На каких типах «Харрикейна» Вы обучались? На каких пришлось воевать?

Воевал на тех же, что и учился. Там учебных машин не было. Нам англичане из 151-го крыла свои «Харрикейны» передавали, так на них же и учились. Эти англичане хорошо воевали. Были «Харрикейны» двух видов, с 8-ю и 12-ю пулеметами. Больше почти ничем не различались.

Потом самолеты стали приходить из Англии в ящиках. Похоже, это были «Харрикейны» для Сахары. Они были в пустынном, желтом камуфляже.

То есть, спарок не было?

Да какие там спарки. У нас документация была на английском и англичане инструкторы. Хотя какой он там инструктор? Так, в кабине на месте показать, да и то не всем, а только первой группе. А эта группа уже всем остальным.

Нам в помощь дали девчат переводчицы, вот они нам все и переводили. Хотя, как выяснилось, у англичан был такой майор Рук, так он вполне прилично по-русски говорил, поскольку закончил нашу Качинскую авиашколу. Но заговорил он только на прощальном банкете, за все время обучения постоянно говорил по-английски.

«Я» - говорит «На банкете не мог, поскольку лицо официальное. Мне запрещено». У нас комэск Коваленко с ним вместе учился, так сколько он его не уговаривал «Ну, шо ты выкручиваешься, ты же усе понимаешь!» Так и не уговорил. Этот «Рук» один раз на И-16 слетал, вылез мокрый. «Пусть», говорит, «На нем русские летают». На переучивание в общей сложности дней пять ушло.

Изучили общее устройство. Тут двигатель, тут горючее заливаем, тут масло. Особо в устройство не углублялись. Поговорил, посидел в кабине, порулил пару раз и на взлет. Три полета сделал – все, переучился. Как у нас говорили: «Жить захочешь – сядешь».

Первым Сафонов взлетел, часа четыре в кабине посидел, пока руки привыкнут, взлетел, а за ним и остальные.

На обучение какой-то специальный отбор был?

Нет, учились поэскадрильно.

Николай Герасимович, как вам показался «Харрикейн» на первый взгляд?

Первое впечатление – горбатый. Не может такой горбатый быть хорошим истребителем. В последующем впечатление не изменилось. Особенно поразили плоскости. Толстенные. У «Харрикейна» плоскости были толще, чем у Пе-2.

«Харрикейн» был проще И-16 в управлении?

Да, проще. Трудностей ни в освоении, ни в пилотировании не доставлял.

Как вам показалась кабина после И-16? Обзор, бронестекло, бронеспинка?

Кабина, конечно, была больше, чем на И-16. Обзор вперед, естественно, лучше. Вперед очень хороший обзор был. Вбок и особенно назад – плохо. Фонарь напоминал фонарь И-16: много переборок и сдвигался назад. Он обзору в бок из-за переборок сильно мешал. Куда носом не ткнешься – в переборку попадешь. Мы поначалу перед боем его открывали для улучшения обзора. Потом, когда приноровились, стали закрытым оставлять, чтобы скорость не терять.

Фонарь замыкался на два боковых замка. Удивила ручка, как на бомбардировщике. Вверху такая толстая баранка имелась, а внутри ее две гашетки рычажками. Чтобы все оружие задействовать, надо было двумя руками работать.

У основания ручка ходила только вперед-назад, а вправо-влево ломалась посередине. Отсюда на элероны шли роликовые цепи. Бронестекло и бронеспинка тоже были надежные.

Обогрев кабины специальный был?

Нет, тепло шло от двигателя.

Приборная доска на «Харрикейне» проблем не создавала?

Да нет, приборы все, конечно, фунтах и футах, но приноровились быстро. У нас на УТ-2 точно такое же расположение приборов было, только, естественно, в метрической системе.

То есть, тем, кто на УТ-2 летал, тем совсем просто было. У нас были опытные летчики. Так их бывало спрашиваешь: «А это что за прибор?». А он тебе: «Не обращай внимания, этот прибор тебе в жизни не потребуется. Вот у тебя высота, обороты, вариометр, давление масла и температура. Этого достаточно». Наддув еще был, тоже в фунтах. У них наддув был со шкалой от минус четырех до плюс двенадцати. По величине наддува оценивали мощность двигателя.

Авиагоризонт был? Радиокомпас?

Авиагоризонт был не на всех самолетах, на части не было. Был прибор, аналог нашего «Пионера». Только в английском приборе были две стрелки, а не стрелка и шарик, как на нашем. Одна показывала крен, другая разворот скольжения. Надежный прибор. Радиокомпаса не было.

