Спустя два месяца. Город охватила тихая паника. Соцсети взорвались историями о «проклятых квартирах» и «чёрной лихорадке». Власти пытались всё списать на массовое отравление неизвестным токсином или психогенное заболевание. Детей, оставшихся сиротами, забирали в больницы и детдома. Но это не помогало.

Медсёстры в инфекционке шептались о том, как ночью по коридорам тихо скребётся что-то невидимое, а их маленькие пациенты впадают в странный транс и на чистейшем, литературном русском, голосами стариков, говорят гадости и предсказывают скорую смерть. Охранник одного из приютов покончил с собой, оставив записку: «Они смотрят на меня из теней. Они шепчут. Я не могу больше».

Люди стали бояться собственных детей. На окнах первых этажей появлялись решётки, не только чтобы защититься от воров, но и чтобы не дать «этому» проникнуть внутрь. По городу поползли слухи о Тени, которая приходит по ночам к одиноким и несчастным детям, предлагая им дружбу и месть за все обиды. И цену за это.

[Сейчас.]

Город замер. С наступлением темноты улицы пустели. В окнах гасли огни. Родители, у которых ещё были силы бороться, спали в одной комнате с детьми, оставляя свет включённым, но все понимали — это слабая защита. Потому что оно приходило не с улицы. Оно приходило изнутри. Из темноты в углу детской. Из-под кровати. Из самой глубины ребёнка, который чувствовал себя брошенным и никому не нужным.

Именно в этот ад, в эту всепоглощающую безысходность, и приехали Леонид и Сергей. Не по геройскому зову сердца. А потому, что больше некому было.

[Сцена: Въезд в город]

«УАЗик» выкатился с разбитого проселочного шоссе на асфальтированную дорогу, будто со дна на поверхность, он был в заплатах и ямах. По обочинам, присыпанные грязью, лежали скомканные пластиковые пакеты и пожухлая трава. Впереди, в мареве ноябрьского дождя, возникал город. Не город — большое село, вытянувшееся вдоль дороги. Типичная глубинка: несколько пятиэтажек-«хрущёвок», частные дома с покосившимися заборами, унылые магазинчики с потёртыми вывесками.

Поздняя осень вымела здесь всё дотла. Небо висело низко, сплошное свинцовое полотно. Холодный, промозглый дождь, уже третий день не переставая, сеял колючую изморось, застилавшую лобовое стекло. Дворники с трудом справлялись, оставляя размазанные полукруги. По улицам, поднимая грязные брызги, изредка проезжали машины. Пешеходов почти не было видно. Те, кто выходил, шли сгорбившись, кутаясь в куртки, торопливо перебегая от одного укрытия к другому. Город выглядел не просто унылым. Он выглядел... притихшим. Затаившимся.

— Ну, добро пожаловать в рай, — хрипло произнёс он, снимая одну руку с руля, чтобы почесать заживающую рану на плече. — Прямо как в том анекдоте: «В нашем городе три достопримечательности — речка, которая воняет, памятник, который упал, и чувство безысходности, которое с тобой навсегда».

Леонид, молча смотревший в окно, повернул голову. Его лицо было серьёзным.
— Запомни, пацан, здесь другие правила. Это не лес, где чудище на тебя с рёвом бросается. Здесь оно тихое. Подлое. Бьёт исподтишка. И самое опасное — оно не кажется чудовищем. Пока не станет слишком поздно.
Леонид на мгновение отвел взгляд в окно, на проплывавшие мимо тёмные окна домов. Он снова увидел его — лицо мальчика из Урюпинска, такое же бледное и пустое, как у того ребёнка на подоконнике. Тот тоже сначала просто разговаривал с «другом». «А я был слишком самоуверенным, думал, что всё понял», — пронеслось в голове. — Оно в головы лезет. Находит самое слабое место — одиночество, обиду, страх — и растёт там, как плесень. Пока не заполнит всего человека. А потом... потом оно находит следующую жертву.

