Тутта Ларсен
Мы чувствовали, что открываем мир
– Расскажите про работу на MTV: в течение долгого времени вы, ведущие, были направляющими, культовыми фигурами – что это такое изнутри?
– Никогда не чувствовала себя культовым человеком. Я думаю, что Алла Пугачева или Майкл Джексон – культовый человек. Это человек, который не может ступить шагу, потому что все хотят с ним общаться, обниматься, оторвать кусок его одежды, прикоснуться к нему руками. Слава Богу, со мной никогда такого не было.
– Вы чувствовали, что влияете?
– Я чувствовала, что меня любят, и я чувствовала не столько влияние, сколько ответственность за то, что делаю и говорю. Я понимала, что несу какую-то миссию. На заре MTV у всех нас было ощущение, что мы – миссионеры, мы открываем мир нашим сверстникам. Может быть, из-за того, что всегда мы были очень близкими, такими ребятами из соседнего подъезда, а не какими-то мировыми суперзвездами на пьедестале и на троне, вокруг нас и нет такого бешеного ажиотажа. Но мне приятно быть пионером – не культовой фигурой, а человеком, который что-то открыл, стоял у истоков чего-то значительного и как-то изменил лицо российского телевидения.
Мы просто делали то, от чего нас прет. Это не было задачей или какой-то целью. Я все время удивлялась, что нам за это еще деньги платят, потому что мы были в центре мировой музыкальной движухи. Я делала интервью со своими кумирами мирового уровня, я моталась по всему миру. Я встретила столько прекрасных людей, я видела столько красивых городов, столько чудесных концертов, получила столько невероятных впечатлений, столько опыта – это не могло быть чем-то искусственно подогреваемым или как-то запланировано заранее. Это какое-то чудо, это счастье.
– 90-е были временем огромного молодежного ажиотажа вокруг разных музыкальных групп. Отношение молодежи к музыке сегодня изменилось?
– Очень сильно. Изменилось все, потому что интернет сделал все доступным для всех и каждого. Тогда было очень важно, что ты слушаешь, как ты одет, к какой субкультуре ты принадлежишь. Мне кажется, у сегодняшней молодежи гораздо шире палитра для самовыражения, гораздо больше инструментов для поиска себя, гораздо меньше алкоголя и наркотиков – и больше позитивных примеров перед глазами. Мне очень нравится, что сейчас современные молодые люди не определяют себя такими жесткими критериями, как вкусы, внешний вид или принадлежность к какой-то субкультуре.
Тяжелая болезнь не дала мне сойти с ума и выйти в окно
– Я помню эфир, куда вы пришли на большом сроке беременности, с уже большим животом – он был открыт. Казалось, что вы всем хотели рассказать, что беременность – это классно.
– Да, это было. Я боялась иметь детей, и когда забеременела случайно, сначала сильно растерялась, но на самом деле хотела, чтобы был ребенок. Вообще, у меня была очень странная история с беременностью, потому что врачи мне сказали, что я не смогу забеременеть.
Я несколько раз ходила и делала какие-то анализы, УЗИ. Последний раз, когда я пошла к гинекологу в хорошую поликлинику, мне в очередной раз сказали: «Тебе грозит бесплодие», – а я уже была на втором месяце, но врач это не определила.
Когда я поняла, что беременна, у меня произошел какой-то сдвиг сознания, потому что я осознала, что ничего не изменилось: я работаю на MTV, я хожу на концерты. Я перестала употреблять алкоголь и бросила курить, а в остальном вся моя жизнь такая же веселая и классная. Чего я боялась вообще? Это же круто! Жизнь продолжается, и я вдруг поняла, что это круто, надо об этом рассказать.
Мое журналистское кредо: если меня что-то вдохновляет, надо срочно об этом рассказывать. Я предложила Борису Зосимову: «Давайте сделаем программу «Мама MTV», потому что, наверное, я не единственная женщина, которая в 24 года забеременела. Наверное, у меня есть коллеги и зрители. Давайте покажем им, как клево быть молодым и беременным. Оказывается, этого не надо бояться». Но эта программа сильно опередила свою эпоху и не очень зашла.
Но ощущение, когда твой мир наполнился чем-то удивительным и новым, и ты хочешь об этом рассказать максимальному количеству людей, чтобы они это поняли и чтобы им тоже стало так же здорово, как тебе, меня тогда не оставляло, и поэтому мы делали эту программу.
Потом все пошло не так, потому что я думала, что у нас брак и семья, а оказалось, что у нас нет ни брака, ни семьи, и спустя восемь месяцев выяснилось, что ребенок у нас нежизнеспособный.
