luchik.magazine

Каждый актёр мечтает о серьёзной роли. Очень тяжело для актёра стать «рабом амплуа» – надоедает, засасывает, выматывает и «выжигает». Валерию Золотухину пришлось хлебнуть вот этого самого «проклятия амплуа» по полной программе. Бумбараш, милиционер, «который про мороз поёт», беглый Филька из «Арапа Петра Великого», комичный Бен Ганн из «Острова Сокровищ»... Везде – «человек из народа», и не человек даже обычно, а «человечек». Но вот в 1979 году Золотухин вдруг получает приглашение на серьёзную роль. Ему предлагают сыграть Вольфганга Амадея Моцарта в пушкинской «маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери».

С ролью он справился блестяще. И партнёр Золотухина был не менее велик – сам Иннокентий Смоктуновский, сыгравший Сальери. Фильм назывался «Маленькие Трагедии». Помните? Такие фильмы надо обязательно пересматривать, если подзабыли...

Итак, встречаются два композитора. «Один великий, второй Сальери». Второй, естественно, завидует великому. И в итоге (после долгих и продолжительных мук совести, само собой) подмешивает бедному несчастному великому Моцарту яд, который тот выпивает.

Имя Сальери стало нарицательным. Даже какой-то забытый уже рок-бард писал:

...И в битве с дураками победив,
Те, кто когда-то прятался за двери,
Допив очередной аперитив,
Кумира сделают из старика Сальери...

Ну да. Он же завистливый зануда и бездарь, погубивший гения! А теперь давайте поговорим о том, что было на самом деле.

Начнём с простого и главного – Сальери был сверхуспешен. Слишком успешен, чтобы завидовать. Он занимал высшую из возможных для музыканта должность в тогдашней мировой столице музыки – был придворным капельмейстером в Вене. На это место его назначил ещё император Иосиф II, но и его младший брат, Леопольд, и сын, император Иосиф II, нисколько не возражали по этому поводу и заменять Сальери кем-то другим не собирались. При этом музыка Сальери нравилась публике – и в Вене, и в Париже, – и уже только по этим двум причинам не Сальери был должен завидовать Моцарту, а наоборот.

Да, Моцарт в своих письмах неоднократно жаловался на Сальери (как и папа Моцарта, Леопольд) – но для того времени это было как бы привычно. Многие немецкие и австрийские композиторы жаловались на «повсеместное засилье итальянцев» (а Сальери – итальянец). Как потом Карл Мария Вебер, автор «Волшебного стрелка», жаловался на засилье опер Доницетти («Лючия де Ламмермур»), но это мы на несколько десятков лет забегаем вперёд...

Продолжим. Сальери по характеру был человеком весьма дружелюбным, дипломатичным, харизматичным, настоящей «душой общества». Моцарт, в отличие от него, был скандальным, эксцентричным, непредсказуемым, иногда вёл себя просто по-хамски (заметьте, мы не оспариваем музыкального гения Моцарта, но композиторы тоже люди!), а ещё очень любил тратить деньги не по средствам и играть в карты с кем угодно. Неудивительно, что императоры предпочитали в качестве придворного композитора держать человека более уравновешенного...

Ещё продолжим. Моцарту крупно повезло – Леопольд Моцарт, его папа, был потрясающим музыкальным педагогом. Впрочем, несмотря на это он ещё и возил сына по самым лучшим учителям музыки всей Европы. Но вот сам Моцарт был никудышным учителем. «Хороший спортсмен – не обязательно хороший тренер», как говорится.

А вот Антонио Сальери был преподаватель от Бога. И среди его учеников... Людвиг ван Бетховен и Ференц Лист. (Как Сальери в своих письмах писал, «просто божественный венгерский мальчик Франческо Лист!»). А ещё – Франц Шуберт. А ещё – Джакомо Мейербер («Гугеноты»). Бетховен посвятил Сальери несколько пьес, точно так же как и Шуберт – Сальери равных не было в Европе в качестве преподавателя что по гармонии, что по вокалу, а главное – по чтению партитур. Тут он был просто монстром, которому другие просто в подмётки не годились.

И ещё. Вы случайно не учились в музыкальной школе? Помните «Этюды для развития беглости пальцев» Черни для фортепиано? Так вот, Карл Черни тоже был учеником Антонио Сальери!

«А что же Пушкин? – спросите вы – Как же он мог так ошибиться?»

О нет, погодите! Нельзя недооценивать Сальери, но трижды, четырежды, стократно для русского человека нельзя недооценивать Пушкина! Пушкин был очень умным, глубоким человеком. Он взял расхожую басню, и...

Вы помните очерёдность «Маленьких Трагедий»? Она не случайна. Трагедии как бы объясняют и комментируют друг друга: каждая предыдущая является прологом к следующей и ключом к её пониманию. В свою очередь, каждая следующая усложняет и углубляет конфликт предыдущей...

«Моцарту и Сальери» предшествует «Скупой рыцарь». Помните, он жизнь положил на создание богатства, ему каждый золотой памятен и дорог. А сын всё промотает. Прахом пойдёт дело жизни! Словно и не жил, а вернее, жил зря... Да, можно укорять скупого рыцаря за то, что он видит смыслом своего существования сундуки с золотом, а не сына... Но ведь и сын, не задумываясь, убил бы отца, чтобы получить доступ к этим сундукам, не так ли?

Так вот, отношение пушкинского Сальери к музыке и к Моцарту сродни отношению скупого рыцаря к богатству и к сыну.

Сальери убивает Моцарта не потому, что «завидует» – хочет себе его славы и таланта. О нет... Сальери защищает от Моцарта самое дорогое, что у него есть, – музыку. Защищает от легкомыслия, от пренебрежения, с каким относится к музыке этот «растратчик» таланта. Ведь если в музыке воцарятся и начнут диктовать свои правила такие вот «шутники», музыка погибнет... Понимаете?