Сергей фыркнул, но взгляд его стал собраннее.
— Ну, то есть как на зоне. Только с привидениями. Понял, принял. Буду ко всем подрядным бабкам с борщами принюхиваться, не пахнет ли сероводородом изо рта.

— Не шути, — отрезал Леонид, и в его голосе прозвучала сталь. — Оно в головы лезет. Находит самое слабое место — одиночество, обиду, страх — и растёт там, как плесень. Пока не заполнит всего человека. А потом... потом оно находит следующую жертву. Чаще всего — тех, кто рядом.

Он указал пальцем на один из домов. На окнах первого этажа были видны новые, грубые решётки.
— Видишь? Люди чувствуют. Инстинктивно. Но запирают двери не от воров. Они пытаются запереться от того, что уже внутри.

Сергей замедлил ход, пропуская старушку, которая, не глядя по сторонам, перебегала дорогу, крепко замотавшись в платок. Её лицо было бледным и уставшим.
— И что, ... это твоё «оно»... детей трогает что ли?
— Дети — самые лёгкие мишени, — мрачно ответил Леонид. — Они верят. Они одиноки. Им не хватает внимания. А эта тварь... она приходит и становится для них самым лучшим другом. Таким, какого у них никогда не было. Цена этой дружбы... — он замолчал на мгновение, — ты увидишь сам.

Они проехали мимо детской площадки. Она была пуста. Качели раскачивались под порывами ветра, скрипя на ржавых цепях. Горка была исписана граффити, и на её поверхности кто-то вывел кривое, проступающее сквозь грязь слово «ТЬМА».

— А имя у него есть? — спросил Сергей, сверля глазами это слово.
— Есть, — Леонид кивнул. — Но его лучше не произносить вслух без нужды. Имена привлекают внимание. А его внимание нам сейчас не нужно. Пока мы не будем готовы.

Он обернулся к Сергею, и его взгляд был тяжёлым, как свинец.
— Ты привык драться с тем, что можно потрогать. Здесь твои кулаки и арбалет бесполезны. Здесь главное — голова. И умение сделать выбор. Самый трудный выбор. Поймёшь — выживешь. Нет — станешь частью здешнего пейзажа. Очередной статистикой.

Сергей молча кивнул, впервые за долгое время не найдясь что ответить шуткой. Он посмотрел на серые, промокшие улицы, на закрытые ставни, на пустующие дворы. Город больше не казался ему просто унылой дырой. Теперь он чувствовал его тихий, скрытый ужас. Он был похож на пациента, который уже болен, но ещё не знает диагноза.

— Ладно, старик, — наконец выдохнул он, сворачивая в указанный Леонидом переулок. — Твои правила. Только смотри, если это окажется всё-таки массовый психоз и нас потом в дурку заберут, я тебе этого не прощу.
«Хотя, черт, в дурке, может, и спокойнее было бы», — мелькнула у него крамольная мысль. Он поймал себя на том, что больничные коридоры, даже эти, жуткие, всё равно кажутся ему более знакомыми и предсказуемыми, чем тюремные. Там хотя бы знаешь, от кого ждать удара в спину. А здесь...

— Договорились, — тихо согласился Леонид, глядя на одинокую фигуру ребёнка, сидевшего на подоконнике затонированной квартиры на первом этаже и неподвижно смотревшего на дождь. — Если что — я за тобой в палату печенье принесу.

[Сцена: Поиск убежища]

Машина медленно ползла по безлюдным улицам, превращаясь в мокрую, уставшую железную банку. За окном сгущались сумерки, и фонари зажигались тусклым, желтоватым светом, почти не рассеивающим осеннюю тьму. В салоне повисло новое, сугубо бытовое напряжение.