– У ребенка были проблемы с сердцем?
– Да, там был несовместимый с жизнью порок сердца. Я ходила в хорошую дорогую платную клинику, меня смотрели светила диагностики, и в какой-то момент они начали как-то странно себя вести – стали меня вызывать на УЗИ два раза в неделю и собирать какие-то консилиумы вокруг меня. Между собой шепчутся, а мне никто ничего не говорит. Я напряглась, думаю: «Мне не нравится это всё».
Одна моя подруга тогда работала в издательском доме, который издавал журнал Parents, сейчас он называется «Счастливые родители». Я ей пожаловалась, она мне говорит: «Слушай, у нас такие хорошие гинекологи есть в консультантах журнала, может быть, ты съездишь к кому-нибудь еще и проконсультируешься для разнообразия?»
Я поехала к другому врачу, она направила меня на УЗИ в центр перинатальной диагностики, и когда этот диагност посмотрела, у нее округлились глаза. Она сказала: «Такой грубый порок сердца можно было заподозрить на 11-й неделе и до 17-й недели с точностью диагностировать. Не очень понятно, почему вас дотянули до 32-й. И главное, почему вам никто ничего об этом не говорит? Вы, пожалуйста, езжайте в Бакулевку к такому-то профессору, чтобы он сделал заключение, потому что, возможно, с этим можно что-то сделать».
Я поехала к очень старенькому дедушке, невероятно заслуженному профессору, который посмотрел всё и сделал несколько анализов, опять сделал УЗИ, какие-то еще обследования и сказал: «Мы спасаем огромное количество очень маленьких детей с очень серьезными проблемами, но здесь, как только ребенок перестанет питаться вашей кровью, пуповиной, он тут же уйдет, потому что сердце не заработает, там нечему работать – там разобранный пазл, там огромная дыра в перегородке, практически недоразвит один желудочек. Это грубейший порок, абсолютно несовместимый с жизнью». Они отправили меня на искусственное прерывание беременности по медицинским показаниям.
Сейчас, учитывая все, что я знаю, с высоты моей веры и опыта других женщин, я бы доносила и родила, и похоронила бы, и попрощалась бы, но тогда, из-за всего того, что происходило у меня в семье с мужем, поступила так.
У него была другая женщина, которая жила практически на моей кровати. Я приходила с УЗИ домой и снимала ее волосы со своей подушки. Этот факт его неверности затмевал все мысли о том, что происходит с ребенком.
Когда я поехала рожать, у меня был такой настрой: я еду на удаление аппендикса или удаление зуба.
– И врачи, наверное, очень четко настраивали.
– Да. Конечно, мне повезло с врачами. Прерывание беременности на таком высоком сроке – очень серьезная процедура. Это уже почти как эвтаназия, наверное. Надо было подписать огромное количество бумаг, стопроцентное подтверждение того, что ребенок – не жилец, и это показано для того, чтобы спасти мать. Мне тогда профессор сказал: «Вы еще молодая, вы еще родите». Может быть даже, я испытала какое-то облегчение, потому что совершенно не представляла себе, как я буду этого ребенка рожать, как я буду его воспитывать, что я буду с ним делать, и что вообще будет дальше происходить в моей жизни, когда сейчас со мной происходит такое чудовищное предательство, такая жуткая несправедливость.
Все платные больницы, в которые я обратилась, меня послали, потому что такую процедуру никто не хотел на себя брать. Может быть, не хотели портить какие-то свои показатели, может быть, это было сложно с точки зрения законодательных вопросов.
Я отправилась в 36-й роддом, в отделение патологии, где на моем этаже каждый день десятки женщин детей теряли по разным причинам. А этажом ниже женщины без документов, подобранные на улице, привезенные с московских рынков, рожали здоровых детей и бросали их. Непростое место было.
На самом деле, все очень промыслительно. Я понимаю, что не сошла с ума по своему бывшему мужу, потому что потеряла ребенка, а это гораздо более страшно и гораздо менее поправимо. Процедура была очень неприятной и болезненной: это были полноценные роды со схватками и потугами, а потом еще и подавление лактации. Молоко пришло очень быстро. Мне перевязывали грудь, это было адски больно. У меня была температура и мастит. Мне давали лекарство под названием парлодел, которое подавляет лактацию, а у него очень серьезные побочные явления – низкое давление, тошнота, головокружение.