Ну вот смотрите, вертопрах Моцарт – гений. Будучи гением «задаёт тренд», к нему тянутся, ему стремятся подражать... но никто не сможет перенять его гениальности! А вот его «стиль», его лёгкое отношение к жизни в музыке переймут обязательно... И что же будет? А то и будет, что есть: ди джей Спуки вместо Мессы си минор Баха. И вместо моцартова «Экзальтате, юбиляте» – «Ля-ля-ля-ля-ля, весь день я напеваю» группы «Руки вверх!».

Для Сальери это смерть. Смерть музыки.
И он выбирает убить Моцарта.
А не «из зависти».

Но составили ли мы себе труд понять замысел Пушкина? А может, Сальери (то есть не Сальери, конечно, а Пушкин) был прав? «Моцарт и Сальери» продолжается «Каменным гостем». Дон Гуан – это «Моцарт, которого не остановили», гений, влекомый своей мятежной натурой идти до конца. И увлекаемый в ад...

В ноябрьском «Лучике» мы будем говорить об эпидемии глупости, развившейся в человечестве в связи с возникновением массовой культуры, а также почитаем «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского и Екклесиаст.

Журнал продаётся в «Озоне» и Wildberries.

А послушать произведения Сальери можно по ссылкам:

https://vk.com/audio-2001913751_5913751

https://vk.com/audio-2001913750_5913750

https://vk.com/audio-2001913749_5913749

Что такое «сильный мужчина»? Матери обычно говорят сыновьям: «Не дерись! Любую проблему можно решить словами». А отцов эти поучения раздражают. И те, и другие хотят видеть сыновей сильными. Но если для пап «сильный» – это способный к силовому решению, то для мам – способный управлять ситуацией.

Вы, наверное, замечали, что в русской речи вопросительные интонации утвердились на месте повелительных. Это особенно хорошо слышно в брутальных милицейских телесериалах: «Сюда иди?», «Рот закрой?». Речь меняется сообразно тому, как меняется сознание носителей языка. На смену уверенности, основанной на знании того, что мир устроен определённым и должным образом, пришли сомнения: а так ли оно всё на самом деле? А если нет? А если сюда не пойдёт и рот не закроет — тогда что?

Мужская твёрдость, уверенность (в том числе речевая, интонационная) происходит от знания, «что будет, если я поступлю так», а это знание, в свою очередь, происходит от знания, как всё устроено. Не как должно быть устроено, согласно нашим представлениям о справедливости, а как есть.

Зануда Носов

Вспомним классика детской литературы — Николая Носова. Ох уже все эти бесконечные технические описания труболётов и винтоходов в «Солнечном городе»!.. Носов очень любил технику. В годы войны он занимался режиссурой учебных военно-технических фильмов. Однажды надо было снять фильм об английском танке «Черчилль». Английский инструктор показал механику-водителю, как управлять танком, и уехал, а дело вдруг не заладилось. Танк выписывал по съёмочному полигону круги и никак не хотел слушаться. Тогда Носов залез в кабину, разобрался и объяснил танкисту его ошибку.

Для повести «Дневник Коли Синицына» Носов кропотливо изучал литературу по пчеловодству и посещал пасеку. Процесс выращивания цыплят в «Весёлой семейке» расписал досконально, включая возможные ошибки. Приступая к «Незнайке на Луне», на всякий случай изучил работы Циолковского. Зачем? Зануда!

Сегодня мы удивляемся: ишь, как он в «Незнайке на Луне» капитализм верно изобразил! А ведь знал о нём, в основном, по книжкам, да и полвека уже прошло. У классики вообще есть такая особенность — она в любое время воспринимается современно. Потому что затрагивает неизменные основы человеческого бытия. Когда, например, происходит действие рассказа «Мишкина каша»? Вроде бы неважно, когда. В детстве! А между тем, важно.

Чем заняты в рассказе «Мишкина каша» Коля и Мишка? Тем же, чем и все остальные дети в то время: хотят есть. Ведь рассказ был издан (в сборнике «Тук! Тук! Тук!») в 1945 году. Правда, у Коли с Мишкой в отличие от большинства тогдашних детей всё-таки есть продукты: «Сыпь крупы побольше!..», «Нарезали мы хлеба, намазали его вареньем…», «Масло попробовали без хлеба есть — тошно…». Этакая «лакировка действительности», а на самом деле — попросту обобщение. Оно позволяет читать рассказ о том, как варить кашу и выпутываться своими силами из затруднительных ситуаций, и через пятьдесят лет.

А где папы?

Пап у Мишки и Коли покамест нет. Есть мамы и тётя Даша. Их папы появятся в «Весёлой семейке»: мелькнут пару раз, скажут пару фраз косвенно прямой речью, и всё. У носовских детей проблема с папами. Воспитывают их матери. Могут, например, запретить брать керосиновую лампу для инкубатора. Могут сказать страшные слова «пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор» (рассказ «Огурцы»). А вместо пап — всё больше какие-то «дяденьки»: милиционеры, управдомы, стекольщики.

Дело в том, что, когда эти рассказы писались, отцов у большинства детей действительно не было. Они погибли на войне. Носов не хотел растравлять своим читателям душу.

Но есть в носовской литературной безотцовщине ещё одна закавыка, связанная и с личной судьбой писателя, и с тем, что называется «творческим методом». Считается, что в его первом произведении, как в эпиграфе, зашифровано содержание всего последующего творчества. Первый рассказ Носова «Затейники» увидел свет до войны, в 1938 году, а никакого отца в нём нет. «Мама ушла в магазин», — а про отца ничего. У самого Носова, судя по автобиографической повести «Тайна на дне колодца», отношения с отцом складывались непросто. Коля очень любил отца и очень остро переживал его, скажем так, неидеальность. Тот был человеком «лёгким» и легкомысленным — полной противоположностью серьёзному, трудолюбивому Коле.