Радиостанция была?

На «Харрикейне» были УКВ радиостанции, шестиканальные. Надежные, хорошие станции. И приемники, и передатчики.  Единственное, что было плохо – так это то, что у них микрофон был в кислородной маске. Сама маска и микрофон тяжелые, мешали в бою. Притянешь маску посильнее – она жмет. Ослабишь – во время перегрузки маска съезжает.

Передатчик был симплексно-дуплексный, то есть переключение на приём-передачу можно было произвести кнопкой-тангеткой, а можно было голосом. Заговоришь – и передатчик сам включится. Молчишь – слушаешь. Режим ты сам выбирал. В кабине была специальная кнопка-переключатель на голосовое управление или на тангетку.

Так вот, все поначалу на голосовое управление перешли. Иногда в бою кто-нибудь заматерится: «Ах ты зараза, щас я тебя…». Передатчик включается, и летчик перестает слышать, и другим передать нужную команду нельзя.

Так потом на всех самолетах принудительно переключили управление рацией на тангетку на секторе газа, а кнопку переключения на голосовое управление проволочкой закрыли.

Из-за микрофона кислородная маска всегда была на лице. Кислородное оборудование тоже работало надежно. Шасси убирались хорошо, удобно, специальной ручкой, гидравликой. Этой же ручкой управлялись и щитки. На «Харрикейнах» было 8 и 12 пулемётов, по 4 и 6 в каждой плоскости. Пулемёты «Льюис» – 7,7 мм. По надежности – аналог ШКАСу.

Поначалу часто давали задержки по причине запыления. К пыли были нестойкие. Мы с этим боролись так. Заклеивали все отверстия по кромке крыла перкалью. Огонь открываешь – перкаль простреливается. Стали работать надежно. При стрельбе с дистанции 150-300 метров эффективность их была малой.

По инициативе Сафонова, который был командиром полка, на нашем полковом передвижном авиаремзаводе стали на «Харрикейны» наше вооружение устанавливать. Был у нас такой рационализатор, Соболевский Борис, инженер по вооружению, вот он этим делом и занимался. Да у нас и другие умельцы такие были. Либо по две ШВАК в каждую плоскость, либо по ШВАК и БК.

Потом англичане без особого скандала для проформы нам предъявили претензии, что мол, как же так, без нашего разрешения и тому подобное. Ерунда. Все понимали, что они просто на всякий пожарный подстраховаться решили. Хотя, если совсем близко подойти, можно было и «Льюисами» ударить. У меня командиром эскадрильи был Коваленко Александр Андреевич, один из первых героев Советского Союза получил.

Он был типичный украинец, расчетливый и спокойный. Я был у него ведомым. Это, кажется, было в сорок втором. На Мурманск был большой налет. Мы шестеркой поднялись. Так вот, передают нам по радио. Наведение тогда уже работало. «Первый, группа 109-ых». Я хорошо воздух видел. Передаю ему. «Вижу 109-ых». А он спокойно так: «Добре».

Ну хлопцы, и шли 109-х бить. Потом передают «Первый, группа 87-х, вам переключиться на 87-х». А он опять спокойно: «Ну хлопцы, пошли на 87-х».

На подходе к Мурманску мы их обнаружили. Их было около двадцати, а то и больше. На большой скорости атаковали снизу. Вижу, Коваленко поставил «Харрикейн» почти вертикально. И так, со скольжением с метров пятидесяти одной очередью по «Штукасу» и ударил, с двенадцати пулеметов. Потом Коваленко сваливает в сторону.

Я тоже сваливаю и вижу – раздваивается «Юнкерс», хвост в одну сторону – остальное в другую. Перерезал Коваленко «Юнкерс» на глазах у меня. Почти уси патроны расстрелял.

Потом нам на станции радиоперехвата рассказали, что немцы орали: «Окружены советскими истребителями! Уничтожают». Мы в том бою вместе с другой шестеркой, что «Мессеров» связала, восемь самолетов сбили. А я думал, это байка, вроде образного выражения, когда британские летчики во время битвы за Британию говорили, что перерезали пулеметным огнем немецкие самолеты.

Нет. «Льюисами» это можно было сделать. Ну и, конечно, нашими ШКАСами. Ведь ШКАС по скорострельности – уникальный пулемет. С близкого расстояния, с метров пятидесяти батареей из четырех ШКАСов можно было крыло отпилить. И такие случаи бывали.

