет заказчиком Бартенева был сын графа М.С. Воронцова, который поручил ученому опубликовать архив его отца и щедро оплачивал эту работу. Я вовсе не намекаю, что, рассказывая о раскаянии Пушкина, Бартенев отрабатывал гонорар; вполне возможно, что он просто некритично воспринял семейные легенды Воронцовых, сформированные себе в утешение. Тем не менее в научной среде этот тезис Петра Ивановича вызывает справедливое сомнение. В частности, один из столпов советского пушкиноведения М.П. Алексеев писал: «…Утверждение Бартенева, что к концу жизни Пушкин осознал неблаговидность своего к нему (Воронцову) отношения… следует принимать с большими оговорками».
Скандально ошибся Бартенев с определением обстоятельств, предшествующих отправке письма А.Х. Бенкендорфа Пушкину в декабре 1826 года. Это письмо – часть переписки и оттого не до конца понятно вне ее контекста. Документ опубликовал извечный конкурент Петра Ивановича по поискам материалов, связанных с великим русским поэтом – П.В. Анненков, согласно которому Бенкендорф в своем послании комментирует трактат Пушкина «О народном воспитании». Бартенев скоропалительно отверг в печати саму такую возможность и заявил: «Собиратель материалов для биографии Пушкина (т.е. Анненков) смешал обстоятельства и что приведенные выражения служили ответом на что-либо другое». Однако его оппонент легко доказал нелепость этого желчного выпада.
Данные примеры, естественно, не перечеркивают выдающихся заслуг Бартенева как собирателя и публикатора. Однако они показывают, что даже такой авторитетный и заслуженный деятель отечественной науки не может быть истиной в последней инстанции. Нам же, по сути, предлагают верить Бартеневу на слово.
Что не так с круглым столом в Пятигорске
К сожалению, именно тенденция безоговорочного доверия Бартеневу, который сам вполне мог ошибаться или обманываться, ярко прослеживалась в материалах пятигорского круглого стола. Несмотря на внешне солидное научное представительство, никаких принципиально новых источниковедческих выводов там не прозвучало.
Да, оказывается, поэт-петрашевец Д. Ахшарумов использовал в 1840-х годах слово «немытая» по отношению к героине, символизирующей собой Россию (доклад Е.Л. Сосниной). И что? Это даже не доказывает, что Ахшарумов был знаком с текстом восьмистишия, а уж об авторстве стиха и вовсе ничего не говорит.
Да, Бартенев мог ошибиться и вместо «немотная Россия», то есть немая, прочитать «немытая» (доклад В. и Г. Ефимовых). Но мог и не ошибиться, мог прочитать правильно. К вопросу авторства это не имеет отношения.
Да, слово «паша» у Лермонтова встречается неоднократно (доклад В.А. Захарова). Но кто поручится, что «паши» были в оригинале? Ведь паши – от которых лирических герой хочет укрыться «за стеной Кавказа» – появляются только в варианте 1890 года, а в 1873 он бежал от «царей». Докажите, что Бартенев, имевший обыкновение «улучшать» публикуемые им стихи, не вставил «пашей» по своему вкусу – чтобы точно срифмовать с «ушами».
Лучшие доклады представили аргументы в пользу возможности лермонтовского авторства; но никто из серьезных критиков, вроде Н.Н. Скатова и М.Д. Эльзона, ее никогда и не отрицал. Вопрос заключается в том, чтобы рассеять все сомнения. Они не рассеяны.
Более того, в пятигорских материалах, к сожалению, очень заметны элементы политизации сугубо академического вопроса. Так, во вступительной статье к сборнику прямо сообщается, что сторонникам версии об авторстве Лермонтова «импонирует мнение корифеев классического лермонтоведения, а также мнение президента России В. В. Путина, который назвал М. Ю. Лермонтова своим любимым поэтом и рассказал, что у него на столике всегда лежит его книга». Как это понимать? В том смысле, что если бы В.В. Путин не высказал симпатий по отношению к Михаилу Юрьевичу, то позиция уважаемых литературоведов была бы другой?
Еще более странно, что некоторым участникам круглого стола были дозволены личные, но заочные выпады в адрес оппонентов. Так, профессор и кандидат исторических наук В.А. Захаров грубо высказался о литературном критике В.С. Бушине:
Ну, а кто такой Бушин? Да, советский и российский писатель, публицист, литературный критик, фельетонист, общественный деятель. Вот и всё, что о нем найдете в интернете. Но это далеко не Бунин и не Распутин. Наверное, у него есть свой читатель, мне лично его творчество совершенно не интересно, как и тысячам читателей России.
Когда читаешь такое, становится стыдно за нашу академическую общественность; и особенно за то, что подобные развязные заявления – да еще и в адрес фронтовика, награжденного боевыми медалями Великой Отечественной! – не только произносятся, но и публикуются в официальных научных сборниках. Впрочем, дело не только в хамстве, а еще и в явной алогичности таких заявлений. Допустим, Бушин – не Бунин, но как это доказывает авторство Лермонтова?
Возвращаясь к основной теме, позволю себе высказать мысль, что ключ к разгадке этой проблемы – не Лермонтов. Это – Бартенев. Чтобы сдвинуть с мёртвой точки проблему авторства «Немытой России», необходимо еще раз внимательно изучить обстоятельства, при которых текст стал известен, и постараться непротиворечиво ответить на ряд вопросов. От кого конкретно Бартенев получил в 1873 году восьмистишие? Почему в письмах он сообщал корреспондентам, что переписал стих с подлинника, а при публикации 1890 года указал, что запись сделана со слов автора современником? Кем мог быть этот современник? Куда подевался подлинник, если он существовал?
А пока что справедливым остается чеканный вывод известного литературоведа Павла Басинского:
Есть стихотворение, приписываемое Лермонтову Бартеневым. Не больше, но и не меньше. А то, что кто-то вкладывает в него какие-то свои смыслы, руководствуясь своими комплексами и фобиями, это его личные проблемы.