Думается, что «заретушированность» отцов в носовских рассказах — это такой невольный педагогический приём, отчасти порождённый личным опытом (нельзя было писать папу «с натуры», хотелось быть не таким, как родной отец со слабостями и недостатками), и отчасти — временем, в которое рассказы писались. В эпоху, когда отцов действительно не хватало (мужские утвердительные интонации начали уходить из речи именно воспитываемых матерями послевоенных мальчишек: мужчины стали говорить с женским интонационным повышением в конце фразы — так, как говорили у них в семье), — в эти годы Носов для своих читателей сам был отцом.

И каким! Обратим внимание: Носов никогда не обращается к читателям с нотацией или призывом: «Делайте так-то и так-то». Просто его герои сами поступают как нужно. А ведь по натуре, повторимся, он был занудой! Почитайте его адресованные взрослым «Иронические юморески», это же кошмар, уши в трубочку! Учит, наставляет, нудит, нудит. А в детских рассказах этого нет.

Возьмём психологический триллер «Бенгальские огни». Мишка испортил мамину кастрюлю — так сточил напильником, что она в сковородку превратилась. Вроде бы «вставной аттракцион» такой, шутка. А где же мораль? А вот она:

«– Что же тебе мама сказала?

— Ничего не сказала. Она ещё не видела.

— А когда увидит?

— Ну что ж… Увидит так увидит. Я, когда вырасту, новую кастрюлю ей куплю.

— Это долго ждать, пока ты вырастешь!

— Ничего».

Пауза, конец диалога. Нечего сказать Мишке. Разве дети не поняли, что Мишка поступил (не с кастрюлей, а с мамой) нехорошо? Поняли прекрасно, почувствовали. Но если бы их стали тыкать в это носом, возникло бы противодействие и отторжение педагогической морали: «Да ладно… Подумаешь… Ещё чего!»

Маленький взрослый

Посмотрим, кстати, как дальше развивается в рассказе конфликт между рассудительным Колей и авантюристом Мишкой. Они отправляются в лес за ёлками. Коля свою выбрал быстро, а Мишка долго капризничал. В лесу стемнело, и мальчики заблудились. Мишка недоумевает: «Я ведь не виноват, что так рано наступил вечер». — «А сколько ты ёлку выбирал? А сколько дома возился?» — как бы ворчит Коля (а на самом деле объясняет читателю, что да, Мишка виноват). По колено в снегу мальчики блуждают по лесу. Мишке чудятся опасности, и он выдумывает разные по-детски несерьёзные пути их преодоления, Коля по-взрослому реалистично критикует его проекты с позиций их практической осуществимости.

В конце концов, Мишка падает с обрыва и ушибает ногу. Не может идти. Коля вскипает: «Горе мне с тобой! То ты с бенгальскими огнями возился, то ёлку до самой темноты выбирал, а теперь вот зашибся… Пропадёшь тут с тобой!». Мишка отвечает как бы по инерции скандала: «Можешь не пропадать!». Кажется, вот сейчас конфликт достигнет кульминации, станет непримиримым, но нет. Неожиданно Мишка предлагает: «Иди один. Это всё я виноват. Я уговорил тебя за ёлками ехать». Но Коля и к этому порыву относится критично: «Вместе приехали, вместе и вернуться должны». В этой чеканной формуле звучит взрослая непререкаемость, чувствуется несколько даже унылая детерминированность взрослого мира, взрослая обречённость на правоту. И вооружившись верным учением, Коля находит техническое решение проблемы (хотя обычно в их паре фонтанирует идеями Мишка) — сажает Мишку на ёлку и тащит, как на санях.

Вторую ёлку пришлось оставить. И это становится причиной продолжения конфликта потом, после спасения.

«– Отдай её на сегодня мне, — говорит Мишка, — и дело с концом».

Пока Коля приходит в себя от такой наглости, Мишка предлагает торг на грани отчаяния: «Возьми мои лыжи, коньки, волшебный фонарь, альбом с марками. Ты ведь сам знаешь, что у меня есть. Выбирай что угодно». У него действительно сложное положение, ведь он пригласил ребят на бенгальские огни, а ёлки теперь не будет. И Коля неожиданно соглашается. Но требует взамен не лыжи, не коньки (хотя эта цена очень высокая), а живое существо — собаку Дружка. Всерьёз ли? Прямо дьявол-искуситель какой-то!

«Мишка задумался. Он отвернулся и долго молчал. Потом посмотрел на меня — глаза у него были печальные — и сказал:

— Нет, Дружка я не могу отдать».

Мишка выдерживает нравственное испытание, и Коля вознаграждает его за это: «Ну ладно, тогда бери ёлку даром». То есть сперва задаёт задачку, а затем поощряет ученика за правильное решение. Заметим, что при всей своей правильности и незаменимости Коля во всех рассказах цикла — персонаж как будто фоновый, служебный. Будь он единственным героем, про него и рассказать было бы нечего, никаких интересностей. Это же Мишка превращает готовку каши в трудное приключение, Мишка придумывает делать инкубатор и кататься на автомобильном бампере, Мишка своим несносным поведением драматизирует строительство катка и так далее. Даже в рассказе «Тук-тук-тук» ночные страхи Коли и Кости провоцирует Мишка — тем, что кладёт под подушку топор, перед тем как крепко и спокойно заснуть.

А чем интересен Коля? Тем, что он вообще не ребёнок. Он замаскированный взрослый. Авторская функция. Удивительно ли, что Носов назвал его своим именем? Ведь когда отцов не хватает, кто-то должен их заменять. Ну, хотя бы показывать, какие они бывают. Что делают, что должны уметь, для чего нужны.

Познакомиться с журналом «Лучик» (скачать бесплатно и без регистрации) можно по этой ссылке. Журнал продаётся в «Озоне» и Wildberries.

После «Теории невероятностей» казалось выше уже нельзя. Но я ошибся. Встречный боковой – и потихоньку обживаешь настил ринга. Книга с невозможным названием «Всего одиннадцать! или Шуры-муры в пятом "Д"» застала меня врасплох...