Первым его нарушил Сергей. Его желудок издал громкое, требовательное урчание, заглушая на мгновение шум мотора и дождя.
— Слышишь? — хрипло спросил он, похлопывая себя по животу. — Мой внутренний зверь требует жертвоприношения. Консервы там, сухари... что угодно. И горизонтальной поверхности. Я уже на сиденье расплываюсь.

Леонид, не отрывая глаз от дороги, мотнул головой.
— В гостиницу не поедем. Лишние глаза не нужны. Да и денег на две кровати нет. Ищем пустое здание. Гараж, подвал, чердак.

— Отлично, — с фальшивым энтузиазмом отозвался Сергей. — Вечный праздник бомжей и сталкеров. А что по поводу моего внутреннего зверя? Он, кстати, с каждым километром всё злее.

— Зверя накормим. Сначала крыша над головой.
— Крыша над головой... — Сергей усмехнулся, глядя на потрескавшиеся фасады. — Главное, чтобы она потом на голову не свалилась.

Они свернули в более старый район, где панельные пятиэтажки соседствовали с покосившимися частными домами и заросшими бурьяном пустырями. Внимание Леонида привлекло двухэтажное кирпичное здание старого детского сада с выбитыми окнами и облупившейся штукатуркой. На дверях висел ржавый амбарный замок.

— Вот наш «отель», — буркнул Леонид, заглушая мотор.
— «Со всеми удобствами и развивающей программой», — парировал Сергей, оценивающе глядя на мрачное строение. — Только я в детсады с тех пор, как меня из него выгнали, не хожу. Дурные воспоминания.

— Иди проверь задний вход или подвал. Должен быть лаз.
— Ага, «лаз». Щас мне ещё местный бомж проводником станет.

Сергей, ворча, выбрался из машины. Дождь немедленно принялся ледяными иглами колоть ему лицо. Обойдя здание, он действительно нашёл полузаваленный снегом и мусором спуск в подвал. Дверь была приоткрыта, замок сломан давным-давно.

— Нашёл «люкс», — крикнул он Леониду, который уже доставал из багажника рюкзаки. — Вид на помойку, бесплатный сыр от мышей и романтика разрухи.

Спустились вниз. Воздух был спёртым и пыльным, пахнул сыростью, старыми газетами и слабым, но узнаваемым химическим душком, от которого Леонид нахмурился. Подвал был завален хламом: сломанными стульями, старыми матрацами, грудой каких-то журналов. Зато было сухо и относительно цело.

— Ну, дома, — констатировал Сергей, швыряя рюкзак на пол. — Теперь про еду. Я сейчас готов на жареного Глинника, если его найти.

Леонид, не отвечая, расстелил на относительно чистом участке пола брезент. Достал примус, поставил на него закопчённый чайник.
— Еда будет. Сначала — чай. И оценка обстановки.

— Чай, — с неподдельным страданием в голосе повторил Сергей. — Он, конечно, согреет душу, но живот от него не перестанет сосать под ложечкой. Я там в углу видел следы костра. Значит, кто-то тут уже ночевал. Может, и деликатесы какие припрятал.

Он начал небрежно шарить вокруг в груде хлама, откидывая коробки. И вдруг замер.
— Опа... — в его голосе прозвучала почти детская радость. — Да мы сегодня в «Макдаке» питаемся!

Он вытащил из-под обломков стула целую, нераспечатанную пачку доширака и банку тушёнки с чуть помятой, но нетронутой крышкой.
— Видишь, старик? — торжествующе потряс он добычей. — Местные боги нас благословляют. Или это тот самый Глинник из загробного мира за нами приударил? В любом случае, мой внутренний зверь говорит «спасибо».

Леонид не смог сдержать короткой ухмылки.
— Разводи огонь. Гречку с тушёнкой. И молчи. В таких местах лишние звуки до добра не доводят.

— Есть разводить огонь и молчать, — Сергей уже деловито расковыривал банку ножом. — Только если этот «кто-то», кто тут до нас был, вернётся за своими запасами, скажешь ему, что это не я. Скажешь, что это... ну, полтергейст обжорный.