Я довольно быстро родила, часа за четыре. Меня положили на каталке с ледяным пузырем на пузе, я заснула, и буквально через пару часов я просыпаюсь от ощущения, что мне в копчик вбили раскаленный гвоздь – адская острая боль. И дальше начинается непонятно что: мой организм коллапсирует по полной программе.
У меня по очереди начинают отказывать все важные органы: острый пиелонефрит, острый эндометрит, острый реактивный полиартрит, такие раздутые суставы. Все это болит, температура 40 каждый день, озноб, я ничего не ем, я почти ничего не пью, плюс лактация, которую подавляют парлоделом, абсолютно неадекватная психика, и, помимо антибиотиков и трамала, я на феназепаме, на реланиуме, на димедроле.
За две недели пребывания в роддоме они купировали всю ситуацию по гинекологии и выписали меня. В это время вокруг меня толпами ходили врачи: на суставы приходили хирурги-ортопеды, на почки приходил нефролог, приходила психиатр, которая мне говорила с порога: «Боли нет, вы себе это фантазируете, боли нет».
Все говорили: «Мы не знаем, что происходит. Какой-то иммунный срыв».
После потери и предательства пришел Христос
– Как вы дальше восстанавливались?
– Меня выписали домой, дома я провела еще два месяца в непонятном состоянии. Я не могла сама ходить, потому что у меня было огромное раздутое колено, его в итоге забрали в гипс, чтобы минимизировать подвижность, и хотя бы не так было больно. Был распухший локоть, но он как-то сам сошел.
Когда через две или три недели сняли гипс, моя нога выглядела, как козлиная. Она была толщиной с руку, вся поросшая черными волосами, и лилово-сизое распухшее горячее колено. Мы не знали, что это. Потом у меня начались резкие подъемы температуры до 40 градусов – конечно, это было очень некомфортно. Но зато эта физическая боль и физические страдания абсолютно затмевали страдания душевные.
За все это время мой супруг пришел один раз, мама его попросила. Со мной сидела мама, она меня выходила. Дома я отказалась от реланиума и феназепама, потому что поняла, что, если продолжу это принимать, я вообще не выберусь. Жить мне не хотелось. Я лежала в апатии. Не то что у меня было желание покончить с собой, но у меня не было ни малейшего желания продолжать все это. Хотелось просто, чтобы не болело и чтобы никто меня не трогал. Мама искала какие-то способы меня поставить на ноги, при этом она ухитрялась со мной ездить по всем врачам, сдавать анализы, покупать продукты и что-то готовить.
Надо сказать, что огромное количество людей приходило и пыталось нас поддержать, кто-то приносил деньги, кто-то привез банку черной икры. Миша Козырев подарил мне компьютер, сказал: «Раз ты не можешь пока выйти в нормальный мир, выходи в виртуальный». Его приятель Илюша, художник, притащил мне альбом для рисования и акварель и сказал: «Если ты хочешь, если у тебя есть силы, я буду тебя учить». Было огромное количество заботы и любви не только от близких, но и от людей совершенно незнакомых или малознакомых.
А главное – мой босс Борис Зосимов оставил за мной мою полную зарплату и выплачивал мне ее весь год, что я болела. И предоставил нам с мамой машину с водителем, который возил нас по больницам, за продуктами и везде по первому звонку.
Но какая-то часть очень близких людей просто отвалилась напрочь, потому что трудно видеть сильного человека в немощи. Один раз мама попросила моего бывшего мужа купить лимоны. Он пришел, принес лимоны, взял у нее сорок рублей за них и ушел. Это был единственный раз, когда он появился.
Вся эта история провела между нами такой водораздел, что мы не остались даже врагами – просто выжженная пустыня. Я не помню ничего про этого человека, не помню, в какой позе он спит, что он любит есть, чем он пахнет, хотя мы восемь лет жили вместе, он был моим первым мужчиной. Вот просто file terminated.
Потом, Господь милостив, в наш дом через знакомых пришла удивительная женщина Виктория Борисовна, она была гомеопат, очень хороший телесный терапевт и психолог. Она меня гомеопатией и своими беседами вернула к жизни. Она была первым человеком, который дал мне в руки молитвослов и сказал: «Таня, ну всё уже, наверное, хватит самой рулить своей жизнью, вы же видите, куда вы зарулили. Давайте вы уже позволите взять за вас ответственность Тому, Кто действительно может что-то изменить».
Я не очень понимала, о чем она говорит, но мне стало легче. Когда я читала какие-то отдельные молитвы, я находила для себя что-то актуальное. Длинные правила я читать не могла, но какие-то мелкие вещи за ненавидящих и обидящих нас, или: «Не попусти на меня, Владыко Господи, искушение или скорбь или болезнь свыше силы моей, но избавь меня от них или даруй мне крепость перенести их с благодарностью», – очень сильно отзывались.