Но сначала повторю то, что говорил тут сегодня утром: три книги Виктории Ледерман должны быть в каждом доме, где есть дети.

1. "Уроков не будет!" – если детям шесть-семь.

2. Потом, когда им стукнет 10–11, можно будет прочесть "Календарь ма(й)я". (Фильм смотреть не нужно, он, как это обычно бывает с фильмами, "совсем о другом".)

3. Все живы? Тогда начинаем восхождение к упомянутой уже "Теории невероятностей".

Почему? Потому что эти книги "учат" очень важным, на мой взгляд, вещам. ("Учат" в кавычках, потому что художественная литература не учит – она показывает, а выводы читатель делает (или не делает) сам. В этом отличие художественной литературы от учебной, публицистической и дурацкой.)

"Календарь ма(й)я" – книжка вроде бы приключенческая и фантастическая, но того особого сорта, когда фантастика деликатно сосуществует с обыденностью, придавая ей необходимую резкость и остроту. Примеры жанра: "За миллиард лет до конца света" и "Отель у погибшего альпиниста" Стругацких. Или уж совсем горячо – фильм "День сурка".

Но книга не про фантастику и приключения, она про другое. Это книга о том, как ожесточённые современные дети, недоверчивые, циничные, озлобленные, трудно и постепенно преодолевают своё ожесточение и свою озлобленность и превращаются из маленьких несчастных калек и уродцев – в людей. Есть такая поговорка, "друзья познаются в беде". А если нет друзей, а беда есть? Вот эта книга как раз об этом.

О "Теории невероятностей" скажу лишь, что это "Идиот" Достоевского для подростков. Мало сказать, что я был удивлён и тронут, когда читал. Я был ошеломлён. Именно после этой книги казалось, что выше уже нельзя. Оказалось, можно.

Оказалось, можно больнее.

Итак, книжка с не влезающим в кастрюлю названием «Всего одиннадцать! или Шуры-муры в пятом "Д"».

Считается, что трагедия – «это когда герой погибает». Не только. Ещё – когда случается то, чего нельзя исправить.

Жила-была девочка сама-виновата. Нехорошая девочка, испорченная. Что её так испортило, об этом позже, тем более, что сразу этого не видно, а пока – жили ещё два друга-товарища: Егор да Никита. Верные, надёжные, не разлей вода. Но влюбились в девочку сама-виновата. Оба. И потеряли всё: голову, друг друга, себя самих... эту, как её ещё… честь? Но потом отряхнулись и как-то выжили. И стали жить дальше. А испорченная девочка, крутившая им мозги, – нет.

Девочка и впрямь мастер манипуляций не по возрасту (сколько героям лет – смотри название). Прямо оторопь берёт. Хочется спросить автора: «Виктория Валерьевна! А вы-то откуда это всё знаете? Ну, как мужиками крутить?» Подозреваю, впрочем, что это знание у женщин врождённое, «биологическое». Просто в одних культурах (в тех, которые мы называем «высокоразвитыми» или просто «высокими») оно репрессируется, а в других (в так называемых «примитивных»: африканских, амазонских, тихоокеанских и в массовой) активно востребовано.

Девочке не повезло с культурами. Не совпали. Все в книге себя «под высокой чистят»: и её родители, и её жертвы, и мы с вами, читатели, а она – нет. Кто прав, а кто правдив?

Девочка нацелена на успех – это раз. Успеха она ищет в сфере применения своих hard skills, т.е. специальных компетенций, выделяющих её среди других. Это два. Что неправильно? Сейчас всех так учат…

С точки зрения нынешней неофициальной морали девочка всё делает правильно. Стремится к личному успеху, а в чём – не важно. У нас же нет общих целей, нет «образа будущего», есть только «личное». Вот она к «личному» и стремится. Используя не только «хард скиллз» (свою природную красоту), но и «софт скиллз» – спекулятивное мышление. Спекулятивным мышлением философы называют практический ум. То есть такой, который позволяет «решать задачи» – добиваться требуемого результата. «Скажи́те плохо?»

Актуальные задачи – манипулирование Егором и Никитой – Ангелина (так зовут нашу девочку) решает прекрасно. Учебные – из рук вон плохо, потому что для этого необходимо не спекулятивное мышление, а абстрактное. Да, да! Ничего «практического» в получении образования сегодня нет, – обычный топ-блогер без всякого образования в миллион раз больше заработает, а красивой девочке и вовсе за депутата «Единой России» замуж выйти можно. Вот это – задачи. А за сколько часов наполнится бассейн из трёх труб… Вы бы ещё про «мораль» вспомнили.

Как уже сказано, Ангелина очень красива. Ангельски красива, и это пугает её родителей. Они уже «не усмотрели» за старшим сыном – тот увлёкся игрой на деньги и влез в большие долги, за которые убить могут. Родителям пришлось продать машину и обменять квартиру в центре на глухую окраину, чтобы выплатить его долг, но непутёвого сына после этого они из жизни вычеркнули.

А вот Ангелина вспоминает его с грустью. Он был добрый. В отличие от родителей, которых пугает её опасная красота, и они наказывают её за каждую провинность «с запасом», «чтобы лучше подействовало». И она мечтает, что когда-нибудь добрый брат приедет за ней и заберёт её от них. Понятно, что это архетипическая мечта «о принце». Который прискачет на коне и освободит девицу, заточённую в башне. В башне родительского «воспитания» или в башне своего нравственного дикарства – не важно.

Да, я считаю, что испорченность Ангелины – это не только результат общения со старшей подружкой, «молодой да ранней» Юлькой. Это ещё и результат родительской беспомощной жестокости – их запретов и принуждений, их крика, от которого в ангелининой голове что-то «взрывалось и лопалось» (эти приступы, сполохи будущего несчастья, очень правдиво и очень страшно описаны в книжке). Юлька – неизбежное зло, которому нужно было противопоставить добро, а у родителей не получилось. Они ответили злым на злое. И зло, не имея альтернатив, победило.