Он бросил взгляд в тёмный угол подвала, где сгущалась тень.
— А то мало ли. Вдруг у него тоже есть свой внутренний зверь. И он голоднее моего.

[Сцена: Ночной анализ]

Последние крошки тушёнки были съедены, хлебные корки скормлены примусу, который теперь тихо шипел, нагревая воду для чая. В подвале пахло едой, бензином и пылью, перебивая посторонние запахи. Наступила тяжёлая, насыщенная пауза, которую прервал Леонид.

— Ладно. Отпустили. Теперь — работа, — он отодвинул от себя миску и потянулся к своему рюкзаку, вытаскивая толстую, потрёпанную папку.

Сергей, удобно развалившись на свёрнутом матраце, с удовлетворением наблюдал за паром от кружки.
— Ну, давай, шеф, загружай заданием. Только, чур, без тестов на детекторе лжи и мозговых штурмов. Я сытый, мне бы подремать.

— Подремаешь в могиле, — безразлично бросил Леонид, раскладывая на чистом листе брезента карты города, распечатки и несколько потрёпанных блокнотов. — Пока ты свой живот баловал, я думал.

Он ткнул пальцем в точку на карте — район их нынешней дислокации.
— Мы здесь. Первые случаи были тут, тут и тут... — его палец перемещался, очерчивая зловещее полукружие на карте. — Все в радиусе полутора километров. Все в панельных пятиэтажках серии 606. «Корабли». Сквозные подъезды, длинные тёмные коридоры, чердаки и подвалы как у одного на всех.

Сергей приподнялся на локте, заинтересованно глядя на карту. Шутки кончились.
— То есть эта штука... она не летает по всему городу. Она как крыса в подвалах бегает?
— Хуже, — Леонид отложил карту и взял листок с распечаткой из местной газеты. Сводка происшествий за три месяца. — Она не бегает. Она расползается. Как плесень. Смотри: сначала один дом. Потом — соседний. Потом — через улицу. Она не прыгает через кварталы. Она методично заражает всё подряд.

Он передал листок Сергею. Тот присвистнул, пробегая глазами по столбцам с адресами и краткими, ужасными описаниями: «обнаружены тела», «госпитализирован с признаками психоза», «пропал без вести».
— Весёленький у нас тут курорт, Лёнь. Прямо санаторий. «Озеро Слёз» и «Чертовы бани».

— Юмор позабудь, — сухо отрезал Леонид. — Пока ты сопел на мосту с последней стоянки, я не спал. Договорился с одним участковым из местного РОВД. Он за пару бутылок коньяка и молчание слил мне часть материалов. — Он постучал пальцем по папке. — Неофициальные фото с мест, предварительные описи. То, что не попало в официальные отчёты, чтобы статистику не портить.

Теперь смотри сюда. — Он выложил несколько фотографий, сделанных, видимо, на мобильный телефон и распечатанных на плохом принтере. Снимки квартир после происшествий. — Что видишь общего?

Сергей нахмурился, вглядываясь. Он теперь видел иное — не бытовой бардак, а следы работы профессионалов: разметку, бирки, местами — спецодежду сотрудников на заднем плане.
— Бардак? Нет... не то. Игрушки. — Он тыкнул пальцем в снимки. — Смотри: вот тут бирка "Вещдок №14" лежит на полу, а рядом с ней — эта лысеющая кукла. Но кукла чистая, на ней нет пыли, в отличие от всего вокруг. Или вот на этом: старый мячик валяется прямо поверх меловой разметки, которую менты на полу рисуют. Его положили уже после того, как они отработали.

Леонид молча кивнул, давая ему продолжить.

