Litinteres

Это только кажется, что весь мир, поднимая трубку телефона, дружно говорит “Алло!”. На самом деле у разных народов есть свои варианты телефонных приветствий. Приводим здесь самые интересные – вдруг пригодится!

Если вы случайно оказались в Мексике и звоните кому-нибудь из местных жителей, вам скажут вместо “Алло!” слово “Буэно!” По-испански это означает “Хорошо”.

При этом сами испанцы предпочитают говорить “Дига!” Иногда еще можно услышать полную версию этого слова – “Дигаме!” Переводится с языка Сервантеса и Лорки как “Говорите!”.

Итальянцы, как будто пионеры, поднимаю трубку и говорят “Готов”. То есть “Пронто!” – именно так это слово звучит на певучем наречии римлян, флорентийцев и венецианцев.

Греки приветствуют вас энергичным “Эмброс” (“Вперед”). Либо говорят “Паракало”, что означает “Пожалуйста”.

Сербы, хорваты, черногорцы и боснийцы, у которых, по сути, один и тот же язык на всех, отвечают по телефону: “Молим”. Это значит “Прошу”.

Отправимся дальше на восток. Что говорят незримому собеседнику турки? Они вопросительно произносят “Эфендим?” На русский это можно перевести так: “Господин?”

Иранцы, афганцы, таджики и узбеки говорят по телефону “Лаббай”. Это что-то вроде русского “Да?” с вопросительной интонацией. Корректнее, наверное, переводить так: “Слушаю вас!”

Перемещаемся еще восточнее и попадаем в Китай. Здесь на звонок отвечают коротким “Вэй!” Особого перевода у этого слова нет, это просто междометие.

И, наконец, японцы произносят в таких случаях забавное “моси-моси”. Это сокращение. В полном виде фраза звучит следующим образом: “Мосимасу-мосимасу”. То есть “Говорю-говорю”.

И в качестве постскриптума добавим, что на самом деле слово “Алло” в качестве телефонного приветствия в России уже не так популярно, как раньше. Все чаще его заменяют кратким “Да?” Или просто говорят “Слушаю”.

А вы что произносите, отвечая на телефонный звонок?

Источник: Литинтерес

Ничего не происходит. Почти ничего. Пара американцев живет в отеле. За окном идет дождь. На веранде под столиком прячется какая-то безвестная кошка. Женщина смотрит на нее в окно, муж лежит в кровати. Они перебрасываются какими-то фразами, а потом женщина идет вниз, чтобы подобрать кошку. Но кошки нет, она убежала. Женщина возвращается назад.

“– Ну, принесла кошку? – спросил он, опуская книгу.

– Ее уже нет.

– Куда же она девалась? – сказал он, на секунду отрываясь от книги.

Она села на край кровати.

– Мне так хотелось ее, – сказала она. – Не знаю почему, но мне так хотелось эту бедную киску. Плохо такой бедной киске под дождем.

Джордж уже снова читал”.

Больше излагать нечего, текст очень маленький. И тем не менее тут есть все, что нужно для полноценного рассказа. Ведь Хемингуэй – настоящий мастер, он умеет даже в такую пустяковую вроде бы зарисовку вложить смысл и драму. Она здесь есть в полный рост, вы заметили?

Рассказ “Кошка под дождем” в американских университетах приводится в качестве наглядной демонстрации шикарного писательского приема – техники айсберга. Большая часть повествования намеренно оставлена за кадром, но оставшийся на поверхности маленький эпизод работает так, как будто бы читателю объяснили всю подноготную.

“Если автор хорошо знает то, о чем он пишет, он может опустить многое из того, что ему известно, и читатель, если писатель пишет по-настоящему правдиво, почувствует эти вещи так же сильно, как если бы писатель их изложил. Величавость дрейфующего айсберга объясняется тем, что над водой виднеется лишь одна восьмая его часть. Но если писатель опускает какие-то детали, потому что просто не знает их, он создает зияющие провалы в своем произведении”, – писал позже сам Хемингуэй.

Когда читатель начинает внимательно следить за тем, какими словами перебрасываются супруги, как себя ведет женщина, когда он задумывается над тем, почему она вообще испытывает именно такие эмоции, ему многое становится понятно.