Да, они хотели как лучше. Но видите ли… Есть такая штука: диалектика этики намерений – и этики последствий. Этика намерений – это когда человек хотел как лучше. Как в фильме «Вам и не снилось» (помните?) – родители врали влюблённому юноше, чтобы не погубить его будущее. А он в итоге выпал из окна и погиб. (В фильме нет, а в книге да.) И уже не важно, чего они хотели. Этику намерений побеждает этика последствий.

В книге «Шуры-муры…» наоборот: намерения героини ужасны. Она влюбляет в себя мальчишек и заставляет их соперничать, чтобы повысить свою символическую капитализацию («самоутвердиться») и позлить одноклассниц. Это бесчеловечно и мерзко. Но последствия… А какие, собственно говоря, последствия? Мальчики перестрадали и выжили, их дружба будет теперь ещё теснее («всё, что нас не убивает, делает нас сильней»), а девочка…

Самое интересное и важное в книге – это девочка. Недаром мы с самого начала о ней только и говорим, и недаром повесть начинается с её голоса. (В книге о событиях «рассказывают» все трое по очереди.) Именно она, а не тонко чувствующий Никита и не мужественный Егор главная из главных героев книги. И именно она, как положено герою трагедии, погибает.

Старший брат, о котором мы вспоминали, так и не появился, зато появился принц. Старшеклассник, из девятого, не чета этим пятиклашкам, как там их… Вот бы кого в свою коллекцию!

Ангелина привычно начинает плести свои пошлые сети – и не замечает, как сама влипает в них – «увлекается». Она (впервые в жизни!.. нашла коса на камень!..) увлечена мальчиком и уже не манипулирует «объектом», а сама готова бежать за ним куда угодно. Например, на «вечеринку», где будут его одноклассники. Которым по пятнадцать. А ей одиннадцать. Вам страшно? Мне да. Да ей и самой страшно… Два года она себе накинула. Косметика, каблуки, сигаретный дым и полумрак помогут скрыть обман…

Мы, испорченные опытом поглощения социальных ужастиков, ждём беды, но старшеклассник неожиданно оказывается неплохим парнем, о таких говорят «скромный» и ещё о таких говорят «воспитанный». Как знать!.. Может, это был её шанс? Шанс на спасение для девицы из Тёмной Башни?

Мы этого не узнаем. Не узнаем, потому о «роковой вечеринке» (на которой не то что ужасов – даже алкоголя и сигарет не было) узнаёт мать Ангелины (как именно узнаёт – это один из солевых кристалликов сюжета) и уводит Ангелину за руку, попутно «дезавуируя» – раскрывая её обман.

– Ну Максик… ты бы ещё первоклашку притащил!.. – хохочут приободрившиеся одноклассницы.

А мать волочит её по улице, зачитывая новый перечень запретов и наказаний… И Ангелина не справляется. В ней снова что-то лопается, но так, как ещё никогда не лопалось. И она кричит. От боли. Страшно, по звериному.

И это не вопль «простреленной навылет волчицы», как в финале романа о неудачливых охотниках за сокровищем.

Она кричит не потому, что её разоблачили, и ей стыдно. Не потому, что будет наказание, и ей страшно. И не потому, что будут новые запреты и ей тоскливо. А потому что она не знает, как жить. Это тут же, печатными буквами объясняет нам сама автор повести.

Не знаю, может ли у ребёнка, как у взрослого, случиться инсульт или инфаркт, но с нею происходит что-то похожее. Или, может быть, она сходит с ума. Или не сходит, но нервная система надрывается, и девочка будет долго чахнуть и лечиться. Или ничего этого – но тогда…

Тогда она просто «отряхнётся», как Егор и Никита, и постарается быть прежней. Циничной и расчётливой Ангелиной, которая пока «покупает», но скоро уже начнёт продаваться.

Я не «фантазирую» всё это есть в повести. Все эти «или – или». В той сцене, где Ангелина кричит от нестерпимой экзистенциальной боли.

Сегодня полюбили выражение «экзистенциальная угроза» и употребляют его в значении «фатальная, опасная для жизни». Это чуть-чуть неправильно. Экзистенциальная на самом деле – «пограничная». Между жизнью и смертью. Как в песне, помните – «есть только миг между прошлым и будущим». Именно он называется экзистенцией.

Монетка, на миг вставшая на ребро, упадёт орлом или решкой. Куда, по-вашему, свалится Ангелина? В жизнь? Или в смерть? И есть ли теперь разница?

Я же говорил, что эта повесть трагическая.

А мальчишки, проходом которых заре навстречу заканчивается книга, чтобы читатель не запомнил жуткого финального крика… Их я тоже люблю, и мне их тоже жалко. Но по другому поводу.

«Чему учит эта книга?»

Книга учит терпению и такту – тому, что ничего нельзя добиться насилием. (В ней есть образ «положительного родителя» – отчим Егора.) Ещё она учит тому, что во влюблённостях следует быть осмотрительными и думать не только о своих чувствах, но и о чувствах другого. Например, есть ли они вообще? Или это только кажется, что «их не может не быть»? И ещё тому, что даже неприятные нам отвратительные злодеи – люди, и им тоже бывает больно.

Да куче всего, как любая хорошая книга.

Журнал "Лучик" можно приобрести на Wildberries или "Озон". Предварительно познакомиться с журналом, скачав (бесплатно и без регистрации) несколько номеров, можно по ссылке.

По глубокому убеждению «Лучика», книги Виктории Валерьевны Ледерман должны быть в каждом доме, где есть дети. По крайней мере, две из них: «Уроков не будет!», если эти дети – первоклассники или дошкольники, и «Теория невероятностей» – если уже постарше. Про «Календарь ма(й)я» не говорим, потому что он и так в каждом доме есть. Предлагаем вашему вниманию нашу беседу с писательницей.