На таком расстоянии длинной очереди бьешь, патронов не экономишь – да плевать на разброс. Можно было и хвост отбить, и плоскость отрезало буквально.

Кстати, свой первый я сбил именно на «Харрикейне», 109-й (Bf-109). Вооружение еще английское стояло. Я тогда ведомым был, а он атаковал ведущего, но не дотянул. Влез между мной и ведущим, ну, я его и рубанул. Буквально метров с 15-ти – 20-ти.

Конец первой части

У меня было ощущение, что кто-то нажимает клавиши, разрозненно, хаотично… но почему-то получается единая мелодия.

И главное — никто из тех, кто “загорелся”, ничем не связан.
Нет маршрутов.
Нет цепочек.
Нет переходов.

Но каждый, на кого падало тепло, начинал светиться своим собственным светом.
Это взламывало все модели.

Я помечал это как аномалию.
Но тревога во мне тогда была сухой, технической.
Профессиональной.

Жаль, что это было самым спокойным моментом всей истории.

Месяц второй.
Беседы

Меня прикрепили к группе, которая должна была “выяснить природу изменений”.

В первый же день я встретил мужчину лет сорока.
Никаких странностей: рубашка, усталые глаза, вздохи человека, у которого обычная жизнь и обычные проблемы.

Он сел на стул.

И в ту же секунду я почувствовал его внутри.

Не рядом.
Не за спиной.
Не взглядом.
А будто его присутствие аккуратно положили под мою грудину, туда, где никогда не бывает ничего чужого.

Я даже отстранился — не физически, а внутренне, как если бы кто-то внезапно заглянул в мои мысли.

Он заметил.

— Всё нормально? — спросил он мягко.

И эта мягкость была не голосом.
Она была пространством, которое разлилось внутри меня, тёплым, неуместным.

Вторая беседа — молодая девушка.
Когда она молчала, мне казалось, что её пауза тянется через мои рёбра.
Не звук — ощущение.

Третья — сотрудник колл-центра.
Он говорил тихо, спокойно, но каждый раз, когда он делал вдох, я ощущал — словно его грудная клетка движется внутри моей.

Я попытался зафиксировать это как психосоматическую реакцию.
Но внутри уже появилась тёплая дрожь.

Ещё слишком слабая, чтобы признать.
Но уже слишком явная, чтобы игнорировать.

Месяц третий.
Сеть

Мы собрали все данные: отчёты, жалобы, графики.
И построили тепловую карту города.

Когда она раскрылась на огромном экране, я впервые почувствовал, что внутри меня что-то тоже раскрывается — медленно, как распускается цветок, но наоборот: внутрь.

Карта не показывала распространение.
Она показывала срабатывание узлов.

Как будто каждый человек, каждая улица, каждый район — это кнопка, и невидимая рука нажимает их все в случайном порядке. Но результат — закономерен: город становится теплее.

— Мы думали, что кто-то переносят это, — сказал аналитик. — Но если это сеть… то переносить нечего.
— То есть заражённый не передаёт?
— Он включает.
— А что включает?
— Не знаю. Что-то в людях.

Тогда я впервые заметил:
карта не просто “светилась”.
Она будто дышала.
А моё собственное дыхание начало синхронизироваться с её мягким пульсом.

Я отшатнулся.
Но не физически — внутри.

И ощутил, что отшатнуться невозможно.

Месяц третий, ближе к концу.
Первый дрейф

Изменения во мне нарастали медленно, как тепло от кружки, которую держишь слишком долго.

Я стал просыпаться иначе:
не от тревоги, а от чувства… заполненности.
Как будто ночью кто-то тихо вкладывал в меня ровный, гладкий воздух.
Не чужой — но и не мой.

Сначала я списывал всё на стресс.
Потом — на переутомление.
Потом — на то, что я слишком много общаюсь с заражёнными.

Но однажды утром, глядя в зеркало, я заметил, что выражение глаз стало ровнее.
Не спокойнее — ровнее.
Как будто внутренний шум пропал, а вместе с ним и часть старых рефлексов.

Я испугался.

Но страх тонул в тепле.
Я пытался поднять его как камень — но пальцы скользили.

Это и было жутким:
страшно, но не пугает.

Страх, который не может держаться.

Месяц четвёртый.
Борьба

Я долго шёл к начальству.
Каждый шаг — как по вязкому воздуху.
Каждая мысль — будто не имеет веса.

Я понимал двумя разными мозгами:

1. служебный — кричал: что-то проходит через меня

2. заражённый слой — шептал: всё хорошо, ничего страшного

Они тянули в разные стороны, но с каждым днём второй становился теплее, тяжелее, неизбежнее.