Между супругами давно зреет разлад. И одна из причин этого разлада – желание жены завести ребенка. Она даже сама себе в этом не отдает отчет, но вид кошки, мокнущей под дождем, поднимает на поверхность все скрытые прежде эмоции. А муж… Муж отстранен от нее, не придает значения ее переживаниям.

Метод Хемингуэя оказал большое влияние на прозу двадцатого века, особенно американскую. Хотя, конечно, он не является единственно возможным. В запасе у хорошего автора есть много инструментов для работы с текстом и воздействия на читателя.

Источник: Литинтерес

Много лет спустя он станет одним из самых известных поэтов Советского Союза, живым классиком. “Нас мало. Нас может быть четверо”, – писал Вознесенский, имея в виду себя, Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину и Роберта Рождественского.

Стихи Рождественского в перестроечные времена стали упрекать в излишнем пафосе, но из истории нашей литературы вычеркнуть его оказалось невозможно. Слишком он огромен, слишком прочно в нее врос. А какие песни были написаны на его стихи! Взять хотя бы “Эхо любви”…

Свой первый шаг в поэзии маленький Роберт сделал летом 1941 года. Он жил тогда в Омске, окончил второй класс. Двадцатого июня у него был день рождения – исполнилось девять лет. Отмечал не дома, а в детском санатории, туда его отправили на лето.

А еще через два дня по радио объявили, что началась война. Отца сразу призвали на фронт, он уехал очень быстро. А следом повестка пришла и маме. Присматривать за мальчиком осталась бабушка. Никто тогда не знал, что война будет Великой Отечественной и затянется она на долгих четыре года.

Свое первое в жизни стихотворение Роберт показал воспитателю Сигизмунду Шиманскому, работавшему в санатории. Тот решил отдать его на публикацию в детскую газету “Ленинские внучата”, выходившую тогда в Омске. Но друг по пединституту, прочитав стихи, посоветовал рискнуть и отдать их сразу в “Омскую правду” – главную городскую газету.

Так 8 июля 1941 года было опубликовано стихотворение “С винтовкой мой папа уходит в поход”:

“С винтовкой мой папа уходит в поход.
Желаю, любимый, побед!
И мама зеленую сумку берет,
Уходит с сестрой в лазарет.
Я тоже имею и ловкость, и силу,
Чтоб в бой на фашистов идти.
Но мне: «Подожди, — говорит Ворошилов, —
Учись, закаляйся, расти».
Хотя мне сегодня десятый лишь год,
Стрелять научусь я как надо.
И пусть только Сталин мне скажет: «В поход!» —
Фашистам не будет пощады!”

Короткое стихотворение. Одновременно и детское, и недетское – время было такое. Что на душе лежало, то и высказано. Гонорар за него (целых тринадцать рублей!) юный поэт сразу перечислил в Фонд обороны.

Отец Роберта с фронта так и не вернулся. Он командовал взводом 257-го отдельного саперного батальона 123-й стрелковой дивизии и погиб в Латвии 22 февраля 1945 года. До Победы оставалось всего два с половиной месяца.

Источник: Литинтерес

Представьте себе нашего знаменитого язвительного Салтыкова-Щедрина – ему 38 лет, он недавно вышел в отставку и переехал в Петербург, сотрудничает с “Современником”, пишет публицистику, дает рецензии на театральные постановки, на книжные новинки.

И однажды к нему в руки попадает перевод на русский язык приключенческого романа некоего французского писателя Юлия Верна – такое имя значится на обложке. Называется книга в этом издании “Воздушное путешествие через Африку. Составленное по запискам доктора Фергюссона”. Нам с вами она известна как “Пять недель на воздушном шаре. Это дебютный роман Жюля Верна.

Салтыков-Щедрин начинает читать и погружается в перипетии опасных, но увлекательных странствий доктора Самуэля Фергюсона, его слуги Джо и его друга Дика Кеннеди. Они сталкиваются с дикарями, с хищниками, они ввязываются в перестрелки и совершают географические открытия.

И вот Салтыков-Щедрин перелистывает последнюю страницу. Что он скажет об этой книге? Понравилась ли она ему? Готов ли он разругать в пух и прах неведомого Юлия Верна за какие-нибудь ляпы (а их там хватает)?