«Лучик»:
Нам в журнал пришло такое письмо: «Мне 12 лет, скоро исполнится 13. Меня больше месяца интересует написание собственной книги. Могу ли я написать маленький рассказик, чтоб начать свою карьеру?»
Если бы это письмо получили вы, как бы на него ответили?

Виктория Ледерман:
Может, прозвучит немного резко, но я бы не стала отвечать на такое письмо. Мне непонятен такой подход. Если жжёт изнутри, садись и пиши, и никого не спрашивай. А если автор письма собирается писать «рассказик» только с условием, что его напечатают в журнале, это вообще тупиковый путь. Без работы, без мучений, без огорчения и отчаяния, без ожидания, без неизвестности впереди – писателем не станешь. Надо писать постоянно, жить этим, гореть. Тогда, может, что-то и получится (и то не факт).

Л.: А как начинался ваш писательский путь?*.

В.Л.: Я начала писать в 9 лет. И писала всю жизнь. Но книжных публикаций у меня не было в силу моей писательской неопытности и отсутствия жизненного опыта. Только в местной газете напечатали несколько моих рассказов и стихов, да все мои знакомые (и знакомые знакомых) читали мои «творения». Пока однажды я не увидела в интернете объявление о конкурсе рукописей для детей и подростков. И тогда у меня впервые промелькнула мысль написать что-то для детей. (Я к тому времени уже обзавелась своей семьей, и мои дети уже стали подростками.) Вот так, к 2014 году появился «Календарь ма(й)я», с которого всё и началось.

Л.: То есть, получается, вы «шли к успеху» лет тридцать...

В.Л.: Да. Наверное, именно такое время понадобилось, чтобы количество перешло в качество. А может быть, просто так сошлись звёзды, и мне повезло, что меня заметили. «Календарь…» – это мой дебют в подростковой литературе, и я постаралась вложить туда всё, чему научилась к тому времени. Если вы спрашиваете, почему выстрелил именно он, у меня нет ответа. Так вышло, какая-то совокупность факторов.

Л.: Как вы относитесь к словам Маршака – «для детей нужно писать, как для взрослых, только лучше»?

В.Л.: Я не знаю, что такое «как для взрослых, только лучше». Я считаю, что надо писать так хорошо, как умеешь, не важно, кому адресованы твои тексты. Другое дело, что писать для детей куда сложнее – да, с этим согласна. Очень много ограничений, своих, внутренних. Не хочется навредить лишней информацией, потом нужно учитывать определённый детский возраст, о чем говорить именно с этим возрастом, как говорить... Поэтому, когда я устаю писать детское, я пишу взрослое, для души. Может быть, когда-нибудь и опубликуют.

Л.: Когда писалась и готовилась к публикации повесть «Всего одиннадцать!..», у вас или у издателя не возникало опасений насчёт того, что это «слишком»? Конечно, в повести нет ни пошлости, ни чернухи, но сама коллизия – «ведь это может шокировать читателя»!

В.Л.: Все претензии к этой повести, в основном, у мам девочек. Они считают, что, во-первых, таких девочек не бывает, и в таком нежном возрасте, как 11 лет, девочки (их дочери) думают ещё о куклах. А во-вторых, мамы опасаются, что их дочери будут копировать поведение Ангелины. С мамами мальчиков проще – они склонны давать эту книгу сыновьям, чтобы предупредить, что бывают и такие девочки.
Но когда мне пишет, например, мама девочки и говорит, что её эта повесть заставила о многом задуматься, и она сама каждый раз одёргивает себя и старается не быть «мамой Ангелины» – это дорогого стоит.
Я очень долго работала с детскими коллективами в школе и в летних лагерях. Я видела таких девочек, которые в 11 и даже 10 лет думали не только о куклах и прекрасно умели врать, изворачиваться и манипулировать. Вот об одной из них я и написала. Но я постаралась дать объёмную картину, чтобы читатели видели все происходящее с трёх сторон. Чтобы девочки-читательницы поняли, как ранят главных героев-мальчиков действия этой непростой героини. И они понимают это, их комментарии и письма ко мне заставляют надеяться, что они так поступать не будут.
Что касается издательства, да, оно боялось выпускать книгу в таком виде. Они требовали, чтобы возраст героев был увеличен до 13 лет. Я сумела им доказать, что и в 11 лет (а героине почти 12, как мы видим в книге) кипят подобные страсти, о которых лично я как педагог знаю не понаслышке.

Л.: Как педагог и как мать что бы вы посоветовали родителям Ангелины?

В.Л.: Ой, нет-нет! Прошу прощения, но я не буду давать никаких советов. Искать выход из ситуации - не дело автора. Дело автора - описать ситуацию и подвести читателя к размышлению. Искусство ставит вопросы, а не дает готовых ответов. И я не дам.

Л.: Согласен, не дело автора рассказывать «что хотел сказать автор». Но мне как читателю простительно будет пофантазировать на тему «чего не хватило родителям Ангелины». Мне кажется ответ спрятан где-то на страницах вашего романа «Теория невероятностей», в главе, где Матвей и Веня разговаривают через ограду с вредной девочкой Леечкой. Матвей дёргает Веню за рукав: пойдём! Пойдём уже! (Результата нет, только время зря теряем.) А Веня не уходит. Веня терпит. И в конце концов срабатывает то, о чем мы ещё не знали, когда читали главу. Срабатывает жертва. Веня приносит в жертву самое дорогое, что у него было.
Я, взрослый, крепко задумался. Но способны ли понять и прочувствовать это дети? Как-то у нас был спор на этическую тему с десятилетней дочерью. Я вспомнил Веню, а она взмахнула руками: «Папа!.. Ты приводишь пример из детской книги!»
У вас не бывает чувства, что вы поливаете сухое дерево?