Я стоял у двери кабинета и ловил себя на том, что хочу… улыбнуться.
Абсурд.
Но уголки губ дрогнули сами.

Я вошёл.

— Мне нужно на карантин, — сказал я. — Пока я ещё могу это сказать.

Начальник смотрел долго, слишком долго.
В его взгляде тоже было тепло — но другое.
Старое.
Сдерживаемое.

— Ты уверен?
— Пока да. Завтра — не знаю.

Он кивнул.
И это кивок был жестом не командира, а человека, который устал бороться с тем, чему не знает имени.

Карантин

Там не было ничего.
Серые стены.
Ровный свет.
Тишина.

И эта тишина зашла ко мне внутрь.
Не как звук — как температура.

Сначала я почувствовал дрожь под рёбрами — осторожную, как будто кто-то проводил изнутри линию пальцем.
Потом — тепло.
Потом — исчезновение углов внутри себя.

Старые реакции таяли, как ледяные осколки в ладонях.
Но под ними обнаружился стержень — слишком ровный, слишком спокойный, слишком… новый.

Я не стал мягким.
Я стал внутренне холодно-тёплым, как металл, который только что вынули из воды: гладким, цельным.

После

Когда меня выпустили, я чувствовал людей так, будто они все находятся… внутри меня.
Не их мысли, не эмоции — их присутствие.

Начальник говорил что-то, а я видел, как его голос проходит через мою грудь, как воздух струится по новому контуру внутри.

Он пытался повысить тон, но голос рассыпался.
Потому что я не давал ему точки опоры.

Не специально.
Просто мягкость не даёт ударить по мягкости.
Это как ударить кулаком по воде — кулак остаётся кулаком, но действие гаснет.

Финал

Я снова смотрю на тепловую карту.

Теперь понимаю:
это не распространение.
Это колебание сети.
Это не передаётся — это просыпается.

Нет нулевого пациента.
Нет центра.
Нет начала.
И нет конца.

Каждый заражённый — узел.
Каждый узел — источник.
Каждый источник — отражение другого.

И сейчас, когда я пишу…
я чувствую, что моё дыхание совпадает с ритмом карты.
Она не греет.
Это я грею.
Изнутри.

И если тебе стало чуть теплее в груди,
если дыхание слегла удлинилось,
если слова будто подошли ближе, чем должны —

не пугайся.

Это всего лишь
сердечный контур.

Он тихий.
Он тёплый.
Он сетевой.

И он всегда
входит
изнутри.

«Мама, я сегодня умру...»

Эту фразу, брошенную вечером 24 июля 1980 года, мать Владимира Высоцкого, Нина Максимовна, запомнила навсегда. Не жалоба, не вопрос — тихое, почти отрешенное пророчество.

Всего через несколько часов сердце, бившееся для миллионов, остановилось. А за окнами, в нарядной, прибранной для мирового праздника Москве, полным ходом шла Олимпиада-80. И власти сделают всё, чтобы горькая правда об этой смерти не омрачила парадный фасад империи.

Последний выход на сцену: занавес опускается

Его последний концерт состоялся 16 июля в подмосковном Королёве.

Свидетели той ночи до сих пор спорят. Кто-то видел его в блестящей форме, сыплющим шутками. Кто-то с ужасом замечал одутловатое, измученное лицо. В 42 года он выглядел стариком — будто прожил несколько жизней одновременно.

Спустя всего два дня, 18 июля, Высоцкий в последний раз вышел на сцену родной Таганки в роли Гамлета. Спектакль стал символическим прощанием. Актриса Алла Демидова вспоминала невыносимую духоту и Высоцкого, который, выбегая за кулисы, судорожно глотал таблетки. Он был уже не просто уставшим — он был исчерпан до дна. Но играл феноменально, будто вкладывая в каждую фразу всю оставшуюся в нем жизнь.

Москва, Театр на Таганке, 18 июля 1980 года Запись фрагмента спектакля "Гамлет", съёмка Петра Солдатенкова

Предчувствие конца: июльское ожидание

К тому июлю его организм, годы боровшийся с зависимостями, был на грани. С началом Олимпиады аптеки взяли под строгий контроль, и привычные способы облегчить боль стали недоступны. Врач и друг Анатолий Федотов позже объяснял: водка стала грубой заменой, отчаянной попыткой «соскочить с иглы».