— Значит, их принесли позже, когда все уже ушли, — Сергей уже входил во вкус, чувствуя себя детективом. — Кто-то специально приполз в уже "чистую" квартиру и раскидал этот хлам. Этот мячик... он на другом фото, в совершенно другой квартире. Один и тот же. Их кто-то носит с собой и подбрасывает.

— Правильно, — в голосе Леонида прозвучало редкое одобрение. — Оно их метит. Как клоп феромоны. Или оставляет якоря. Точки входа.

Он откинулся назад, его лицо в полумраке было напряжённым.
— Оно находит слабых. Одиноких. Обиженных. Дети — самые лёгкие мишени... — Леонид замолчал, перебирая в руке потёртую монетку. — Я сталкивался с подобным... эхом. В других местах. Там, где боль и одиночество копились десятилетиями, оставались обрывки слухов. О «Недоброй няне», что забирала сирот. Говорили, её можно было умилостивить, оставив мёд и ягоды на пне. Она была не доброй и не злой — просто частью правил тех мест. То, что здесь... Это не эхо. Это не дух. Это голод. Голод, который разъедает изнутри и ищет, чем бы его утолить. А потом... занимает всё пространство. Выживает всех остальных. По крайней мере к таким выводам я пришел.

В подвале повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь шипением примуса и ударами капель о подоконник где-то наверху. Казалось, весь мир сжался до круга света от их фонарика, за которым царила непроглядная, внимательная темень. Сергей молча перебирал фотографии, его обычная насмешливость куда-то испарилась.

— И что? — наконец спросил он тихо. — Мы что, будем по подвалам бегать и отбирать у детей потрёпанные плюшевые игрушки? Скажем: «Здрасьте, мы из церкви, вашего медвежонка на экзорцизм»?

— Нет, — Леонид потушил примус. Темнота сгустилась, и только свет фонарика выхватывал их лица. — Мы найдём то место, откуда она начинается. Её логово. Где она копит силу. А для этого...

Он развернул самую детальную карту района и положил на неё компас.
— ...нам нужен центр. Эпицентр. Тот самый первый дом, с которого всё началось. Там мы найдём ответы.

— И много этих «первых домов»? — спросил Сергей, уже доставая свой арбалет и проверяя тетиву.
— Один, — твёрдо сказал Леонид. — У любой заразы есть нулевой пациент. Ну что, сытый зверь, готов на охоту?

Сергей щёлкнул затвором.
— Ага. Только если встретим того, кто тут до нас тушёнку припрятал, — я первый стреляю. Чтоб не предъявил за саботаж продовольственной программы.

[(Эпицентр)]

Ночь сгустилась окончательно, когда они подъехали к пятиэтажке на самой окраине района. Дождь перешел в ледяную морось, заволакивающую улицы грязной пеленой. Фонарь у подъезда мигал, выхватывая из тьмы облезлый фасад, заклеенные целлофаном окна и горы мусора у входа. Воздух пах влажной штукатуркой, прелыми листьями и чем-то ещё — сладковатым и приторным, как испорченный мёд.

— Вот он, — глухо произнёс Леонид, заглушая мотор. — Первый дом. Здесь всё и началось.

Подъезд встретил их затхлым, промозглым холодом. На стенах — слои объявлений и граффити. Лифт, судя по висящей на кабине табличке «Не работает», умер давно. Они молча поднялись по лестнице, пахнущей кошачьей мочой и старой бедностью.

Квартира на третьем этаже. Дверь запечатана криво наклеенной полосой сургуча, на которой уже проступила пыль. Леонид щелчком открывателя снял печать, затем с помощью лома и отвёртки за несколько минут бесшумно справился с замком. Дверь с тихим скрипом отъехала внутрь.