В.Л.: Вот пофантазировать – это сколько угодно! Я даже в ответ на читательские вопросы предлагаю им самим придумать, что произошло с героями за рамками повести.
Что касается «сухого дерева»... Если честно, досада и огорчения у меня бывают в основном от некоторых взрослых читателей. А дети в силу своего возраста часто видят в книге только событийный ряд, только приключения, не ныряя глубже и не задумываясь о том, что там ниже, под верхним пластом.
Знаю это по себе. В школьном возрасте я обожала Достоевского, просто зачитывалась и «Братьями Карамазовыми» и «Преступлением и наказанием». А в зрелости с удивлением обнаружила, что мне очень тяжело его читать: увидела всю глубину этих произведений.
А дети пусть пока читают и понимают так, как им дано в этом возрасте. Всё равно что-то да останется, что-то проклюнется. Я в это верю.

Л.: Вы сейчас занимаетесь только писательством? Или продолжаете преподавать?

В.Л.: Да, я сейчас занимаюсь только писательством и поездками для встречи с читателями.

Л.: Ваши произведения переведены и изданы не только у нас?

В.Л.: Некоторые книги переведены. «Календарь…», например, переведён на корейский, грузинский, литовский, украинский, македонский, китайский, румынский... К сожалению, это не те языки, с которыми я знакома (нет ни французского, ни итальянского, ни английского), поэтому я даже не могу оценить качество перевода.

Л.: О Достоевском вы уже говорили, а какие детские писатели оказали на вас влияние?

В.Л.: В детстве и юности я была безумным читателем, и без книги просто не мыслила свой досуг. Я любила многих детских писателей моего времени – Носов, Драгунский, Крапивин, Медведев, Сотник, Алексин, Томин, Прокофьева, Пивоварова... Список можно продолжать до бесконечности.

Л.: Тогда давайте так: Драгунский – или Носов? Крапивин – или Алексин?

В.Л.: Носов. Крапивин

Л.: Вы в детстве любили школу? Уроки не прогуливали?

В.Л.: Школу любила. Также любила читать о школе и играть в школу. Обязательно была учительницей в игре. В конце концов ею и стала.
Уроки не прогуливала, я вообще в детстве была жутко послушной, даже чересчур.

Л.: «Чересчур» – это как?

В.Л.: Ну как – была тихой домашней девочкой, подчинялась всем взрослым (родителям, учителям, вожатым в лагере и т.д.), делала, что велят, не спорила, даже если считала, что они неправы... И подростковый бунт меня не коснулся.
Оглядываясь назад, думаю, что можно было где-то и покуролесить, как мои ровесники, чтобы было что вспомнить... Но нет, я была послушным ребенком с примерным поведением. Может быть, из этого сожаления и выросла моя «Первокурсница»? Там героиня (она мой полный антипод) делает все, чего я была лишена.

Л.: Вы и своих персонажей щедро наделяете тем, чем мы часто обделены в жизни. Добротой, терпением, настоящей дружбой… Одна наша читательница жаловалась, что не бывает таких школ, как у Матвея и Милославы в «Теории невероятностей»… (И таких классных руководителей, замечу.)
По-вашему, литература – это средство исправить мир? Или это способ сбежать от реальности «туда, где не так»?

В.Л.: Я не настолько самонадеянная, чтобы думать, что литература и писатели (и в том числе я) смогут изменить мир. Но говорить о вечных ценностях всё равно нужно, пусть исподволь, может быть, и в развлекательной форме... Вода камень точит, и такие роднички добра, возможно, когда-нибудь сделают свое дело.
А читательнице передайте, что такие классы и такие учителя были и есть. И надеюсь, будут. Их мало, разрозненные крупицы, но они реально есть, и мне очень повезло повстречать их на своем жизненном пути

Л.: А кукла по имени Милослава у вас была в детстве?

В.Л.: Нет, куклы не было. Это художественный вымысел.

Л.: Хорошо. Последний вопрос – тот, который вы хотели услышать, а я не спросил...

В.Л.: Я до сих пор вспоминаю самый интересный и неожиданный вопрос от юного читателя на одной из встреч. Он спросил – а вы читали свои книги? Когда я ответила, что читала, он спросил – а они вам понравились? Дальше все засмеялись, и я была избавлена от необходимости отвечать...

_______________________________
* Для тех, кто волнуется: "Лучик" на вопрос юной читательницы ответил. Она прислала свой первый опыт, мы поговорили о том, чем рассказ отличается от сочинения и очерка, как создаётся (придумывается) художественный образ, договорились пообщаться ещё.

Журнал "Лучик" можно приобрести на Wildberries или "Озон". Предварительно познакомиться с журналом, скачав (бесплатно и без регистрации) несколько номеров, можно по ссылке.

Нам с завидной регулярностью присылают рассказы, персонажи которых говорят "нормик", "скуф" и другие остроактуальные чарующие слова. И мы их с завидной регулярностью не публикуем. Потому что с этим дети и без нас разберутся. А вот узнать, чем "благодушие" отличается от "прекраснодушия" (и что вообще есть, оказывается, такие слова), этого без нас дети могут и не узнать.

Здесь мы взяли стихотворение А.С. Пушкина "Как ныне сбирается вещий Олег" и обнаружили в нём аж десять непонятных (или не очень понятных) слов.

Ужас в том, что до того, как эта рубрика стала называться "Говори по русски", мы называли её "перевёртыш". Так продолжалось пару лет, пока не выяснилось, что это одно из народных прозвищ... стоп, давайте вы угадаете, кого.

• Беспринципного человека

• Бунтовщика, сотрясателя конституционных норм

• Чёрта

Журналы "Лучик" можно приобрести на "Озоне" или Wildberries. Для знакомства с журналом можно скачать (бесплатно и без регистрации) несколько номеров.

«У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на земле — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью». (Из письма Лермонтова Алексею Лопухину.)

Сегодня это трудно себе представить: чтобы утончённый образованный юноша из хорошей семьи командовал специальной сотней казаков — полуротой спецназа, на наши деньги.

Но сначала был Петербург и «та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости». Лермонтов комплексовал по поводу своей внешности. В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» о Григории Александровиче Печорине сказано: «Небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен… лицо смуглое, неправильное».