Ни в коем случае! Рецензия, которую он срочно пишет, полна восторга. Вот такой должна быть детская литература! Вот чего не хватает нашим авторам, пытающимся писать для детей и подростков!

“Ребенок не встретится здесь ни с благонравным Ваней, ни с обжорливою Соней, ни с лгуном Павлушей, рассказы о которых так тлетворно извращают детский смысл, но сразу увидит себя окруженным здоровой и свежей атмосферой. Он увидит, что автор не обращается к нему, как к низшему организму, для которого требуется особенная манера говорить с картавленьем, пришепетываньем и приседаниями и которому нужны какие-то особенные «маленькие» знания; он поймет, что ему дают настоящие знания, что с ним говорят об настоящем, заправском деле”, – пишет Салтыков-Щедрин.

Но при этом отмечает единственный недостаток – слишком много легкомысленной болтовни между участниками этого путешествия. Доктор, по его мнению, постоянно треплется со своим другом, да еще и слуга какие-то забавные, но пустопорожние реплики вставляет то и дело. А должны говорить о деле.

“Издатель, конечно, поступит очень хорошо, если, при дальнейшем развитии своей деятельности, будет без милосердия урезывать из французских подлинников все, что не относится прямо к делу”, – выносит вердикт Салтыков-Щедрин.

Тут уж он хватил через край, на наш взгляд. Страшно представить, во что превратились бы замечательные романы Жюля Верна, если бы из них изгнали все “легковесные” диалоги. Это как если бы из воздушного шара выпустили весь воздух. Ну ладно, не весь, но как минимум половину. А потом отправили бы эту вялую оболочку лететь через Африку…

К счастью, наши издательства к мнению Салтыкова-Щедрина не прислушались.

Источник: Литинтерес

Если вы читали крышесносный роман Франсуа Рабле “Гаргантюа и Пантагрюэль” про приключения двух отвязных великанов, то словосочетание “Телемское аббатство” вам хорошо знакомо. Это такой оазис благополучия посреди разбитной вакханалии, с юмором описанной автором.

Телем представляет собой настоящую утопию, обитатели которой живут в гармонии с собой и окружающими. Девиз аббатства прост: “Делай что хочешь”. Не будем рассуждать о его реалистичности – в конце концов где Рабле, а где реализм, это вообще про другое. И вообще, у нас сегодня статья не про аббатство, а про любопытную вывеску над входом в него.

Вывеска эта гласит, что вход в обитель разрешен всем, кроме лицемеров, фанатиков и каготов. По поводу первых двух категорий все понятно – никакая утопия не выдержит их наплыва. Но кто такие каготы? Почему они не имеют права примкнуть к счастливым телемитам?

И вот тут мы обнаруживаем, что Рабле при всей своей нетерпимости к ханжеству и лицемерию, сам оказался подвержен печальному предрассудку, характерному для Франции того периода.

Каготы жили на юге Франции и на севере Испании, то есть на той территории, которая известна как Окситания. Часто пишут, что это некий особый народ, но современные этнографы такое мнение отвергают. В венах каготов текла та же самая кровь, что и у их соседей, говорили они на том же самом языке, никаких этнических различий не было.

Еще говорят, что каготы были уродливыми горбатыми карликами, от которых плохо пахло. И вообще они часто болели проказой. Но это тоже заблуждение. Некий процент каготов действительно отличался разными уродствами, но это скорее было следствием замкнутого образа жизни – накапливались генетические поломки.

При этом было немало каготов, которые внешне ничем не отличались от остальных французов. Поэтому их заставляли пришивать к одежде утиную лапку. А то ведь спутают с приличными людьми, конфуз выйдет.

То есть каготство было неким родовым проклятием. Родился в семье каготов – будешь каготом до конца своих дней. И упаси тебя Господь не должить окружающим, что ты кагот!