Тишина внутри была не просто отсутствием звуков. Она была густой, вязкой, давящей. Они замерли в прихожей, прислушиваясь. Сергею померещилось, что из глубины квартиры донесся тихий, скребущий звук, будто по дереву провели ногтем. Леонид резко поднял рука, заставляя его замереть. Звук не повторился. Было ли это? Или это старая кровь стучит в висках, рисуя ужасы в воображении? Воздух стоял неподвижный, спёртый, с тем же сладковатым оттенком, но здесь он был несравнимо гуще. Пахло пылью, затхлостью и чем-то ещё — едва уловимым, но стойким ароматом сушёных трав и увядших цветов.

Фонари выхватили из мрака прихожую. Всё было неестественно аккуратно. Пальто висело на вешалке, тапочки стояли ровной парой. Ни следа борьбы, хаоса, паники.

— Как будто они просто испарились, — тихо пробормотал Сергей, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

Они двинулись дальше, в гостиную. Мебель была накрыта белыми простынями, словно саванами. На полках — слой пыли в палец толщиной. Но на кофейном столике — ни пылинки. На нём стояла ваза с засохшими, почерневшими цветами и лежала раскрытая детская книжка сказок.

Леонид подошёл, направил луч на страницу. Это была сказка про Машу и трёх медведей. Но кто-то жирным чёрным фломастером зачеркнул лица медведей и нарисовал над ними высокую, худую фигуру с огромными руками.

— Весёлое чтение на ночь, — хрипло заметил Сергей.

Они вошли в детскую. Здесь было холоднее, чем в остальной квартире. Игрушки были аккуратно расставлены на полках. Куклы сидели ровными рядами, их стеклянные глаза следили за каждым движением пришельцев. На кровати, под идеально заправленным одеялом, лежала пижама, сложенная так тщательно, словно это была форма для похорон.

Леонид подошёл к столу. На нём лежали альбомы для рисования. Он открыл первый. Обычные детские каракули: солнце, домик, мама, папа. Второй — то же самое. В третьем, самом новом, рисунки изменились. Появились тёмные, хаотичные штрихи, закрывающие лица родителей. А на последних страницах — один и тот же сюжет: ребенок, держащий за руку высокую, чёрную фигуру без лица. И подпись, выведенная детской рукой: «Я и моя няня. Мы лучшие друзья. Теперь мы всегда будем вместе».

— Нашел себе нового друга, — тихо сказал Леонид.

Сергей в это время осматривал шкаф. Он аккуратно отодвинул платья. И замер.
— Лёнь. Глянь-ка.

На задней стенке шкафа, на уровне роста ребёнка, был нарисован мелком странный символ — спираль, переходящая в несколько пересекающихся треугольников. Вокруг него на полке были аккуратно разложены «дары»: засушенная бабочка с обломанными крыльями, несколько пёрышек, моток белёсых волос и сахарный рожок, оплавленный и покрытый пылью.

— Алтарь, — без эмоций констатировал Леонид. — Оно заставляло её делать подношения. Укрепляло связь.

Он обернулся, окидывая комнату взглядом. Его луч фонаря скользнул по кровати и остановился на самой большой кукле, сидевшей в изголовье. Фарфоровая кукла с безжизненной улыбкой и слишком большими глазами. Она была чистой, будто её только что протерли. И одета не в фабричное платье, а в самодельное — сшитое из тёмной, грубой ткани, отдалённо напоминающей траурное одеяние.

Леонид медленно протянул руку и перевернул куклу. На её спине, на месте фабричной маркировки, был аккуратно выцарапан тот же спиралевидный символ, что и в шкафу.

— Не точка входа, — прошептал он, встречаясь взглядом с Сергеем. — Не якорь. Это не оно вселилось в куклу. Оно вселилось в ребенка. А кукла... это его глаза и уши. Его проводник.

В тишине детской его слова прозвучали как приговор. Они нашли не начало, а лишь ещё одну точку в паутине. И поняли, что имеют дело с чем-то гораздо более древним, методичным и чудовищным, чем просто призрак. С системой. С ритуалом. С болезнью, у которой есть свой умысел.

[Несколькими часами позднее...]