22 июля Высоцкий в последний раз вышел из дома — по делам для предстоящей поездки в Париж, к жене Марине Влади. Он строил планы: обещал завязать, уехать в тайгу, заняться здоровьем. Казалось, он верил, что еще есть время.

23 июля врачи из Склифа провели консилиум. Вердикт был жестоким: везти в больницу в таком состоянии, с коктейлем из лекарств в крови, — невозможно. Решили отложить госпитализацию до 25 июля. Судьба отвела ему меньше суток.

Роковая ночь: между льдом и пламенем

Утро 24 июля выдалось на удивление тихим. В гости к сыну пришла Нина Максимовна. Подруга Оксана Афанасьева принесла с рынка свежей клубники и накормила Владимира Семеновича ягодами со сливками — маленький лучик простого человеческого счастья в его последний день.

К вечеру стало хуже. Федотов, заскочивший проведать друга, застал его в страшном состоянии: Высоцкий метался по квартире, хватаяcь за сердце. Именно тогда он и произнес свои роковые слова.

Позже, собравшись у соседей, он пел. Друг Вадим Туманов пытался его остановить: «Володя, ну что ты орешь, как сумасшедший?» «А я иначе не могу», — был ответ. Это были его последние песни.

Около часу ночи он спустился к себе. Ночь была мучительной. Федотов, видя его мучения, сделал укол снотворного. Высоцкий наконец затих и уснул на маленькой тахте. В квартире остались он и двое его уставших друзей — Оксана и Анатолий.

«Я проснулся от какой-то зловещей тишины, — вспоминал Федотов. — Как будто меня кто-то дернул. И к Володе!.. Поздно». Между тремя и половиной пятого утра сердце Владимира Высоцкого остановилось. Официальное время смерти — 25 июля 1980 года.

Утро, разделившее жизнь на «до» и «после»

Утром Всеволод Абдулов позвонил в Париж Марине Влади. Новость, переданная через телефонисток, мгновенно облетела Москву, вопреки всем запретам.

Власти действовали быстро. Уже утром двор на Малой Грузинской заполнили черные правительственные лимузины. Следователи и люди с Лубянки допрашивали мать, пока тело поэта еще не остыло. В свидетельстве о смерти написали сухую формулировку: «Острая сердечно-сосудистая недостаточность». Вскрытия, по просьбе родителей, не делали.

Народное прощание: вопреки молчанию

Власти могли скрыть смерть Высоцкого от официальной хроники, но не от народа. Уже днем 25 июля люди потекли к Театру на Таганке и к дому на Малой Грузинской. Родилось стихийное прощание.

28 июля гроб с его телом установили на сцене Таганки. Режиссер Юрий Любимов для поддержания порядка призвал на помощь ребят из школы каратэ. Снаружи же выстроились тысячи милиционеров, словно ожидавших штурма.

Но штурма не было. Была тихая, пронзительная скорбь. Сотни тысяч человек выстроились в очередь длиной в десять километров. Крыши близлежащих зданий были усыпаны людьми. «Это — единственный на моей памяти настоящий народный артист», — скажет позже Александр Кутиков.

В день похорон Олимпиада будто замерла. Страна хоронила своего поэта.

Эпилог: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним»

Его уход не стал концом. Началась борьба за его наследие. Первый официальный сборник «Нерв» выйдет лишь в 1981-м, а настоящая слава вернется к нему только с перестройкой, с посмертными званиями и премиями.

Он и сегодня со своими слушателями. По опросам, Высоцкий остается вторым, после Гагарина, кумиром XX века в России. Его голос, его «неистовство», как писала Марина Влади, продолжает «потрясать толпу».

Владимир Высоцкий - Кони привередливые

В своем последнем стихотворении, написанном за несколько дней до смерти, он будто подводил итог:

И снизу лед, и сверху — маюсь между:
Пробить ли верх иль пробуравить низ?..
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне будет чем ответить перед Ним.

Прошло более сорока лет. А он все возвращается к нам, «как корабли из песни». Поэт с гитарой, который продолжает жить. Потому что такие голоса не умирают.

Вы также всегда можете поддержать автора канала (исключительно по вашему желанию и порыву)

Не менее интересные статьи:

🌟 «Вас вообще никто не любит… кроме народа»: Всесоюзная бабушка, которая спускалась по трубам и курила «Мальборо»...

🌟 «Я просто хочу жить и дальше сниматься в кино»: невероятная жизнь и ранний уход Романа Попова...

🌟 «В кадре вы смотреться не будете»: Тот, кого не хотели брать в актеры, а теперь без него невозможно представить советское кино...