Я начала потихоньку возвращаться, потом через друзей меня положили в Волынскую больницу, где я пролежала два месяца. Там мне, наконец, поставили диагноз «сепсис» и стали лечить. Там я встретила еще одного уникального врача – Александра Александровича Рудковского, который буквально поставил меня на ноги. Когда прошло воспаление колена, моя нога стала неподвижной. Была контрактура коленного сустава, она была чуть полусогнутая, и все ортопеды и травматологи, которые со мной общались, говорили: «Вы знаете, вам надо сейчас работать на окончательное разгибание ноги. Выпрямите ее окончательно, потому что на прямой ноге вам хромать будет легче, чем на полусогнутой. Вы не будете никогда больше этой ногой пользоваться в полном объеме, она у вас не согнется. Можем сделать артроскопию, но сустав не живой».
Рудковский не просто мне вернул сустав, а полностью восстановил подвижность моей ноги. Это было очень больно, но, тем не менее, сначала я из коляски встала на костыли, потом я с палочкой начала ходить, потом, прихрамывая, сама. В конце концов все восстановилось. На всю эту историю у меня ушел год.
Конечно, я вышла из этого испытания совершенно другим человеком – бесконечно счастливым, бесконечно влюбленным в жизнь, ценящим жизнь. Когда ты сидишь в палате, смотришь за окошечко, там сугробы, и бабушка хромает с палочкой по дорожке ледяной, ты завидуешь ей, потому что она старенькая, она с палочкой, но она идет, а ты сидишь и не можешь в туалет сходить.
Одно время было чувство жуткой агрессии. Каждое утро ты просыпаешься и думаешь: «Ну, сегодня что-то изменится. Сегодня я встану и пойду», – но ничего не происходит, ты по-прежнему в этом болоте находишься, и надежда твоя тает. Это, конечно, очень тяжело.
Дух все время маялся и не мог принять, не мог примириться, не мог согласиться. Конечно, у меня очень много душевных сил и времени ушло на то, чтобы все-таки отпустить ситуацию с мужем и начать снова чувствовать себя женщиной.
Если бы я тогда в полной мере понимала, что плюс ко всему я потеряла ребенка, и чувствовала это на уровне биологическом, биохимическом, гормональном, меня бы, наверное, не хватило на то, чтобы жить дальше.
– Как происходило возвращение смысла? Ведь после потери, после смерти, после предательства возникает же вопрос: зачем это всё?
– В процессе потери, предательства и болезни пришел Христос, и вместе с этим пришел смысл, всё встало на свои места. Стало понятно, как расставляются в жизни приоритеты, что нет ничего важнее жизни, нет ничего важнее веры, нет ничего важнее твоей собственной души и тебя как образа и подобия – и твоего предательства себя как человека.
– Что вы делали со страхом? Когда с тобой происходит что-то страшное, мир, который был вроде неплохим, становится совсем другим. Оказывается, что тебе бах! – и потолок может на голову свалиться.
– Он мне свалился на голову буквально. Меня так размазало, что было не до страхов. В какой-то момент, когда я уже оклемалась, и Виктория Борисовна меня вытащила обратно в осознанную жизнь, а не в апатичное умирание, я стала просто жить с утра до вечера.
Вот сегодня я день прожила – и хорошо. Что будет завтра, не знаю. Буду ли я когда-нибудь ходить, не знаю. Вернусь ли я когда-нибудь на работу, я не знаю. Будет ли когда-нибудь в моей жизни мужчина, не знаю. Стану ли я вообще женщиной, потому что я была скелет – не знаю ничего. Есть задача сегодняшнего дня – работать с коленкой, гимнастику делать, выпить столько-то лекарств, четыре часа полежать под капельницей с антибиотиком, съесть шоколадку, всё.
– У меня тоже было возвращение к жизни через то, когда с утра до ночи с ребенком – поели, поменяли памперс, помылись, поели, поспали, поели.
– Да, рутина. Я, наверное, сейчас скажу вообще страшную вещь, но для меня это тоже духовный бонус, если хотите. После того как я стала рассказывать свою историю, мне стало приходить огромное количество писем, звонков, СМС, сообщений в Facebook. До сих пор пишут женщины, которые теряли детей, и просят какой-то поддержки и помощи. Я стараюсь максимально ее оказывать.