Самый близкий аналог – это каста. В данном случае каста неприкасаемых. В буквальном смысле – их нельзя было касаться. Каготов презирали, от них шарахались. Для них даже в церквях делали особые входы с низким потолком. Чтобы нос не задирали, чтобы знали свое место, чтобы постоянно кланялись…

Чего им только не приписывали! И связи с нечистыми силами, и постоянные злые умыслы против соседей, и распространение болезней. Каготам не светила нормальная работа, приходилось делать гробы, идти в палачи. А от этого репутация их только ухудшалась.

Несчастные люди на самом деле. Даже в раблезианскую утопию их не пустили, хотя там вроде бы декларировалось царство абсолютной свободы.

Источник: Литинтерес

Знаете, чем интересны живые встречи с писателями? Тем, что на них внезапно приоткрываются довольно любопытные секреты мастерства, которые помогают авторам сделать свои книги по-настоящему глубокими.

Помните расхожую легенду о художнике, который давал своим ученикам рисовать портреты, а потом приходил и добавлял легким движением кисти несколько штрихов то тут, то там? Но именно эти штрихи преображали картину из мертвого полотна в шедевр.

Мария Семенова, автор сверхпопулярного в отечественном фэнтези цикла романов про Волкодава из рода Серых Псов, объяснила на одной из недавних встреч с читателями, какую ошибку делают начинающие авторы, когда речь заходит о второстепенных персонажах. Мы на этой встрече присутствовали лично и охотно делимся с вами ее советами.

“Нет второстепенных героев, которые у тебя появились, а потом про них забыли. Так не бывает. Если ты пишешь эпизод, то он в данный момент для тебя центральный. Думай обо всем, что ты можешь по большому счету из этого эпизода максимально выкрутить для своего романа. Придумывай варианты, выбирай из них лучший. Проходных эпизодов не бывает, и проходных героев не бывает тоже.

Меня жутко раздражает, когда читаешь произведение и там писатель вводит героя, дает ему имя, а через три страницы его убивают – а, забыли, пошли дальше. Слушайте, это большое пятно ему на карму. Потому что те герои, которых мы порождаем, они пусть и виртуальные, но все же живые личности. Нельзя так с ними.

Вот у одного из авторов есть эпизод, где спецназовцы влетели, положили террористов, а дальше разбираются с заложниками. Я ему говорю: ты пишешь не отчет военного о проделанной операции. Террористы, которых за секунды положили, это люди, которых туда, в этот захваченный супермаркет, привели какие-то жизненные обстоятельства, особенности их биографии. Они тоже были добрыми и веселыми детьми когда-то. А сейчас это безжалостные террористы. Что их такими сделало?

Ты про каждого из них должен это знать, хоть они всего на несколько секунд присутствуют в твоей книге. И ты про каждого несколькими словами должен это показать. А как ты это покажешь, если ты не вживешься хотя бы на несколько часов работы в этого сиюминутного персонажа? Ты вживаешься во всех, если хочешь написать толковую книжку, а не срубить бабок и забыть как про страшный сон.

Когда мне аналогичный вопрос задавали в связи с «Волкодавом», я всегда говорила, что в каждом из нас – и во мне тоже – есть и немножко Волкодава, и немножко Людоеда, и немножко от всех, вплоть до самых мерзостных персонажей. Это в нас заложено. Другое дело, что мы управляем тем, какие грани своей личности развивать, а что мы в себе обязаны давить. И что было бы, если бы мы это нехорошее в себе не задавили. И вот тогда ты начинаешь понимать Людоеда”.

Ну как, согласны? Сразу приходит на ум Толкин, который часто говорил, что в его “Властелине колец” за любой мелочью скрыта огромная история, уходящая корнями в немыслимую глубину. И вся эта история ему известна, но читателю он ее не излагает. Просто дает намек, создает ощущение айсберга, львиная часть которого скрыта под водой.

Семенова говорит примерно о том же самом. Так что – да, это действительно секрет мастерства, который стоит взять на заметку.

Источник: Литинтерес

Эта книга начинается дерзкой фразой “Привет, училка”, которая сразу дает понять – легкой жизни новой школьной учительнице ожидать не стоит. Каким-то образом Сильвии Баррет предстоит прививать любовь к английскому языку и литературе типичной компании трудных подростков. А ей самой-то чуть-чуть за двадцать. И в школе она никогда не работала – только-только выпорхнула из уютного филологического гнезда.