Потом, уже в «Герое нашего времени», пришлось вместо своей внешности назначить ему внешность чиновника Красовского — тонок в кости, высок, бледен, блондинист. Иначе непонятно, с чего бы в него стали влюбляться женщины.

Остроумие, эполеты и умение сочинять стихи тоже позволяют добиваться успеха, но это, так сказать, успех второго сорта, вроде как о женщине говорят, что у неё красивые глаза или красивые волосы. (А остальное?!..) Это заставляло Лермонтова страдать, делало его мрачным и желчным. Всё-таки он был ещё очень молод.

О том, какая это сложная штука, чтобы два человека — одновременно! — полюбили друг друга, и затевалась «Княгиня Лиговская». Краткое содержание: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везёт в этом так, что просто беда».

Ужасно жаль, что роман не дописан, интересно, как бы там расплёлся сюжет. С другой стороны, понятно, почему не дописан. В нём чувствуется влияние петербургских повестей Гоголя (быть современником Гоголя и не писать, как Гоголь, означало либо быть болваном, либо выпендриваться) и вместе с тем — некоторая повествовательная монотонность (при всей отточенности стиля). А Лермонтов быстро перерастал пору ученичества — быстрее, чем писался роман, и, главное, тема становилась ему тесна.

«Страсти ни что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие — часто признак великой, хотя и скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов…»

Лермонтов эту силу в себе уже ощутил.

Кстати, реки, начинающиеся с бурных потоков, — это уже типично кавказское наблюдение. Уж не война ли заставляла его так быстро взрослеть? Впрочем, новый роман содержит в себе едва ли не ещё больше «принадлежностей юности сердца»; если отвлечься от всего, что нам теперь уже известно о «Герое нашего времени», и взглянуть на него незамутнённым читательским взглядом, о чём получится этот роман? Что формирует характер его героя? Боязнь «серьёзных отношений» и уверенность в невозможности личного счастья!

Ну, а что вы хотите, автору двадцать шесть…

Недаром Печорин так нравился школьникам. Учителя им талдычили, что Печорин — лишний человек и выражает кризис дворянского этапа освободительного движения, а им нравился!.. Бледный, гордый… умнее всех… Как побороть ощущение, что Печорин — это ты?!

«Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть… В груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».

Это же манифест подростковости!

Правда, предваряет сей монолог ремарка: «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид…» — но кто же обратит на это внимание? («Приняв вид» — значит «притворившись». Печорин это говорит, чтобы задурить княжну. Знает, на что падки подростки.)

И Лермонтов тоже знает, иначе с чего бы стал давать своему роману такое публицистическое, прямо-таки рекламное название? «Не секрет для малышей, что боится кот…» И малыши, счастливые, в едином порыве орут: «Мышей!..» Автор в предисловии открытым текстом предупреждает: игра нечистая, «портрет героя составлен из пороков», но мы ему не верим.

...Нечто похожее было с комедиями Чехова, над которыми публика элегично рыдала вместо того, чтоб смеяться. Чехов в них высмеивал свою аудиторию, а у той в голове не укладывалось, что её можно высмеивать. («Как?! Нас? Подписчиков?!!») Смеяться можно над дворником, лакеем, городовым, генерал-губернатором... Но не над почтеннейшей публикой! Потому что ей над собой не смешно смеяться. Помните, как Незнайка был художником?.. То, что применительно к другим вызывает смех, применительно к себе кажется весьма серьёзным и драматичным обстоятельством...

Знаменитая сентенция Печорина: «Я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге» — это ни что иное, как вывернутое мехом внутрь изречение одного из столпов романтизма – Новалиса: «Мир существует, чтобы войти в книгу».

Печорин стремится из книги выйти, но у него не получается. (Он даже из жизни и из романа уходит по-книжному – в Тегеран. «Кого везёте?» – «Грибоеда»...)

Пушкин изобразил героя, а Лермонтов объяснил. Он ведь не только фамилию Печорина с Онегина перепёр, но и комплекс онегинских проблем: презрение к общественным устоям, отвращение к браку и неверие в возможность личного счастья.

Онегин: «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя, напрасны ваши совершенства, их вовсе недостоин я».

Печорин: «Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! Моё сердце превращается в камень… Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам». И дальше: «Отчего же я так дорожу ею? Что мне в ней?.. Куда я себя готовлю? Чего я жду от будущего? Право, ровно ничего».

И вот тут начинается объяснение. Как это можно ничего не хотеть.

Для Печорина «мир как текст», а текст – это структура. Поняв структуру, властвуешь над текстом. Ровно это делает Печорин: видит всю нехитрую структуру человеческой психологии (потяни за эту ниточку — получишь такой результат, потяни за другую — этакий) и заставляет людей делать то, что ему угодно. Будь он кабинетный теоретик, «человек текста», он упивался бы такой способностью: эва, теория воздействует на практику! Часто ли увидишь такое?.. Но он практик, и от предсказуемости результатов ему скучно.

Печорину не хватает неподвластности мира его воле. Жизнь для него — всё равно что игра с самим собой в шахматы. Интриги нет, элемента непредсказуемости. Чуда.

И вот ключевой абзац романа — быть может, один из лучших по высоте в русской литературе:

«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…»

(Дальше — как раз про жизнь, прожитую в уме, и про дурное подражание прочитанной книге.)

Мир без Бога — это шахматы с самим собой. Помните, как одинокий крокодил Гена играл в шахматы с чайником?

Восхитителен конец романа, когда после печоринских холодных вершин автор возвращает нас к Максиму Максимычу с его неизменным чайником (право, уж не приходится ли предком лермонтовский «Кавказец» товарищу Сухову?), и тот бормочет что-то заземляющее, примирительное про короткие приклады и паршивые курки — «больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».

Конец

Журнал "Лучик" можно заказать на "Озон" или на Wildberries. Cкачать и полистать (бесплатно и без регистрации) можно тут.