Не так давно вышла замечательная книжка «Слово утешения», которую написал протоиерей Андрей Ткачев в соавторстве с моей подругой Женей, которая потеряла троих детей на поздних сроках, у нее беременность прерывалась сама.
Я знаю женщин, которые теряли детей не в родах и не в беременности. Я настолько благодарна за то, что я потеряла ребенка в родах, а не в 4 года и не в 16 лет – это такое благословение, что я не успела даже увидеть его лицо, не успела с ним пожить, не успела его узнать, что моя квартира не была наполнена его вещами и запахами! Это такое немыслимое облегчение – думать об этом! Я знаю женщин, которые пережили гораздо более серьезные потери, которые с этим живут, не знаю как. Столько сил у меня нет.
Способ выжить один – отболеть и отгоревать
– О чем вы говорите с женщинами, которые вам пишут и говорят, что потеряли ребенка?
– Наверное, самое главное и самое первое, когда ты теряешь ребенка, – это страшное чувство вины и изоляции. Тебе кажется, что ты очень жестоко за что-то наказана, ты сделала что-то не так. Ты одна во всем мире, у всех все хорошо, весь мир живет, радуется, у всех что-то происходит, а ты одна в безвоздушное пространство вышвырнута и осталась один на один с этим. Ты чувствуешь себя в настоящем аду, ты – изгой. Ты на миллионы лет заточен в пустоте и одиночестве.
Я была поражена количеством женщин, которые потеряли детей. Замершая ли это беременность, или это выкидыш, или это потеря ребенка в родах, или синдром внезапной младенческой смерти – оказывается, через это проходит две трети людей на планете. Осознание этого не то чтобы облегчает боль, но ты, по крайней мере, перестаешь чувствовать себя таким одиноким.
И дальше ты горюешь – это горе, которое надо выгоревать, выплакать. Нам говорят: «Ничего, ничего, все уладится». Нет, ничего не уладится.
– «Ничего страшного, родите следующего».
– Да-да. Нет, это очень страшно, и надо дойти до самого дна этого, и нужно, чтобы рядом с тобой были те, кто будет слушать. Иногда просто наливать чай или обнимать, и всё. У всех очень разный выход. Кому-то поможет книжка «Слово утешения». Кто-то, как одна моя знакомая, уедет на год в Индию медитировать и заниматься йогой. Кто-то очень быстро забеременеет и родит следующего ребенка, и забудет все, что было, как страшный сон. Кто-то, наоборот, никогда больше не родит детей и будет заниматься благотворительностью, помогать детдомовским. Кто-то усыновит ребенка.
У всех очень разные способы справляться, но у всех только один способ выжить в этом – это отболеть и отгоревать. Это период, который нужно пережить. Я очень сложно себе представляю, как это можно пережить без Христа. Вообще не понимаю, как люди, у которых нет веры, с этим живут.
– В моем опыте как раз было другое. Мне казалось, что и человек верующий, и человек неверующий одинаково сталкиваются с этой кирпичной стенкой – что человек сейчас был, и вот его не стало. Что эта стенка все равно примерно одинаковая у всех.
– Я с этим согласна. Но все-таки когда ты теряешь близкого человека, который был и которого не стало, мне кажется, это вообще другая история.
– Как жить, когда ты понимаешь, что все равно будет смерть? Я очень долго ходила вокруг этого мучительного противоречия. В чем смысл того, что мы всё это делаем, если оно все равно у нас однажды закончится?
– Если мы христиане, то у нас ничего не заканчивается. У нас со смертью все только начинается. Если в это верить, то смерть здесь – это забавно. Владимир Яковлев выпустил очень интересный рассказ о том, как он был учеником Кастанеды. Я в детстве зачитывалась Кастанедой, но это достаточно быстро у меня прошло. Даже несмотря на то, что у Кастанеды нет Бога, но у него, тем не менее, тоже есть эта идея – смерть-советчик. Эта же идея есть, например, у самураев в их кодексе: у тебя за плечом стоит смерть, если ты не знаешь, как поступить, спроси у нее.
В этом очень трудно существовать постоянно, это такое трезвение, которого достигают только святые, которые спят в гробах где-нибудь в синайских пещерах. Тем не менее, хотя бы иногда нужно постараться приблизиться к этому состоянию, это очень полезно – выйти из суеты.
Я, наверное, для кого-то буду звучать неубедительно, но мне все-таки кажется, что страх смерти по-настоящему никуда не девается. Мы – живые существа, и наша биология боится смерти и противится ей. Но вера и Христос, Который умер и воскрес, – это единственный ответ. Других я просто не знаю.