У нее за плечами никому не нужная тут блестящая дипломная работа по Чосеру (средневековый английский классик). У нее внешность кинозвезды (в местной стенгазете ее сразу сравнили с Одри Хепберн). И море идеалистических представлений о том, какими должны быть взаимоотношения учителя с учеником.

А тут на тебе – государственная школа в Нью-Йорке шестидесятых годов. И самый отмороженный класс, обозначенный школьной канцелярией буквами ОО (“особо отстающие”). Ее кинули как котенка в воду и смотрят с любопытством, долго ли она будет барахтаться? Или сразу сбежит в какой-нибудь частный колледж к богатеньким деткам? Есть, кстати, такой на примете, называется Уиллоудэйл. Там ее ждут с распростертыми объятьями, даже готовы сразу ввести спецкурс по Чосеру. Соглашайтесь мисс Баррет.

Мисс Баррет стирает в очередной раз с доски надпись “Учительница – дерьмо” и оглядывает своих учеников. На первом уроке она даже не смогла довести до конца перекличку – класс стоял на ушах и закидывал ее миллионом дурацких вопросов. Но теперь она уже различает их в лицо, видит их глаза. И очень хочет заглянуть наконец в их души.

“Начинаю запоминать их имена и разбираться в том, что их волнует. Мне даже кажется, что я могу помочь им, если только они мне это позволят. Но я все еще Чужая и Враг; я еще не прошла испытание. Враг Эдди Уильямса — потому что у меня белая кожа; Джо Фероне — потому что я учительница; Вивиан Пейн — потому что я худая.

Из-за цвета своей кожи Эдди зол на весь мир.

Джо Фероне заваливает все предметы, хотя очень способный…

Кэрри (подписывается «Вивиан») болезненно-некрасивая девушка, всегда мрачная, таящая ненависть под толстым слоем жира.

Гарри Каган — политикан и подхалим. Он баллотируется в президенты Всеобщей организации учеников, и, боюсь, будет избран.

Линда Розен страшно отстает в учебе, но преуспевает у мальчиков.

А хорошенькая Алиса Блэйк, всегда бледная, в трепетном ожидании большой любви, так уязвима и так легкоранима, как бывает только в шестнадцать лет…”

Как найти общий язык с ними? Как завоевать доверие? Как помочь в трудных ситуациях, которые возникают на каждом шагу? А еще нужно вообще-то знакомить их с Шекспиром и греческой мифологией. А еще сражаться со всепроникающей школьной бюрократией, доходящей до абсурда. Писать идиотские “рапортички”. Выпрашивать у завхоза мел и дополнительные парты.

Книга американской писательницы Бел Кауфман называется “Вверх по лестнице, ведущей вниз”. Слышали такое название? Наверняка слышали – оно было в свое время до такой степени популярно, что ушло во фразеологию.

Вот как она сама объясняет его смысл:

“Название подсказала докладная записка начальника административного отдела: «Задержан мною за нарушение правил: шел вверх по лестнице, ведущей вниз, и на замечание ответил дерзостью». Эта формулировка выразила не только всю меру тупости школьного начальства, но и показалась мне метафорой — человек идет против движения, бунтует против системы”.

Роман вышел в 1964 году и сразу стал бестселлером. Сама Кауфман не ожидала такого успеха. А когда пошел целый вал одобрительных рецензий, даже опасалась, что начальство колледжа, куда она недавно устроилась работать (да, тут много автобиографического), будет крайне недовольно. Дескать, вывела в неприглядном виде систему образования.

Но на самом деле роман довольно оптимистичный. Да, государственные школы полны хаоса, тонут в бумагах, оттуда бегут учителя и ученики. Но всегда есть те, кто настроен бороться до конца. Кто искренне горит желанием стать настоящим учителем. Кто отказывается от соблазнительной карьеры в Уиллоудэйле ради возможности помочь умному двоечнику Джо Ферроне или тихому аутсайдеру Хосе Родригесу.

Кстати, годы идут, а книга Бел Кауфман ничуть не теряет своей актуальности. Перенеси действие в современную Америку – и все будет точно, метко и свежо. Да и к современной России подходит абсолютно так же, только имена разве что придется поменять.

Источник: Литинтерес